тот, что пробежал, не Жакмен ли каменотес. Наконец, на пороге появился кузнец, спереди черный, но спина его сзади освещалась огнем наковальни, на которой подмастерье продолжал раздувать мех.
Вот что происходило на Большой улице.
На улице Дианы не было никого, кроме той самой группы людей. Лишь в конце ее появились два жандарма, которые совершали обход равнины для проверки прав на ношение оружия и, не подозревая о предстоящем им деле, медленно приближались к нам.
Пробило час с четвертью.
Глава вторая. ПЕРЕУЛОК СЕРЖАН
С последним ударом часов раздались первые слова мэра.
— Жакмен, — сказал он, — надеюсь, тетка Антуан сошла с ума: она сказала мне по твоему поручению, что твоя жена умерла, и что ты ее убил!
— Это чистая правда, господин мэр, — ответил Жакмен. — Меня следует отвести в тюрьму и скорее судить.
Произнеся эти слова, он пытался встать, опираясь на верх ступеньки, но после сделанного усилия он упал, ноги у него как бы подкосились.
— Полно! Ты с ума сошел! — сказал мэр.
— Посмотрите на мои руки, — ответил тот.
И он поднял две окровавленные руки, скрюченные пальцы которых походили на когти.
Действительно, левая рука была красна до кисти, правая — до локтя.
Кроме того, на правой руке струйка крови текла вдоль большого пальца; вероятно, жертва в борьбе укусила своего убийцу.
В это время подошли два жандарма. Они остановились в десяти шагах от главного действующего лица этой сцены и смотрели на него с высоты своих лошадей.
Мэр подал им знак. Они сошли с лошадей, бросили вожжи мальчику в полицейской шапке, сыну кого-то из стоявших рядом.
Затем они подошли к Жакмену и подняли его под руки.
Он подчинился без сопротивления и с апатией человека, ум которого сосредоточен на одной мысли.
В это время явились полицейский комиссар и доктор.
— Пожалуйте сюда, г.Робер! Пожалуйте сюда, г.Кузен! — сказал мэр.
Робер был доктором, а Кузен — полицейским комиссаром.
— Пожалуйте, я как раз хотел послать за вами.
— Ну! В чем же дело? — спросил доктор с самым веселым видом. — Кажется, убийство?
Жакмен ничего не ответил.
— Ну что, Жакмен, — продолжал доктор, — правда, что вы убили вашу жену?
Жакмен не ответил ни слова.
— Он, по крайней мере, сам сознался, — сказал мэр. — Однако, может быть, это галлюцинация, и он не совершил преступления.
— Жакмен, — сказал полицейский комиссар, — отвечайте. Правда, что вы убили свою жену?
Опять молчание.
— Во всяком случае, мы это скоро увидим, — сказал доктор Робер. — Вы живете в переулке Сержан?
— Да, — ответили два жандарма.
— Я не пойду туда! — закричал Жакмен, вырвался из рук жандармов быстрым движением, как бы желая убежать, и убежал бы на сто шагов, прежде чем кто-либо вздумал бы его преследовать.
— Отчего вы не хотите туда идти? — спросил мэр.
— Зачем идти, я признаюсь во всем: я ее убил. Я убил большой шпагой с двумя лезвиями, которую взял в прошлом году в Артиллерийском музее. Мне нечего там делать, ведите меня в тюрьму!
Доктор и мэр Ледрю взглянули друг на друга.
— Мой друг! — сказал полицейский комиссар, который, как и Ледрю, полагал, что Жакмен находится в состоянии временного помешательства. — Мой друг, необходимо пойти туда, вы должны быть там, чтобы надлежащим образом направить правосудие.
— А зачем направлять правосудие? — отвечал Жакмен. — Вы найдете тело в погребе, а около тела, в мешке от гипса, голову. Отведите меня в тюрьму.
— Вы должны идти, — сказал полицейский комиссар.
— О, Боже мой! Боже мой! — воскликнул Жакмен в страшном ужасе. — О, Боже мой! Боже мой! Если бы я знал…
— Ну, что же бы ты сделал? — спросил полицейский комиссар.
— Я бы убил себя!
Ледрю покачал головой и, посмотрев на полицейского комиссара, хотел, казалось, сказать ему: тут что-то не ладно.
— Друг мой, — сказал он убийце. — Пожалуйста, объясни мне, в чем дело?
— Да, я скажу вам все, что вы хотите, г-н Ледрю, говорите, спрашивайте.
— Как это случилось, что у тебя хватило духу совершить убийство, а теперь ты не можешь пойти взглянуть на свою жертву? Что-то случилось, о чем ты не сказал нам?
— О да, нечто ужасное!
— Ну, пожалуйста, расскажи!
— О нет, вы не поверите, вы скажете, что я сумасшедший.
— Полно! Скажи мне, что случилось?
— Я скажу вам, но только вам.
Он подошел к Ледрю.
Два жандарма хотели удержать его, но мэр подал знак, и они оставили арестованного в покое.
К тому же, если бы он и пожелал скрыться, то это было уже невозможно, половина населения Фонтенэ запрудила улицы Дианы и Большую.
Жакмен, как я уже сказал, наклонился к самому уху Ледрю.
— Поверите ли вы, Ледрю, — спросил Жакмен вполголоса. — Поверите ли вы, чтобы голова, отделенная от туловища, могла говорить?
Ледрю испустил восклицание, похожее на крик ужаса, и заметно побледнел.
— Вы поверите, скажите? — повторил Жакмен.
Ледрю овладел собой.
— Да, — сказал он, — я верю.
— Да! Да!.. Она говорила.
— Кто?
— Голова… голова Жанны!
— Ты говоришь?..
— Я говорю, что ее глаза были открыты, я говорю, что она шевелила губами. Я говорю, что она смотрела на меня. Я говорю, что, глядя на меня, она сказала: презренный!
Произнося эти слова, которые он хотел сказать только Ледрю и которые прекрасно слышали все, Жакмен был ужасен.
— О, чудесно! — воскликнул, смеясь, доктор. — Она говорила. Отсеченная голова говорила. Ладно, ладно, ладно!
Жакмен повернулся к нему.
— Я же говорю вам! — сказал он.
— Ну, — сказал полицейский комиссар, — тем необходимее отправиться на место преступления. Жандармы, ведите арестованного.
Жакмен испустил крик и стал вырываться.
— Нет, нет, — сказал он, — вы можете изрубить меня на куски, я туда не пойду.
— Пойдем, мой друг, — сказал Ледрю. — Если правда, что вы совершили страшное преступление, в котором вы себя обвиняете, то это будет искуплением. К тому же, — прибавил он тихо, — сопротивление бесполезно, если вы не пойдете добровольно, вас поведут силой.
— Ну, в таком случае, — сказал Жакмен, — я пойду, но пообещайте мне лишь одно, г.Ледрю.
— Что именно?
— Что все время, пока мы будем в погребе, вы не покинете меня одного.
— Хорошо.
— Вы позволите держать вас за руки?
— Да.
— Ну хорошо, — сказал он, — идем!
И, вынув из кармана клетчатый платок, он вытер покрытый потом лоб.
Все отправились в переулок Сержан.
Впереди шли полицейский комиссар и доктор, за ними Жакмен и два жандарма.
За ними шли Ледрю и два человека, появившиеся у двери одновременно с ним.
Затем двигалось, как бурный, шумный поток, все население, в том числе и я.
Через минуту ходьбы мы были в переулке Сержан.
То был маленький переулок налево от Большой улицы; переулок вел к полуразвалившимся раскрытым воротам с калиткой.
Калитка едва держалась на скобе.
По первому впечатлению все было тихо в доме, у ворот цвел розовый куст, а на каменной скамье грелась на солнце толстая рыжая кошка.
Увидев людей и услышав шум, кошка испугалась, бросилась бежать и скрылась в отдушине погреба. Подойдя к упомянутой калитке, Жакмен остановился.
Жандармы хотели заставить его войти.
— Господин Ледрю, — сказал он, оборачиваясь, — господин Ледрю, вы обещали не покидать меня.
— Конечно! Я здесь, — ответил мэр.
— Вашу руку! Вашу руку!
И он зашатался, словно падая.
Ледрю подошел, дал знак двум жандармам отпустить арестованного и подал ему руку.
— Я ручаюсь за него, — сказал он.
В этот момент Ледрю не был мэром общины, карающим преступление, то был философ, исследующий область таинственного.
Только руководителем его в этом странном исследовании был убийца.
Первыми вошли доктор и полицейский комиссар, за ними Ледрю и Жакмен, затем два жандарма и за ними некоторые привилегированные лица, в числе которых был и я, благодаря моему знакомству с жандармами, для которых я уже не был чужим, потому что встретился с ними в долине и показал им там мое разрешение на ношение оружия.
Перед остальными же, к крайнему их неудовольствию, дверь закрылась. Мы направились к двери маленького дома. Ничто не указывало на случившееся здесь страшное событие, все было на месте: в алькове постель, покрытая зеленой саржей, в изголовье распятие из черного дерева, украшенное засохшей с прошлой Пасхи веткой вербы. На камине младенец Иисус из воска между двумя посеребренными подсвечниками в стиле Людовика XVI, на стене четыре раскрашенные гравюры в рамках из черного дерева, на которых изображены были четыре страны света.
На столе накрыт был один прибор, на очаге кипел горшок с супом, а рядом били часы с кукушкой с открытым ртом.
— Ну, — сказал развязным тоном доктор, — я пока ничего не вижу.
— Поверните в дверь направо, — прошептал глухо Жакмен.
Пошли по указанию арестованного и очутились в каком-то погребе, в углу которого находилось подполье. В отверстие снизу пробивался свет.
— Там, там, — прошептал Жакмен, вцепившись в руку Ледрю и указывая на отверстие.
— А, — шепнул доктор полицейскому комиссару со страшной улыбкой людей, на которых ничто не производит впечатления, потому что они ни во что не верят, — кажется, мадам Жакмен последовала заповеди Адама.
И он стал напевать:
Умру, меня похороните,
В погребе, где…
— Тише! — перебил Жакмен. Лицо его покрылось смертельной бледностью, волосы его поднялись дыбом, пот покрыл лоб. — Не пойте здесь!
Пораженный выражением этого голоса, доктор замолчал. И сейчас же, спускаясь по первым ступенькам лестницы, спросил:
— Что это такое?
Он нагнулся и поднял шпагу с длинным клинком.
То была шпага, взятая, по словам Жакмена, в Артиллерийском музее 29 июля 1830 года. Лезвие было в крови.
Полицейский комиссар взял ее из рук доктора.
— Узнаете вы эту шпагу? — сказал он арестованному.
— Да, — ответил Жакмен. — Ну, ну, скорее.
Это был первый признак убийства, на который наткнулись.
Прошли в погреб, каждый шел в том порядке, о котором я упомянул выше.
Доктор и полицейский комиссар шли впереди, за ними Ледрю и Жакмен, потом двое лиц, которые были у мэра, за ними жандармы, потом привилегированные, среди которых находился и я.
Когда я сошел на седьмую ступеньку, мой взор погрузился в темноту погреба, которую постараюсь описать.
Первый предмет, который приковал наши взоры, был трупом без головы, лежавшим у бочки. Кран бочки был наполовину открыт, из крана текла струйка вниз и, образовав ручеек, подтекала под доски.
Труп был скрючен, как будто в момент агонии он прогнулся в спине, ноги не двигались. Платье с одной стороны было приподнято до подвязки.
По-видимому, жертва была застигнута на коленях у бочки, когда она наполняла бутылку, которая выпала у нее из рук и валялась поблизости.
Верхняя часть туловища плавала в крови.
На мешке с гипсом, прислоненном к стене, как бюст на колонке, видна была — или, вернее, мы догадались, что там стоит — голова, утопавшая в своих волосах. Полоса крови окрашивала мешок сверху донизу.
Доктор и полицейский комиссар обошли труп и остановились перед лестницей.
Посреди погреба стояли два приятеля Ледрю и несколько любопытных, которые поторопились проникнуть сюда.
В нижней части лестницы стоял Жакмен, которого не могли заставить двинуться далее последней ступеньки. За Жакменом находились два жандарма.
За двумя жандармами стояло пять или шесть лиц, в числе которых находился я и которые толпились около лестницы.
Вся эта мрачная внутренность погреба была освещена дрожащим светом свечки, поставленной на ту бочку, откуда текло вино, и напротив которой лежал труп жены Жакмена.
— Подайте стол и стул, — распорядился полицейский комиссар, и принялся за составление протокола.
Глава третья. ПРОТОКОЛ
Потребованная мебель была доставлена полицейскому комиссару. Он укрепил стол, уселся перед ним, спросил свечку, которую принес ему доктор, перешагнув через труп, вытащил из кармана чернильницу, перья, бумагу и начал составлять протокол.
Пока он записывал предварительные сведения, доктор с любопытством повернулся к голове, поставленной на мешок с гипсом, но комиссар его остановил.
— Не трогайте ничего, — сказал он, — законный порядок прежде всего.
— Верно, — сказал доктор. Он вернулся на свое место.
В течение нескольких минут царила тишина. Слышен был скрип пера полицейского комиссара по плохой казенной бумаге, и мелькали строчки обычной формулы.
Написав несколько строк, он поднял голову и оглянулся.
— Кто будет нашими свидетелями? — спросил полицейский комиссар, обращаясь к мэру.
— Прежде всего, — сказал Ледрю, указывая на стоявших около полицейского комиссара двух приятелей, — эти два господина.
— Хорошо.
Он повернулся ко мне.
— Затем, вот этот господин, если ему не будет неприятно, что его имя будет фигурировать в протоколе.
— Нисколько, сударь, — отвечал я.
— Итак, пожалуйста, — сказал полицейский комиссар.
Я чувствовал отвращение, глядя на труп. С того места, где я находился, некоторые подробности казались менее отвратительными, они как бы скрывались в полумраке, и ужас был как бы скрыт под покровом поэтичности.
— Это необходимо? — спросил я.
— Что?
— Чтобы я сошел вниз?
— Нет. Останьтесь там, если вам так удобнее.
Я кивнул головой, как бы говоря: я желаю остаться там, где нахожусь.
Полицейский комиссар повернулся к двум приятелям Ледрю, которые стояли около него.
— Ваше имя, отчество, возраст, звание, занятие и место жительства? — спросил он скороговоркой человека, привыкшего к таким вопросам.
— Жак Людовик Аллиет, — ответил тот, к кому он обратился, — называемый по анаграмме Эттейла, журналист, живу на улице Ансиен-Комеди номер 20.
— Вы забыли сказать ваш возраст, — сказал полицейский комиссар.
— Надо сказать, сколько мне действительно лет или сколько мне дают лет?
— Скажите ваш возраст, черт возьми! Нельзя же иметь два возраста!
— Но ведь, господин комиссар, существовали Калиостро, граф Сен-Жермен, Вечный Жид, например…
— Вы хотите сказать, что вы Калиостро, Сен-Жермен или Вечный Жид? — сказал, нахмурившись, комиссар, полагая, что над ним смеются.
— Нет, но…
— Семьдесят пять лет, — сказал Ледрю, — пишите: семьдесят пять лет, господин Кузен.
— Хорошо, — сказал полицейский комиссар.
И он написал: семьдесят пять лет.
— А вы, сударь? — продолжал он, обращаясь ко второму приятелю Ледрю.
И он повторил в точности те же вопросы, которые он предлагал первому.
— Пьер Жозеф Муаль, шестидесяти одного года, духовное лицо при церкви Сен-Сюльпис, место жительства — улица Сервандони 11, — ответил мягким голосом тот, кого он спрашивал.
— А вы, сударь? — спросил он, обращаясь ко мне.
Александр Дюма, драматический писатель, двадцати семи лет, живу в Париже, на Университетской улице 21, — ответил я.
Ледрю повернулся в мою сторону и приветливо кивнул мне. Я ответил в том же тоне, как мог.
— Хорошо! — сказал полицейский комиссар. — Так вот, выслушайте, милостивые государи, и сделайте ваши замечания, если таковые имеются.
И носовым монотонным голосом, свойственным чиновникам, он прочел:
— «Сегодня, 1 сентября 1831 года, в два часа пополудни, будучи уведомлены, что совершено преступление в общине Фонтенэ, и убита Мария-Жанна Дюкузрэ ее мужем Пьером Жакменом, и что убийца направился в квартиру господина Жана-Пьера Ледрю, мэра вышеименованной общины Фонтенэ, и заявил по собственному побуждению, что он совершил преступление, мы лично отправились в квартиру вышеупомянутого Жана-Пьера Ледрю на улицу Дианы 2. В эту квартиру мы прибыли в сопровождении господина Себастьяна Робера, доктора медицины, живущего в общине Фонтенэ, и нашли там уже арестованного жандармами упомянутого Пьера Жакмена, который повторил в нашем присутствии, что он — убийца своей жены. Затем мы принудили его последовать за нами в дом, где совершено преступление. Сначала он отказывался следовать за нами, но вскоре он уступил настояниям господина мэра, и мы направились в переулок Сержан, где находится дом, в котором живет господин Пьер Жакмен. Войдя в дом и заперев дверь, чтобы помешать толпе войти, мы вошли в первую комнату, где ничего не указывало на совершенное преступление. Затем, по приглашению самого вышеупомянутого Жакмена, из первой комнаты перешли во вторую, в углу которой — открытое подполье, где была лестница. Когда нам указали, что эта лестница ведет в погреб, где мы должны найти труп жертвы, мы начали спускаться по лестнице, на первых ступенях которой доктор нашел шпагу с рукояткой в виде креста, с большим острым лезвием. Вышеупомянутый Жакмен показал, что он ее взял во время июльской революции в Артиллерийском музее и воспользовался ею для совершения преступления.
На полу погреба найдено тело жены Жакмена, опрокинутое на спину и плавающее в крови. Голова была отделена от туловища. Голова эта была положена на мешок с гипсом, прислоненный к стене. Вышеупомянутый Жакмен признал, что этот труп и эта голова были труп и голова его жены, в присутствии господина Жана-Пьера Ледрю, мэра общины Фонтенэ, господина Себастьяна Робера, доктора медицины, живущего в Фонтенэ, господина Жана Луи Аллиета, называемого Эттейла, журналиста, семидесяти пяти лет, живущего в Париже, на улице Ансиен-Комеди 20, господина Пьера-Жозефа Мулля, шестидесяти одного года, духовного лица при Сен-Сюльпис, живущего в Париже, на улице Сервандони 11, господина Александра Дюма, драматического писателя, живущего в Париже, на Университетской улице 21.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Тысяча и один призрак'
1 2 3
Вот что происходило на Большой улице.
На улице Дианы не было никого, кроме той самой группы людей. Лишь в конце ее появились два жандарма, которые совершали обход равнины для проверки прав на ношение оружия и, не подозревая о предстоящем им деле, медленно приближались к нам.
Пробило час с четвертью.
Глава вторая. ПЕРЕУЛОК СЕРЖАН
С последним ударом часов раздались первые слова мэра.
— Жакмен, — сказал он, — надеюсь, тетка Антуан сошла с ума: она сказала мне по твоему поручению, что твоя жена умерла, и что ты ее убил!
— Это чистая правда, господин мэр, — ответил Жакмен. — Меня следует отвести в тюрьму и скорее судить.
Произнеся эти слова, он пытался встать, опираясь на верх ступеньки, но после сделанного усилия он упал, ноги у него как бы подкосились.
— Полно! Ты с ума сошел! — сказал мэр.
— Посмотрите на мои руки, — ответил тот.
И он поднял две окровавленные руки, скрюченные пальцы которых походили на когти.
Действительно, левая рука была красна до кисти, правая — до локтя.
Кроме того, на правой руке струйка крови текла вдоль большого пальца; вероятно, жертва в борьбе укусила своего убийцу.
В это время подошли два жандарма. Они остановились в десяти шагах от главного действующего лица этой сцены и смотрели на него с высоты своих лошадей.
Мэр подал им знак. Они сошли с лошадей, бросили вожжи мальчику в полицейской шапке, сыну кого-то из стоявших рядом.
Затем они подошли к Жакмену и подняли его под руки.
Он подчинился без сопротивления и с апатией человека, ум которого сосредоточен на одной мысли.
В это время явились полицейский комиссар и доктор.
— Пожалуйте сюда, г.Робер! Пожалуйте сюда, г.Кузен! — сказал мэр.
Робер был доктором, а Кузен — полицейским комиссаром.
— Пожалуйте, я как раз хотел послать за вами.
— Ну! В чем же дело? — спросил доктор с самым веселым видом. — Кажется, убийство?
Жакмен ничего не ответил.
— Ну что, Жакмен, — продолжал доктор, — правда, что вы убили вашу жену?
Жакмен не ответил ни слова.
— Он, по крайней мере, сам сознался, — сказал мэр. — Однако, может быть, это галлюцинация, и он не совершил преступления.
— Жакмен, — сказал полицейский комиссар, — отвечайте. Правда, что вы убили свою жену?
Опять молчание.
— Во всяком случае, мы это скоро увидим, — сказал доктор Робер. — Вы живете в переулке Сержан?
— Да, — ответили два жандарма.
— Я не пойду туда! — закричал Жакмен, вырвался из рук жандармов быстрым движением, как бы желая убежать, и убежал бы на сто шагов, прежде чем кто-либо вздумал бы его преследовать.
— Отчего вы не хотите туда идти? — спросил мэр.
— Зачем идти, я признаюсь во всем: я ее убил. Я убил большой шпагой с двумя лезвиями, которую взял в прошлом году в Артиллерийском музее. Мне нечего там делать, ведите меня в тюрьму!
Доктор и мэр Ледрю взглянули друг на друга.
— Мой друг! — сказал полицейский комиссар, который, как и Ледрю, полагал, что Жакмен находится в состоянии временного помешательства. — Мой друг, необходимо пойти туда, вы должны быть там, чтобы надлежащим образом направить правосудие.
— А зачем направлять правосудие? — отвечал Жакмен. — Вы найдете тело в погребе, а около тела, в мешке от гипса, голову. Отведите меня в тюрьму.
— Вы должны идти, — сказал полицейский комиссар.
— О, Боже мой! Боже мой! — воскликнул Жакмен в страшном ужасе. — О, Боже мой! Боже мой! Если бы я знал…
— Ну, что же бы ты сделал? — спросил полицейский комиссар.
— Я бы убил себя!
Ледрю покачал головой и, посмотрев на полицейского комиссара, хотел, казалось, сказать ему: тут что-то не ладно.
— Друг мой, — сказал он убийце. — Пожалуйста, объясни мне, в чем дело?
— Да, я скажу вам все, что вы хотите, г-н Ледрю, говорите, спрашивайте.
— Как это случилось, что у тебя хватило духу совершить убийство, а теперь ты не можешь пойти взглянуть на свою жертву? Что-то случилось, о чем ты не сказал нам?
— О да, нечто ужасное!
— Ну, пожалуйста, расскажи!
— О нет, вы не поверите, вы скажете, что я сумасшедший.
— Полно! Скажи мне, что случилось?
— Я скажу вам, но только вам.
Он подошел к Ледрю.
Два жандарма хотели удержать его, но мэр подал знак, и они оставили арестованного в покое.
К тому же, если бы он и пожелал скрыться, то это было уже невозможно, половина населения Фонтенэ запрудила улицы Дианы и Большую.
Жакмен, как я уже сказал, наклонился к самому уху Ледрю.
— Поверите ли вы, Ледрю, — спросил Жакмен вполголоса. — Поверите ли вы, чтобы голова, отделенная от туловища, могла говорить?
Ледрю испустил восклицание, похожее на крик ужаса, и заметно побледнел.
— Вы поверите, скажите? — повторил Жакмен.
Ледрю овладел собой.
— Да, — сказал он, — я верю.
— Да! Да!.. Она говорила.
— Кто?
— Голова… голова Жанны!
— Ты говоришь?..
— Я говорю, что ее глаза были открыты, я говорю, что она шевелила губами. Я говорю, что она смотрела на меня. Я говорю, что, глядя на меня, она сказала: презренный!
Произнося эти слова, которые он хотел сказать только Ледрю и которые прекрасно слышали все, Жакмен был ужасен.
— О, чудесно! — воскликнул, смеясь, доктор. — Она говорила. Отсеченная голова говорила. Ладно, ладно, ладно!
Жакмен повернулся к нему.
— Я же говорю вам! — сказал он.
— Ну, — сказал полицейский комиссар, — тем необходимее отправиться на место преступления. Жандармы, ведите арестованного.
Жакмен испустил крик и стал вырываться.
— Нет, нет, — сказал он, — вы можете изрубить меня на куски, я туда не пойду.
— Пойдем, мой друг, — сказал Ледрю. — Если правда, что вы совершили страшное преступление, в котором вы себя обвиняете, то это будет искуплением. К тому же, — прибавил он тихо, — сопротивление бесполезно, если вы не пойдете добровольно, вас поведут силой.
— Ну, в таком случае, — сказал Жакмен, — я пойду, но пообещайте мне лишь одно, г.Ледрю.
— Что именно?
— Что все время, пока мы будем в погребе, вы не покинете меня одного.
— Хорошо.
— Вы позволите держать вас за руки?
— Да.
— Ну хорошо, — сказал он, — идем!
И, вынув из кармана клетчатый платок, он вытер покрытый потом лоб.
Все отправились в переулок Сержан.
Впереди шли полицейский комиссар и доктор, за ними Жакмен и два жандарма.
За ними шли Ледрю и два человека, появившиеся у двери одновременно с ним.
Затем двигалось, как бурный, шумный поток, все население, в том числе и я.
Через минуту ходьбы мы были в переулке Сержан.
То был маленький переулок налево от Большой улицы; переулок вел к полуразвалившимся раскрытым воротам с калиткой.
Калитка едва держалась на скобе.
По первому впечатлению все было тихо в доме, у ворот цвел розовый куст, а на каменной скамье грелась на солнце толстая рыжая кошка.
Увидев людей и услышав шум, кошка испугалась, бросилась бежать и скрылась в отдушине погреба. Подойдя к упомянутой калитке, Жакмен остановился.
Жандармы хотели заставить его войти.
— Господин Ледрю, — сказал он, оборачиваясь, — господин Ледрю, вы обещали не покидать меня.
— Конечно! Я здесь, — ответил мэр.
— Вашу руку! Вашу руку!
И он зашатался, словно падая.
Ледрю подошел, дал знак двум жандармам отпустить арестованного и подал ему руку.
— Я ручаюсь за него, — сказал он.
В этот момент Ледрю не был мэром общины, карающим преступление, то был философ, исследующий область таинственного.
Только руководителем его в этом странном исследовании был убийца.
Первыми вошли доктор и полицейский комиссар, за ними Ледрю и Жакмен, затем два жандарма и за ними некоторые привилегированные лица, в числе которых был и я, благодаря моему знакомству с жандармами, для которых я уже не был чужим, потому что встретился с ними в долине и показал им там мое разрешение на ношение оружия.
Перед остальными же, к крайнему их неудовольствию, дверь закрылась. Мы направились к двери маленького дома. Ничто не указывало на случившееся здесь страшное событие, все было на месте: в алькове постель, покрытая зеленой саржей, в изголовье распятие из черного дерева, украшенное засохшей с прошлой Пасхи веткой вербы. На камине младенец Иисус из воска между двумя посеребренными подсвечниками в стиле Людовика XVI, на стене четыре раскрашенные гравюры в рамках из черного дерева, на которых изображены были четыре страны света.
На столе накрыт был один прибор, на очаге кипел горшок с супом, а рядом били часы с кукушкой с открытым ртом.
— Ну, — сказал развязным тоном доктор, — я пока ничего не вижу.
— Поверните в дверь направо, — прошептал глухо Жакмен.
Пошли по указанию арестованного и очутились в каком-то погребе, в углу которого находилось подполье. В отверстие снизу пробивался свет.
— Там, там, — прошептал Жакмен, вцепившись в руку Ледрю и указывая на отверстие.
— А, — шепнул доктор полицейскому комиссару со страшной улыбкой людей, на которых ничто не производит впечатления, потому что они ни во что не верят, — кажется, мадам Жакмен последовала заповеди Адама.
И он стал напевать:
Умру, меня похороните,
В погребе, где…
— Тише! — перебил Жакмен. Лицо его покрылось смертельной бледностью, волосы его поднялись дыбом, пот покрыл лоб. — Не пойте здесь!
Пораженный выражением этого голоса, доктор замолчал. И сейчас же, спускаясь по первым ступенькам лестницы, спросил:
— Что это такое?
Он нагнулся и поднял шпагу с длинным клинком.
То была шпага, взятая, по словам Жакмена, в Артиллерийском музее 29 июля 1830 года. Лезвие было в крови.
Полицейский комиссар взял ее из рук доктора.
— Узнаете вы эту шпагу? — сказал он арестованному.
— Да, — ответил Жакмен. — Ну, ну, скорее.
Это был первый признак убийства, на который наткнулись.
Прошли в погреб, каждый шел в том порядке, о котором я упомянул выше.
Доктор и полицейский комиссар шли впереди, за ними Ледрю и Жакмен, потом двое лиц, которые были у мэра, за ними жандармы, потом привилегированные, среди которых находился и я.
Когда я сошел на седьмую ступеньку, мой взор погрузился в темноту погреба, которую постараюсь описать.
Первый предмет, который приковал наши взоры, был трупом без головы, лежавшим у бочки. Кран бочки был наполовину открыт, из крана текла струйка вниз и, образовав ручеек, подтекала под доски.
Труп был скрючен, как будто в момент агонии он прогнулся в спине, ноги не двигались. Платье с одной стороны было приподнято до подвязки.
По-видимому, жертва была застигнута на коленях у бочки, когда она наполняла бутылку, которая выпала у нее из рук и валялась поблизости.
Верхняя часть туловища плавала в крови.
На мешке с гипсом, прислоненном к стене, как бюст на колонке, видна была — или, вернее, мы догадались, что там стоит — голова, утопавшая в своих волосах. Полоса крови окрашивала мешок сверху донизу.
Доктор и полицейский комиссар обошли труп и остановились перед лестницей.
Посреди погреба стояли два приятеля Ледрю и несколько любопытных, которые поторопились проникнуть сюда.
В нижней части лестницы стоял Жакмен, которого не могли заставить двинуться далее последней ступеньки. За Жакменом находились два жандарма.
За двумя жандармами стояло пять или шесть лиц, в числе которых находился я и которые толпились около лестницы.
Вся эта мрачная внутренность погреба была освещена дрожащим светом свечки, поставленной на ту бочку, откуда текло вино, и напротив которой лежал труп жены Жакмена.
— Подайте стол и стул, — распорядился полицейский комиссар, и принялся за составление протокола.
Глава третья. ПРОТОКОЛ
Потребованная мебель была доставлена полицейскому комиссару. Он укрепил стол, уселся перед ним, спросил свечку, которую принес ему доктор, перешагнув через труп, вытащил из кармана чернильницу, перья, бумагу и начал составлять протокол.
Пока он записывал предварительные сведения, доктор с любопытством повернулся к голове, поставленной на мешок с гипсом, но комиссар его остановил.
— Не трогайте ничего, — сказал он, — законный порядок прежде всего.
— Верно, — сказал доктор. Он вернулся на свое место.
В течение нескольких минут царила тишина. Слышен был скрип пера полицейского комиссара по плохой казенной бумаге, и мелькали строчки обычной формулы.
Написав несколько строк, он поднял голову и оглянулся.
— Кто будет нашими свидетелями? — спросил полицейский комиссар, обращаясь к мэру.
— Прежде всего, — сказал Ледрю, указывая на стоявших около полицейского комиссара двух приятелей, — эти два господина.
— Хорошо.
Он повернулся ко мне.
— Затем, вот этот господин, если ему не будет неприятно, что его имя будет фигурировать в протоколе.
— Нисколько, сударь, — отвечал я.
— Итак, пожалуйста, — сказал полицейский комиссар.
Я чувствовал отвращение, глядя на труп. С того места, где я находился, некоторые подробности казались менее отвратительными, они как бы скрывались в полумраке, и ужас был как бы скрыт под покровом поэтичности.
— Это необходимо? — спросил я.
— Что?
— Чтобы я сошел вниз?
— Нет. Останьтесь там, если вам так удобнее.
Я кивнул головой, как бы говоря: я желаю остаться там, где нахожусь.
Полицейский комиссар повернулся к двум приятелям Ледрю, которые стояли около него.
— Ваше имя, отчество, возраст, звание, занятие и место жительства? — спросил он скороговоркой человека, привыкшего к таким вопросам.
— Жак Людовик Аллиет, — ответил тот, к кому он обратился, — называемый по анаграмме Эттейла, журналист, живу на улице Ансиен-Комеди номер 20.
— Вы забыли сказать ваш возраст, — сказал полицейский комиссар.
— Надо сказать, сколько мне действительно лет или сколько мне дают лет?
— Скажите ваш возраст, черт возьми! Нельзя же иметь два возраста!
— Но ведь, господин комиссар, существовали Калиостро, граф Сен-Жермен, Вечный Жид, например…
— Вы хотите сказать, что вы Калиостро, Сен-Жермен или Вечный Жид? — сказал, нахмурившись, комиссар, полагая, что над ним смеются.
— Нет, но…
— Семьдесят пять лет, — сказал Ледрю, — пишите: семьдесят пять лет, господин Кузен.
— Хорошо, — сказал полицейский комиссар.
И он написал: семьдесят пять лет.
— А вы, сударь? — продолжал он, обращаясь ко второму приятелю Ледрю.
И он повторил в точности те же вопросы, которые он предлагал первому.
— Пьер Жозеф Муаль, шестидесяти одного года, духовное лицо при церкви Сен-Сюльпис, место жительства — улица Сервандони 11, — ответил мягким голосом тот, кого он спрашивал.
— А вы, сударь? — спросил он, обращаясь ко мне.
Александр Дюма, драматический писатель, двадцати семи лет, живу в Париже, на Университетской улице 21, — ответил я.
Ледрю повернулся в мою сторону и приветливо кивнул мне. Я ответил в том же тоне, как мог.
— Хорошо! — сказал полицейский комиссар. — Так вот, выслушайте, милостивые государи, и сделайте ваши замечания, если таковые имеются.
И носовым монотонным голосом, свойственным чиновникам, он прочел:
— «Сегодня, 1 сентября 1831 года, в два часа пополудни, будучи уведомлены, что совершено преступление в общине Фонтенэ, и убита Мария-Жанна Дюкузрэ ее мужем Пьером Жакменом, и что убийца направился в квартиру господина Жана-Пьера Ледрю, мэра вышеименованной общины Фонтенэ, и заявил по собственному побуждению, что он совершил преступление, мы лично отправились в квартиру вышеупомянутого Жана-Пьера Ледрю на улицу Дианы 2. В эту квартиру мы прибыли в сопровождении господина Себастьяна Робера, доктора медицины, живущего в общине Фонтенэ, и нашли там уже арестованного жандармами упомянутого Пьера Жакмена, который повторил в нашем присутствии, что он — убийца своей жены. Затем мы принудили его последовать за нами в дом, где совершено преступление. Сначала он отказывался следовать за нами, но вскоре он уступил настояниям господина мэра, и мы направились в переулок Сержан, где находится дом, в котором живет господин Пьер Жакмен. Войдя в дом и заперев дверь, чтобы помешать толпе войти, мы вошли в первую комнату, где ничего не указывало на совершенное преступление. Затем, по приглашению самого вышеупомянутого Жакмена, из первой комнаты перешли во вторую, в углу которой — открытое подполье, где была лестница. Когда нам указали, что эта лестница ведет в погреб, где мы должны найти труп жертвы, мы начали спускаться по лестнице, на первых ступенях которой доктор нашел шпагу с рукояткой в виде креста, с большим острым лезвием. Вышеупомянутый Жакмен показал, что он ее взял во время июльской революции в Артиллерийском музее и воспользовался ею для совершения преступления.
На полу погреба найдено тело жены Жакмена, опрокинутое на спину и плавающее в крови. Голова была отделена от туловища. Голова эта была положена на мешок с гипсом, прислоненный к стене. Вышеупомянутый Жакмен признал, что этот труп и эта голова были труп и голова его жены, в присутствии господина Жана-Пьера Ледрю, мэра общины Фонтенэ, господина Себастьяна Робера, доктора медицины, живущего в Фонтенэ, господина Жана Луи Аллиета, называемого Эттейла, журналиста, семидесяти пяти лет, живущего в Париже, на улице Ансиен-Комеди 20, господина Пьера-Жозефа Мулля, шестидесяти одного года, духовного лица при Сен-Сюльпис, живущего в Париже, на улице Сервандони 11, господина Александра Дюма, драматического писателя, живущего в Париже, на Университетской улице 21.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Тысяча и один призрак'
1 2 3