Едва только подул этот опасный для рыбаков ветер, как целые стайки небольших лодок устремились в гавань; одни неслись под треугольными парусами, и вслед за ними оставалась огненная борозда; на других люди гребли изо всех сил — эти суденышки напоминали крупных водяных пауков, и при каждом ударе их весел возникал целый сноп сверкающих жидких искр. Постепенно все лодки, торопившиеся достигнуть берега, исчезли за грузными, неподвижными очертаниями замка Кастель делл'Ово и за маяком мола, желтоватый свет которого виднелся в туманной дымке, похожей на ту, что образуется вокруг луны, предвещая ненастье. Море было наконец всеми покинуто — словно для того, чтобы стихиям было вольнее бушевать без помех
В это время на вершине Позиллипо показалась светящаяся точка — красноватый огонек, резко контрастирующий с серным дыханием бури и фосфоресцирующими испарениями моря; огонек по прямой линии направлялся ко дворцу королевы Джованны
Казалось, этот огонек был знаком, поданным с небес: тотчас грянул раскат грома, пронесшийся от мыса Кампанелла до мыса Мизена, и небо, раскрывшись в том же направлении, явило испуганному взору бездонные глуби Вселенной Порывы ветра, дувшего с разных сторон, рассекали поверхность моря со скоростью и грохотом смерча, вздымались огромные валы, будто поднятые каким-то подводным кипением, ураган сбросил с себя цепи и несся по морю, как разъяренный лев.
При виде этого страшного зрелища Николино так закричал, призывая сообщников, сидевших в глубинах старого дворца, что те содрогнулись, они бросились вверх по лестнице и, оказавшись у окна, поняли, о чем идет речь.
Лодка, на которой плыл — в этом они не сомневались — ожидаемый ими посланец, на полпути от Позиллипо до дворца королевы Джованны была захвачена и как бы зажата штормом, ураган сорвал с нее четырехугольный парус, и она беспорядочно металась по волнам, которых еле достигали весла двух могучих гребцов.
Как и предполагал Этторе Карафа, никакая сила не могла остановить юношу с неустрашимой душой, которого они ждали. В соответствии с заранее намеченным маршрутом и скорее ради безопасности неаполитанских заговорщиков, чем самого посланца (ибо французский мундир и чин адъютанта генерала Шампионне оберегали его в союзном государстве, в дружественной столице), он свернул с дороги, ведущей из Рима в Санта Мария, и добрался до моря, оставив коня в Поццуоли под предлогом, будто слишком устал, чтобы ехать дальше. Тут он, то ли прибегнув к угрозам, то ли пообещав щедрое вознаграждение, уговорил двух рыбаков пуститься с ним в путь, невзирая на надвигающийся шторм; как ни возмущались рыбаки подобным легкомыслием, они все же отправились в плавание, не обращая внимания на вопли и стенания жен и детей, проводивших их до самой гавани, плиты набережной которой были уже залиты водой.
Опасения рыбаков оправдались; достигнув Низиды, они хотели было высадить пассажира и укрыться за дамбой; но молодой человек, не гневаясь, не расточая лишних слов, вынул из-за пояса пистолеты, направил дула на взбунтовавшихся, и те, увидев, что путник хоть и совершенно спокоен, но полон решимости, поняли, что, если они станут упрямиться, — им конец, а потому вновь взялись за весла и поплыли дальше.
Они вышли из бухты Поццуоли в Неаполитанский залив и тут оказались лицом к лицу со штормом: тот нашел на безбрежной поверхности моря единственную лодку и, похоже, сосредоточил на ней весь свой гнев.
Пятеро заговорщиков на минуту онемели и замерли; грозная опасность, нависшая над нашим ближним, сначала всегда ошеломляет, потом в сердце, повинуясь непобедимому инстинкту, возникает властная потребность помочь ему.
Первым прервал молчание Этторе Карафа.
— Канаты! Канаты! — закричал он, вытирая со лба вдруг выступившие капли пота.
Николино бросился за канатами: он понял мысль товарища. Вновь перекинув доску над бездной, юноша перепрыгнул с подоконника на доску, с доски — на утес, а с утеса — к въездным воротам, и не прошло и десяти минут, как он появился с канатом, сорванным с общественного колодца.
За несколько минут, ушедших на все это, шторм разбушевался еще неистовее, но вместе с тем лодка, гонимая волнами, приблизилась и находилась уже лишь в нескольких кабельтовых от дворца. Однако волны с такой яростью обрушивались на скалу, на которой он был построен, что от нее нельзя было ждать спасения, и даже наоборот, к ней было крайне опасно подойти: сила прибоя была такова, что брызги волн заливали лица заговорщиков, наблюдавших из окна второго этажа, то есть на высоте двадцати — двадцати пяти футов над пучиной.
При каждом отблеске фонаря, который горел на носу лодки, но мог быть потушен любой волной, заливавшей ее, виднелись двое гребцов, отчаянно работавших веслами; лица их были искажены ужасом, в то время как там же, выпрямившись во весь рост и словно привинченный к днищу суденышка, стоял юноша с развевающимися кудрями, с улыбкой на устах; он с презрением взирал на волны: словно Сциллова свора, они с лаем носились вокруг него, и он казался божеством, которому подвластен ураган, или, что еще величественнее, — человеком, не ведающим страха. По тому, как он, заслоняя глаза ладонью, всматривался в гигантские развалины дворца, видно было: он надеется, что его ждут, и старается разглядеть сквозь тьму кого-нибудь из своих. Но вот на помощь ему пришла молния — она осветила темную, потрескавшуюся громаду древнего здания, и он увидел пятерых заговорщиков, которые в ужасе сгрудились и кричали ему как один человек:
— Мужайся!
В тот же миг чудовищный вал, откатившийся от скалистого основания дворца, рухнул на носовую часть лодки и, погасив фонарь, казалось, поглотил ее.
У всех в груди стеснило дыхание; Этторе Карафа в отчаянии обеими руками схватился за голову; но тут послышался спокойный и мощный голос, покрывший рев урагана:
— Факел!
За ним бросился Карафа — в углублении стены были заготовлены факелы для темных ночей; он схватил один из них, зажег его от лампы, горевшей на каменном столе, и почти в тот же миг появился на краю утеса, склонившись над морем и протянув по направлению к барке смолистый факел, светивший наперекор целым тучам брызг, бессильным погасить его.
Тут лодка, словно вынырнув из морских глубин, показалась всего лишь в нескольких футах от основания дворца; гребцы бросили весла и, стоя на коленях, воздев руки к небесам, взывали к Мадонне и святому Януарию.
— Канат! — крикнул юноша.
Николино взобрался на подоконник и, поддерживаемый силачом Мантонне, размахнулся и бросил в лодку конец каната, другой конец которого держали Скипани и Чирилло.
Едва они услышали стук, с которым канат упал на дно лодки, как огромный вал, катившийся на этот раз с моря, с невероятной силой выбросил ее на утес. Раздался зловещий треск и вопли отчаяния; потом и лодка, и гребцы, и пассажир — все исчезло.
Но тут из груди Скипани и Чирилло одновременно вырвался возглас:
— Он поймал! Держит!
И, напрягая все силы, они стали тянуть канат к себе.
Действительно, секунду спустя море у подножия утеса расступилось и при свете факела, который Этторе Карафа держал над бездной, появился юный адъютант; уцепившись за канат, он взобрался на утес, схватил руку, протянутую ему графом ди Руво, и, весь мокрый, попал в объятия друга. Посмотрев на графа ясным взглядом, он поднял голову к своим спасителям и произнес голосом, в котором не заметно было ни малейшего волнения, лишь одно слово:
— Благодарю!
В это мгновение раздался удар грома, готовый, казалось, сорвать дворец с его гранитного основания; вспыхнувшая молния метнула огненные стрелы через все окна и расщелины дворца, а море со страшным ревом вздыбилось и залило молодых людей по колени.
Но Этторе Карафа с воодушевлением, свойственным южанам и особенно волнующим по контрасту с невозмутимостью вновь прибывшего, поднял факел над головой, словно бросая стихии вызов, и воскликнул:
— Реви, гром! Сверкай, молния! Бушуй, ураган! Мы из тех греков, что сожгли Трою, а этот, — добавил он, положив руку на плечо друга, — этот из рода Аякса, Оилеева сына: он спасется наперекор богам!
VII. СЫН ПОКОЙНИЦЫ
Великим катаклизмам природы и великим политическим событиям свойственно — что, поспешим добавить, отнюдь не делает чести человечеству — сосредоточивать внимание на личностях, в том или ином случае играющим главную роль, тем, от кого ждут спасения или победы, и отодвигать в тень второстепенные персонажи, оставляя судьбу последних на волю банального и беззаботного Провидения; таким образом, люди эгоистичные (по натуре или в силу обстоятельств) препоручают несчастных Божьему милосердию, вместо того чтобы постараться помочь им.
Так случилось и в те минуты, когда лодка с посланцем, которого с нетерпением ждали заговорщики, ударилась об утес и разбилась. И повели себя так пять незаурядных человек, наделенных благородными и добрыми сердцами, эти апостолы человечества, готовые пожертвовать жизнью ради родины и блага соотечественников: они совершенно забыли о том, что двое им подобных, таких же сынов отчизны, а следовательно, их братьев, поглощены пучиною, и всецело занялись человеком, с которым были связаны не только общим делом, но и личными узами. Они сосредоточили на нем все внимание и все заботы, считая, что за спасение человека, столь необходимого для осуществления их планов, вполне можно заплатить жизнью двух второстепенных существ и в минуты опасности о них позволительно не думать.
— Но все же это были люди, — прошептал философ.
— Нет, — ответил политик, — то были нули; единицами бывают только люди высшего порядка.
Как бы то ни было, есть все основания сомневаться, что гибель двух несчастных рыбаков особенно огорчила заговорщиков, так кинулись они, с сияющими лицами и распростертыми объятиями, навстречу тому, кто с присущим ему хладнокровием и отвагой предстал перед ними, обнявшись со своим другом графом ди Руво.
То был молодой человек лет двадцати пяти; черные волосы, ниспадавшие длинными мокрыми прядями и прилипшие к вискам и щекам, обрамляли его бледное лицо; вся жизнь, все воодушевление, казалось, сосредоточились в его глазах, и этого было достаточно, чтобы оживить лицо, которое, не будь их блеска, могло бы показаться мраморным. Черные, от природы нахмуренные брови придавали этой словно изваянной голове выражение непреклонной воли, при столкновении с которой все, исключая таинственные и неумолимые веления судьбы, разбивалось и должно было разбиваться в будущем. Если бы с его одежды и кудрей, спутавшихся под ударами волн, не струилась вода, если бы море не ревело, как лев, упустивший добычу, нельзя было бы заметить на его лице ни тени волнения, ни малейшего знака, свидетельствующего о том, что он сейчас только избежал смертельной опасности. Да, это был человек, вполне соответствующий тому сравнению, что пришло на ум Этторе Карафа, чья пылкая отвага склонялась перед холодным невозмутимым мужеством друга.
Чтобы завершить портрет этого молодого человека — ему предстоит стать если не главным, то одним их главных героев нашего повествования, — поспешим добавить, что на нем был тот самый элегантный и впечатляющий республиканский мундир, который, благодаря таким, как Гош, Марсо, Дезе и Клебер, стал достоянием не только истории, но и непреходящей памяти и который мы подробно описали в связи с появлением нашего посланника Гара, так что нет надобности еще раз возвращаться к этому.
Быть может, читателю покажется, что было несколько неосторожно со стороны посланца с секретным поручением появляться в Неаполе в таком наряде, который был не просто мундиром, но прежде всего символом; на это мы возразим, что наш герой, уезжая из Рима за двое суток перед тем, ничего не знал, как не знал и генерал Шампионне, пославший его, о событиях, которые привели к появлению Нельсона в Неаполе и к неслыханному приему, устроенному в его честь; заметим также, что молодой офицер был официально командирован с почтой к послу, а его считали по-прежнему занимающим свой пост, и что французский мундир посланца должен был, наоборот, внушать уважение в королевстве, которое, как было известно, относилось к Франции враждебно, но если не из уважения, так из осторожности должно было сохранить видимость дружелюбия, не говоря уже о том, что к этому обязывал его недавно подписанный мирный договор.
Но посланцу надлежало прежде всего встретиться с неаполитанскими патриотами, и надо было сделать все возможное, чтобы не скомпрометировать их, ибо если для офицера служили защитой его мундир и французское подданство, то тех не защищало ничто, а пример Эммануэле Де Део, Гальяни и Витальяни, повешенных всего лишь по подозрению в сговоре с французскими республиканцами, напоминал о том, что неаполитанское правительство ждет только повода, чтобы применить самые суровые меры против патриотов, и воспользуется для этого первым же представившимся случаем. После совещания с заговорщиками содержание их беседы должно было быть во всех подробностях сообщено нашему послу, дабы он знал, как ему вести себя с двором, вероломство которого в глазах современников, если судить справедливо, не уступало коварству карфагенян в древнем мире.
Мы говорили о том, с каким восторгом все бросились к молодому офицеру, и легко понять, какое впечатление должна была произвести на пылких южан холодная отвага человека: казалось, он уже забыл о только что грозившей ему опасности.
Заговорщикам не терпелось услышать привезенные им новости, но они настояли на том, чтобы прибывший сначала переоделся в платье Николино Караччоло , который был такого же роста и жил поблизости от дворца королевы Джованны; мундир посланца промок насквозь, а в подвале, где они находились, было свежо, и это могло сильно повредить здоровью храбреца; как он ни возражал, ему пришлось уступить; он остался наедине со своим другом Карафа, хотевшим во что бы то ни стало послужить ему камердинером. Когда Чирилло, Мантонне, Скипани и Николино вернулись в подвал, они увидели сурового республиканского офицера преображенным в элегантного горожанина, ибо Николино Караччоло, как и его брат герцог Роккаромана, считался в Неаполе одним из законодателей моды.
Как только все снова появились в зале, наш герой обратился к ним на безупречном итальянском языке:
— Господа, никто из вас, кроме моего друга Этторе Карафа, который соблаговолил поручиться за меня, не знаком со мной; я же, наоборот, знаю вас или как испытанных патриотов, или как людей ученых. Ваши имена говорят сами за себя и служат поручительством в глазах ваших сограждан. Мое же имя вам неизвестно, и обо мне вы знаете только то, что рассказал вам Карафа: я совершил несколько решительных поступков, но то же можно сказать о многих самых скромных, самых безвестных воинах французской армии. Между тем, когда идешь сражаться за общее дело, готовишься рисковать головой во имя общих идеалов, умереть, быть может, на одном эшафоте, честный человек должен рассказать о себе все, чтобы ничего не было скрыто от людей, которые сами ничего от него не скрыли. Я такой же итальянец, как и вы, господа; как и вы, я неаполитанец. Вы были изгнанниками и подвергались гонениям в разное время своей жизни, я же был обречен стать изгнанником еще прежде, чем родился.
Со всех уст слетело слово «брат», все руки устремились к протянутым навстречу рукам молодого человека.
— Мрачна моя история или, вернее, история моей семьи, — продолжал он, устремив взор вдаль, словно обращался к призраку, видимому только ему. — Она, пожалуй, послужит вам еще одним побуждением к свержению мерзкого правительства, угнетающего нашу родину.
Помолчав, он продолжал:
— Самые ранние мои воспоминания связаны с Францией. Мы вдвоем с отцом жили в уединенном домике в глуши огромного леса; у нас был только один слуга, мы у себя никого не принимали. Не помню даже, как назывался этот лес.
Нередко, и днем, и по ночам, присылали за моим отцом; тогда он садился в седло, захватив с собою хирургические инструменты, и отправлялся вместе с приехавшим за ним; часа через два или четыре, иногда через шесть часов, а то и вовсе на другой день он возвращался, но ничего не рассказывал. Позже я узнал, что отец — хирург и уезжал он, чтобы оперировать больных, причем никогда не соглашался брать за это вознаграждение.
Отец один занимался моим воспитанием; но, должен сказать, он обращал больше внимания на развитие у меня силы и ловкости, чем на развитие ума.
Однако именно он научил меня читать и писать, а затем латыни и греческому; мы с ним разговаривали и по-французски, и по-итальянски; все свободное от уроков время посвящалось физическим упражнениям.
Они заключались в верховой езде, фехтовании и стрельбе из ружья и пистолета.
В десять лет я был отличным наездником, редко промахивался, стреляя в летящую ласточку, и почти всегда попадал из пистолета в яйцо, раскачивающееся на конце нити.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18