Артуру стало ясно, что бедный Гильом не ошибся: рана его смертельна.
— Чего бы ты хотел, Гильом? — спросил Артур. — Ежели исполнение твоего желания в человеческой власти, твоя последняя воля будет исполнена.
Гильом не мог говорить, кровь так и хлестала у него изо рта; однако он указал рукой на ранившего его лучника, радовавшегося своей победе.
— Да, да, понимаю, — пробормотал Артур, вставляя в лук свою лучшую стрелу, — и хотя твое последнее желание нельзя назвать христианским, я готов его исполнить. Умри с миром, Гильом!
Стрела Артура со свистом пролетела отделявшее его от неприятельской крепости расстояние и, послушная воле своего хозяина, угодила лучнику в голову, пронзив оба виска, несмотря на защищавший его голову медный шлем. Англичанин простер руки, выронил лук и, опрокинувшись на спину, рухнул на руки своих товарищей. Артур поворотился к Гильому. На губах умирающего промелькнула злорадная усмешка, он издал стон, выгнулся и затих.
— На стены! На стены! — закричал Артур, спеша воспользоваться жаждой мести, которую зрелище это пробудило в рыцарях. — На стены! Рвы завалены, лестницы наготове.
Первым подавая пример, он ринулся на приступ, увлекая за собой солдат и командиров. Лучники остались позади, прикрывая наступавших и тесня англичан со стен.
В одно мгновение взметнулись ввысь пятьдесят лестниц, и, подхлестнутые примером коннетабля, солдаты бросились в рукопашный бой.
Наступавшие проворно карабкались по лестницам и были уже на полпути к вершине, как вдруг позади них раздались крики: «Англичане! Англичане!» В ту же минуту лучники, которые должны были защищать наступавших, решили, что неприятель зашел им с тылу; они вырвали из земли свои щиты, забросили их за спину и побежали с поля боя, подхватив посеявший в их радах панику крик. Осажденные, видя, что им осталось справиться лишь с подступившими к стенам рыцарями и солдатами, обрушили на их головы камни, балки, бревна, а также все, что в те времена предписывалось тактическими соображениями припасать на крепостных стенах ввиду готовившегося приступа; в то же время распахнулись одни из ворот крепости; оттуда вылетел отрад кавалерии и, развернувшись в цепь, понесся вдогонку тем, кто из наступавших превратился в оборонявшихся, что, впрочем, тоже было нелегко.
Артур одним из первых спрыгнул с лестницы вниз, чтобы встретить эту новую атаку; узнавая его по боевому кличу, а также по мощным ударам, которые он наносил неприятелю, его солдаты сгрудились вокруг него. Таким образом сражение скоро продолжалось под стенами крепости; однако бретонские рыцари, с головы до ног закованные в тяжелую броню, оглушенные сыпавшимися на них со стен камнями, подвергавшиеся с флангов натиску неприятельских лучников и атакованные с фронта кавалерией, не могли надеяться вновь захватить инициативу в свои руки, как это было в начале сражения; они скорее готовы были умереть и уж не надеялись победить, продолжая защищаться: видя в своих рядах коннетабля, они просто не могли его оставить одного.. Впрочем, было очевидно, что как только он падет, бой в ту же минуту прекратится; вот почему англичане все силы бросили против коннетабля, тем более что сам он словно напрашивался на смерть и призывал неприятеля на свою голову, бросая свой боевой клич всякий раз, как ему казалось, что англичане от него удаляются.
Вдруг крик «Бретань и Ричмонт» донесся с другой стороны, из-за спин напиравших англичан; сейчас же послышались крики: «Бретонцы! Бретонцы!» В то же мгновение стоявшие на стенах солдаты отозвались тревожным эхом; рады англичан смешались; люди и кони либо оттеснялись, либо опрокидывались еще не видимой, но неумолимо надвигавшейся силой. Наконец две силы встретились: хрупкая преграда, отделявшая Артура от пришедшего ему на подмогу отрада, рухнула, и господин де Гетиви, окровавленный и израненный, рухнул к ногам коннетабля.
Отрад этот должен был вступить в бой позднее; он посеял панику в радах своих же лучников; видя, что в охватившем их бегстве бретонцы позабыли о своем командире, солдаты господина де Гетиви поспешили Артуру на помощь и спасли его от неминуемой смерти.
Артур вскочил на первого же коня, которого ему подвели, сунул в ножны обломок своего меча; схватившись за притороченный к седлу боевой топорик, который он случайно нащупал рукой, коннетабль бросился вдогонку за английской кавалерией и преследовал ее до самых городских ворот. Когда ворота захлопнулись перед ним, он возвратился к тому месту, откуда недавно начинался приступ; однако лестницы уже были разбиты оборонявшимися; фашины пылали, подожженные сброшенными со стен осмоленными факелами; а солдаты Артура были раздавлены усталостью, и он видел, что только привычка к повиновению удерживала их рядом с ним. Коннетабль понял, что день потерян и, взвыв от бешенства, подал сигнал к отступлению, которому англичане и не думали мешать.
Вернувшись в лагерь, он узнал, что атака под командованием Гильома Эдера была ничуть не удачнее его наступления; в самом начале приступа Гильом был раздавлен обломком скалы, который англичане сбросили на лестницы наступавших. Господин де Молак пронзен стрелой. Мессир Ален де ла Мотт, прижатый неприятелем к озеру, упал вместе с конем в воду и так и не выбрался. Одним словом, вся эта стычка оказалась столь же роковой для бретонской кавалерии, как и для приступа в целом.
Артур расставил охранение и, удалившись в свою палатку, запретил кому бы то ни было его беспокоить.
Там он оставался до десяти часов вечера и за это время не съел ни крошки. Наконец он кликнул часового, который должен был дежурить у палатки. Никто не ответил.
Не понимая, что могло означать это молчание, он выглянул из палатки: оказалось, что охраны нет. Он позвал своего секретаря, конюхов, пажей и учинил им допрос. Однако ему так и не удалось от них ничего добиться, кроме того, что в лагере весь вечер шли какие-то таинственные приготовления. Они видели грозные лица солдат, они пытались расспрашивать, но не добились ответа. После вечерней зори они разошлись по палаткам и с той поры ничего не было слышно, вот почему слуги Артура знали не более его самого.
В это мгновение на восточной окраине лагеря вспыхнула кровавая заря: звезды побледнели, небо окрасилось в пурпур, огонь охватил палатки лучников, однако оттуда не доносилось ни звука.
Артур растерянно взирал на бушевавший огонь, стремительно приближавшийся, и ничто не препятствовало вырвавшейся на волю стихии. Он ждал, что вот-вот раздадутся отчаянные крики, солдаты станут выбегать из охваченных пламенем палаток. Однако все словно вымерло, будто в эти палатки уже лет сто не ступала нога человека. Потеряв терпение, Артур сам не удержался и подал знак тревоги.
Наполовину обгоревшая лошадь, выскочившая из-под рухнувшей крыши и стремительно промчавшаяся мимо него с диким ржанием, оказалась единственным существом, ответившим на его крик.
Тогда правда, словно привидение, предстала перед ним во всей своей пугающей наготе. Ноги его подкосились, и пот заструился по его лицу.
Войско в полном составе, запалив палатки, покинуло своего коннетабля.
III
Это нежданное предательство, причина коего заключалась в том, что солдат оставили без содержания, как нельзя более осложнило дела короля Карла VII. Граф Ричмонт с большим трудом поднял в герцогстве своего брата двадцать тысяч человек, которых он и привел на осаду крепости Сен-Джеймс-де-Беврон; он платил им из своего кармана сколько смог, рассчитывая на сто тысяч экю, твердо обещанные ему королем; однако деньги эти по неизвестной причине так и не дошли, и усилие одного из самых могущественных вассалов короля так и истощилось в борьбе с королевским равнодушием.
Англичане заняли Нормандию, Шампань, Иль-де-Франс и Гиень; на их стороне воевала Бургундия; в их руках были все гавани Франции, они постоянно получали подкрепление людьми и деньгами от Англии, которая, находясь вдалеке от театра военных действий, оставалась все такой же процветающей и густонаселенной. Современному читателю, верно, нелегко понять, каким образом дофин удерживал в своей власти, даже во Франции, последние провинции, являвшиеся не столько частью его королевства, сколько местом прибежища, ежели только читатель не примет во внимание то обстоятельство, что войны в описываемую нами эпоху были далеки от хорошо организованных и подчиняющихся единой воле современных сражений.
В самом деле, каждый военачальник шел в наступление когда и куда ему вздумается; его войско росло или, напротив, сокращалось в зависимости от возможностей его кошелька. Как только ему нечем было платить, солдаты разбегались в поисках другого командира, а нужда или жажда наживы нередко заставляли солдат искать его в неприятельском лагере; деревни были опустошены; переходившие из рук в руки города, случалось, меняли хозяина трижды, а то и четырежды в год; повсеместная партизанская война приводила к разорению провинций и поистине варварскому к ним отношению со стороны как защитников, так и завоевателей. И, как мы уже сказали, на фоне всех этих событий англичане одерживали победы; но победы эти были неспешны, потому что английские военачальники гораздо более заботились о личной наживе и личной славе, нежели об успехе общего дела.
За четыре года, истекшие со времени смерти прежнего короля и до того момента, когда начинается наш рассказ, Карл VII достиг возраста зрелого мужчины, что, однако, не повлияло на становление его характера. Он обладал теми качествами, за которые народ любит своего суверена, но отнюдь не теми, что внушают уважение к королю его соседям. Находясь в постоянной зависимости от обстоятельств, в которых он оказывался, он к тому же и не пытался бороться: он прибегал к извечной помощи все новых своих союзников, порой выбирая их скорее по необходимости, нежели руководствуясь осторожностью.
Вот как случилось, что меч коннетабля, висевший с 7 марта 1722 года на боку у Ричмонта, ножны которого были украшены цветами французской линии, попал в руки швейцарца. Вот как случилось, что граф Дуглас был назначен главнокомандующим боевыми действиями на территории всего французского королевства. Вот как случилось, что Стюарта, потерпевшего поражение и взятого под стражу в Краванте, обменяли на одного из братьев Суффолков, а потом, в награду за службу, он был пожалован графством Дре, тогда как его деверь вошел во владение Туренским герцогством. Доверие Карла к заморским союзникам было до такой степени велико, что он даже набрал из их числа роту, которой поручил охрану собственной персоны, откуда и пошло название «швейцарская гвардия», сохранившееся вплоть до 1829 года; его носил отряд телохранителей французских королей.
Читателям будет понятно, в какое все более ненадежное положение ввергала постоянно меняющаяся политика судьбу Франции. Каждый новый благодетель являлся со своими претензиями, привязанностями и антипатиями, которые король должен был удовлетворять и разделять. Так, Ричмонт, будучи далек от того, чтобы относиться к мечу коннетабля как к милости, сам продиктовал те условия, на каких он был готов принять эту должность. Условия его были таковы: отставка министров, причастных к Шантососскому делу, и изгнание всех тех, кто запятнал себя кровью герцога Жана; дело в том, что у нового коннетабля были далеко идущие планы, а также обширные связи, что выгодно отличало его от предшественников; прежде всего, он мечтал помирить герцога Бретонского и герцога Бургундского с королем Французским. Он уже частию исполнил эту мечту, вырвав герцога Жана, своего брата, из альянса с англичанами, и, почувствовав воодушевление от этого успеха, он поспешил начать переговоры с Филиппом Добрым, а в доказательство раскаяния со стороны короля добился отставки Танги Дюшателя, назначенного сенешалем в Бокер, и изгнания председателя Луве, удалившегося в Авиньон. Что же до виконта де Нарбона, то он был убит в Вернее, а англичане, исполняя обещание, данное герцогу Бургундскому, четвертовали, а потом повесили его труп, найденный на поле боя. Итак, при короле остался в качестве председателя Королевского совета один де Жиак, чьи прошлые преступления были неизвестны: бургундские герцоги по-прежнему считали его своим сторонником.
Однако неведомая пагубная сила сводила на нет все предпринимаемые Артуром усилия: король, энергичный и преисполненный доброй воли, пока его поддерживало присутствие коннетабля, впадал с его отъездом в свойственную его натуре апатию. Удалившись в Иссудун (англичане, посмеиваясь, называли его тогда «королем Буржским»), Карл VII проводил свои дни на псовой или соколиной охоте, вечера — за игрой в карты или кости, а ночи — между угасавшей любовью к Марии Анжуйской и нарождавшейся любовью к Агнессе Сорель.
В конце одного из таких бесплодных дней, позволивших Ла Гиру сказать, что «никогда доселе не бывало короля, который бы столь же весело терял свое королевство», Карл, удостоившийся с тех пор имени Славный, но в описываемое нами время еще не заслуживший ничего другого, кроме прозвища Беззаботный, играл в кости с Пьером де Жиаком, своим фаворитом, в одном из залов Иссудунского замка; хотя эта игра была в те времена весьма распространена, король относился к ней скорее как к забаве, способной развеять скуку, нежели как к удовольствию; время от времени он свешивал руку, чтобы потрепать великолепную белую борзую, растянувшуюся у его ног и отвечавшую на его зов тем, что она вытягивала свою длинную гибкую шею и приоткрывала умные выразительные глаза. Наконец король выронил рожок слоновой кости, которым он до того поигрывал в руках, развернул кресло и, склонившись к своей любимице, едва слышно присвистнул; собаке, очевидно, был хорошо знаком этот зов: она сейчас же привскочила на задние лапы, а передние поставила королю на колени.
— Хорошо, Фидо, хорошо! — похвалил Карл. — Красавица моя, умница! Я гораздо более благодарен герцогу Миланскому за этот подарок, чем за три тысячи его ломбардцев, которые для начала разграбили мои провинции, а кончили тем, что проиграли битву при Вернее; будет тебе, Фидо, золотой ошейник, как только я получу корону.
— Слышишь, Фидо? — вмешался в разговор де Жиак. — Хозяин обещает, что ты издохнешь с французским гербом на шее.
Фидо едва слышно зарычал.
— Это еще не точно, де Жиак, — с печалью в голосе откликнулся Карл, поглаживая свою любимицу. — Ведь на эту корону чертовски много претендентов, и самые красивые цветы с нее уже оборвали. Должно быть, наши грехи прогневали святого Дионисия, покровителя Франции, или Господа Бога нашего, судии королей, ежели дела королевства идут все хуже и хуже.
Король испустил вздох, а Фидо ответил на него ворчанием.
— Послушайте, де Жиак! — продолжал король. — С тех пор, как меня стали предавать люди, я не раз испытывал желание взять в советники своего пса и довериться его инстинкту в выборе своих друзей и недругов.
— В таком случае мне недолго пришлось бы ходить у вашего величества в советниках, — заметил де Жиак, — ведь я у Фидо в немилости.
— Такие случаи известны, — продолжал король, отвечая скорее на свои мысли, чем на замечание советника. — Господь нередко поручал животным служить проводниками людям. Третьего дня, помните, в лесу Дун-ле-Руа мы совсем было потерялись, все спрашивали друг у друга дорогу, никто не знал, в какую сторону идти. И тогда мне пришла в голову мысль спустить Фидо с поводка и последовать за ним. Четверть часа спустя мы нагнали лошадей и пажей, ожидавших нас на опушке леса.
— Ваше величество путает инстинкт с мыслию, сердце животного — с душою человека.
— Верно, верно; но загляните в эти прекрасные глаза, Пьер. Не станете же вы отрицать, что в них светится ум? Приглядитесь к этим ушам: вот они навострились, вслушиваясь в мои слова; не кажется ли вам, что они разворачиваются словно для того, чтобы лучше меня понять? Несомненно, они слышат. Мне достаточно приказать Фидо выйти, и он уйдет; стоит мне его окликнуть, и он вернется: по одному моему знаку он ложится наземь. Да мои придворные даже этого не умеют, а удостоены звания людей. Правда, есть нечто такое, что всегда будет их отличать от этой прекрасной собачьей породы: они не умеют находить потерявшегося хозяина и кусают его, когда он падает.
Молчание, последовавшее за этой мрачной шуткой, длилось бы бесконечно долго, может быть, благодаря разнообразным мыслям, которые она породила в умах обоих собеседников, если бы не Фидо: он встрепенулся и заволновался; это означало, что в соседней комнате происходит нечто необычное. Король следил взглядом за умным животным: собака не сводила глаз с двери.
— Смотрите-ка, Пьер, к нам пожаловал кто-то чужой; поглядим, как его примет Фидо: я буду держаться с ним сообразно с тем, как поведет себя моя любимица;
1 2 3 4
— Чего бы ты хотел, Гильом? — спросил Артур. — Ежели исполнение твоего желания в человеческой власти, твоя последняя воля будет исполнена.
Гильом не мог говорить, кровь так и хлестала у него изо рта; однако он указал рукой на ранившего его лучника, радовавшегося своей победе.
— Да, да, понимаю, — пробормотал Артур, вставляя в лук свою лучшую стрелу, — и хотя твое последнее желание нельзя назвать христианским, я готов его исполнить. Умри с миром, Гильом!
Стрела Артура со свистом пролетела отделявшее его от неприятельской крепости расстояние и, послушная воле своего хозяина, угодила лучнику в голову, пронзив оба виска, несмотря на защищавший его голову медный шлем. Англичанин простер руки, выронил лук и, опрокинувшись на спину, рухнул на руки своих товарищей. Артур поворотился к Гильому. На губах умирающего промелькнула злорадная усмешка, он издал стон, выгнулся и затих.
— На стены! На стены! — закричал Артур, спеша воспользоваться жаждой мести, которую зрелище это пробудило в рыцарях. — На стены! Рвы завалены, лестницы наготове.
Первым подавая пример, он ринулся на приступ, увлекая за собой солдат и командиров. Лучники остались позади, прикрывая наступавших и тесня англичан со стен.
В одно мгновение взметнулись ввысь пятьдесят лестниц, и, подхлестнутые примером коннетабля, солдаты бросились в рукопашный бой.
Наступавшие проворно карабкались по лестницам и были уже на полпути к вершине, как вдруг позади них раздались крики: «Англичане! Англичане!» В ту же минуту лучники, которые должны были защищать наступавших, решили, что неприятель зашел им с тылу; они вырвали из земли свои щиты, забросили их за спину и побежали с поля боя, подхватив посеявший в их радах панику крик. Осажденные, видя, что им осталось справиться лишь с подступившими к стенам рыцарями и солдатами, обрушили на их головы камни, балки, бревна, а также все, что в те времена предписывалось тактическими соображениями припасать на крепостных стенах ввиду готовившегося приступа; в то же время распахнулись одни из ворот крепости; оттуда вылетел отрад кавалерии и, развернувшись в цепь, понесся вдогонку тем, кто из наступавших превратился в оборонявшихся, что, впрочем, тоже было нелегко.
Артур одним из первых спрыгнул с лестницы вниз, чтобы встретить эту новую атаку; узнавая его по боевому кличу, а также по мощным ударам, которые он наносил неприятелю, его солдаты сгрудились вокруг него. Таким образом сражение скоро продолжалось под стенами крепости; однако бретонские рыцари, с головы до ног закованные в тяжелую броню, оглушенные сыпавшимися на них со стен камнями, подвергавшиеся с флангов натиску неприятельских лучников и атакованные с фронта кавалерией, не могли надеяться вновь захватить инициативу в свои руки, как это было в начале сражения; они скорее готовы были умереть и уж не надеялись победить, продолжая защищаться: видя в своих рядах коннетабля, они просто не могли его оставить одного.. Впрочем, было очевидно, что как только он падет, бой в ту же минуту прекратится; вот почему англичане все силы бросили против коннетабля, тем более что сам он словно напрашивался на смерть и призывал неприятеля на свою голову, бросая свой боевой клич всякий раз, как ему казалось, что англичане от него удаляются.
Вдруг крик «Бретань и Ричмонт» донесся с другой стороны, из-за спин напиравших англичан; сейчас же послышались крики: «Бретонцы! Бретонцы!» В то же мгновение стоявшие на стенах солдаты отозвались тревожным эхом; рады англичан смешались; люди и кони либо оттеснялись, либо опрокидывались еще не видимой, но неумолимо надвигавшейся силой. Наконец две силы встретились: хрупкая преграда, отделявшая Артура от пришедшего ему на подмогу отрада, рухнула, и господин де Гетиви, окровавленный и израненный, рухнул к ногам коннетабля.
Отрад этот должен был вступить в бой позднее; он посеял панику в радах своих же лучников; видя, что в охватившем их бегстве бретонцы позабыли о своем командире, солдаты господина де Гетиви поспешили Артуру на помощь и спасли его от неминуемой смерти.
Артур вскочил на первого же коня, которого ему подвели, сунул в ножны обломок своего меча; схватившись за притороченный к седлу боевой топорик, который он случайно нащупал рукой, коннетабль бросился вдогонку за английской кавалерией и преследовал ее до самых городских ворот. Когда ворота захлопнулись перед ним, он возвратился к тому месту, откуда недавно начинался приступ; однако лестницы уже были разбиты оборонявшимися; фашины пылали, подожженные сброшенными со стен осмоленными факелами; а солдаты Артура были раздавлены усталостью, и он видел, что только привычка к повиновению удерживала их рядом с ним. Коннетабль понял, что день потерян и, взвыв от бешенства, подал сигнал к отступлению, которому англичане и не думали мешать.
Вернувшись в лагерь, он узнал, что атака под командованием Гильома Эдера была ничуть не удачнее его наступления; в самом начале приступа Гильом был раздавлен обломком скалы, который англичане сбросили на лестницы наступавших. Господин де Молак пронзен стрелой. Мессир Ален де ла Мотт, прижатый неприятелем к озеру, упал вместе с конем в воду и так и не выбрался. Одним словом, вся эта стычка оказалась столь же роковой для бретонской кавалерии, как и для приступа в целом.
Артур расставил охранение и, удалившись в свою палатку, запретил кому бы то ни было его беспокоить.
Там он оставался до десяти часов вечера и за это время не съел ни крошки. Наконец он кликнул часового, который должен был дежурить у палатки. Никто не ответил.
Не понимая, что могло означать это молчание, он выглянул из палатки: оказалось, что охраны нет. Он позвал своего секретаря, конюхов, пажей и учинил им допрос. Однако ему так и не удалось от них ничего добиться, кроме того, что в лагере весь вечер шли какие-то таинственные приготовления. Они видели грозные лица солдат, они пытались расспрашивать, но не добились ответа. После вечерней зори они разошлись по палаткам и с той поры ничего не было слышно, вот почему слуги Артура знали не более его самого.
В это мгновение на восточной окраине лагеря вспыхнула кровавая заря: звезды побледнели, небо окрасилось в пурпур, огонь охватил палатки лучников, однако оттуда не доносилось ни звука.
Артур растерянно взирал на бушевавший огонь, стремительно приближавшийся, и ничто не препятствовало вырвавшейся на волю стихии. Он ждал, что вот-вот раздадутся отчаянные крики, солдаты станут выбегать из охваченных пламенем палаток. Однако все словно вымерло, будто в эти палатки уже лет сто не ступала нога человека. Потеряв терпение, Артур сам не удержался и подал знак тревоги.
Наполовину обгоревшая лошадь, выскочившая из-под рухнувшей крыши и стремительно промчавшаяся мимо него с диким ржанием, оказалась единственным существом, ответившим на его крик.
Тогда правда, словно привидение, предстала перед ним во всей своей пугающей наготе. Ноги его подкосились, и пот заструился по его лицу.
Войско в полном составе, запалив палатки, покинуло своего коннетабля.
III
Это нежданное предательство, причина коего заключалась в том, что солдат оставили без содержания, как нельзя более осложнило дела короля Карла VII. Граф Ричмонт с большим трудом поднял в герцогстве своего брата двадцать тысяч человек, которых он и привел на осаду крепости Сен-Джеймс-де-Беврон; он платил им из своего кармана сколько смог, рассчитывая на сто тысяч экю, твердо обещанные ему королем; однако деньги эти по неизвестной причине так и не дошли, и усилие одного из самых могущественных вассалов короля так и истощилось в борьбе с королевским равнодушием.
Англичане заняли Нормандию, Шампань, Иль-де-Франс и Гиень; на их стороне воевала Бургундия; в их руках были все гавани Франции, они постоянно получали подкрепление людьми и деньгами от Англии, которая, находясь вдалеке от театра военных действий, оставалась все такой же процветающей и густонаселенной. Современному читателю, верно, нелегко понять, каким образом дофин удерживал в своей власти, даже во Франции, последние провинции, являвшиеся не столько частью его королевства, сколько местом прибежища, ежели только читатель не примет во внимание то обстоятельство, что войны в описываемую нами эпоху были далеки от хорошо организованных и подчиняющихся единой воле современных сражений.
В самом деле, каждый военачальник шел в наступление когда и куда ему вздумается; его войско росло или, напротив, сокращалось в зависимости от возможностей его кошелька. Как только ему нечем было платить, солдаты разбегались в поисках другого командира, а нужда или жажда наживы нередко заставляли солдат искать его в неприятельском лагере; деревни были опустошены; переходившие из рук в руки города, случалось, меняли хозяина трижды, а то и четырежды в год; повсеместная партизанская война приводила к разорению провинций и поистине варварскому к ним отношению со стороны как защитников, так и завоевателей. И, как мы уже сказали, на фоне всех этих событий англичане одерживали победы; но победы эти были неспешны, потому что английские военачальники гораздо более заботились о личной наживе и личной славе, нежели об успехе общего дела.
За четыре года, истекшие со времени смерти прежнего короля и до того момента, когда начинается наш рассказ, Карл VII достиг возраста зрелого мужчины, что, однако, не повлияло на становление его характера. Он обладал теми качествами, за которые народ любит своего суверена, но отнюдь не теми, что внушают уважение к королю его соседям. Находясь в постоянной зависимости от обстоятельств, в которых он оказывался, он к тому же и не пытался бороться: он прибегал к извечной помощи все новых своих союзников, порой выбирая их скорее по необходимости, нежели руководствуясь осторожностью.
Вот как случилось, что меч коннетабля, висевший с 7 марта 1722 года на боку у Ричмонта, ножны которого были украшены цветами французской линии, попал в руки швейцарца. Вот как случилось, что граф Дуглас был назначен главнокомандующим боевыми действиями на территории всего французского королевства. Вот как случилось, что Стюарта, потерпевшего поражение и взятого под стражу в Краванте, обменяли на одного из братьев Суффолков, а потом, в награду за службу, он был пожалован графством Дре, тогда как его деверь вошел во владение Туренским герцогством. Доверие Карла к заморским союзникам было до такой степени велико, что он даже набрал из их числа роту, которой поручил охрану собственной персоны, откуда и пошло название «швейцарская гвардия», сохранившееся вплоть до 1829 года; его носил отряд телохранителей французских королей.
Читателям будет понятно, в какое все более ненадежное положение ввергала постоянно меняющаяся политика судьбу Франции. Каждый новый благодетель являлся со своими претензиями, привязанностями и антипатиями, которые король должен был удовлетворять и разделять. Так, Ричмонт, будучи далек от того, чтобы относиться к мечу коннетабля как к милости, сам продиктовал те условия, на каких он был готов принять эту должность. Условия его были таковы: отставка министров, причастных к Шантососскому делу, и изгнание всех тех, кто запятнал себя кровью герцога Жана; дело в том, что у нового коннетабля были далеко идущие планы, а также обширные связи, что выгодно отличало его от предшественников; прежде всего, он мечтал помирить герцога Бретонского и герцога Бургундского с королем Французским. Он уже частию исполнил эту мечту, вырвав герцога Жана, своего брата, из альянса с англичанами, и, почувствовав воодушевление от этого успеха, он поспешил начать переговоры с Филиппом Добрым, а в доказательство раскаяния со стороны короля добился отставки Танги Дюшателя, назначенного сенешалем в Бокер, и изгнания председателя Луве, удалившегося в Авиньон. Что же до виконта де Нарбона, то он был убит в Вернее, а англичане, исполняя обещание, данное герцогу Бургундскому, четвертовали, а потом повесили его труп, найденный на поле боя. Итак, при короле остался в качестве председателя Королевского совета один де Жиак, чьи прошлые преступления были неизвестны: бургундские герцоги по-прежнему считали его своим сторонником.
Однако неведомая пагубная сила сводила на нет все предпринимаемые Артуром усилия: король, энергичный и преисполненный доброй воли, пока его поддерживало присутствие коннетабля, впадал с его отъездом в свойственную его натуре апатию. Удалившись в Иссудун (англичане, посмеиваясь, называли его тогда «королем Буржским»), Карл VII проводил свои дни на псовой или соколиной охоте, вечера — за игрой в карты или кости, а ночи — между угасавшей любовью к Марии Анжуйской и нарождавшейся любовью к Агнессе Сорель.
В конце одного из таких бесплодных дней, позволивших Ла Гиру сказать, что «никогда доселе не бывало короля, который бы столь же весело терял свое королевство», Карл, удостоившийся с тех пор имени Славный, но в описываемое нами время еще не заслуживший ничего другого, кроме прозвища Беззаботный, играл в кости с Пьером де Жиаком, своим фаворитом, в одном из залов Иссудунского замка; хотя эта игра была в те времена весьма распространена, король относился к ней скорее как к забаве, способной развеять скуку, нежели как к удовольствию; время от времени он свешивал руку, чтобы потрепать великолепную белую борзую, растянувшуюся у его ног и отвечавшую на его зов тем, что она вытягивала свою длинную гибкую шею и приоткрывала умные выразительные глаза. Наконец король выронил рожок слоновой кости, которым он до того поигрывал в руках, развернул кресло и, склонившись к своей любимице, едва слышно присвистнул; собаке, очевидно, был хорошо знаком этот зов: она сейчас же привскочила на задние лапы, а передние поставила королю на колени.
— Хорошо, Фидо, хорошо! — похвалил Карл. — Красавица моя, умница! Я гораздо более благодарен герцогу Миланскому за этот подарок, чем за три тысячи его ломбардцев, которые для начала разграбили мои провинции, а кончили тем, что проиграли битву при Вернее; будет тебе, Фидо, золотой ошейник, как только я получу корону.
— Слышишь, Фидо? — вмешался в разговор де Жиак. — Хозяин обещает, что ты издохнешь с французским гербом на шее.
Фидо едва слышно зарычал.
— Это еще не точно, де Жиак, — с печалью в голосе откликнулся Карл, поглаживая свою любимицу. — Ведь на эту корону чертовски много претендентов, и самые красивые цветы с нее уже оборвали. Должно быть, наши грехи прогневали святого Дионисия, покровителя Франции, или Господа Бога нашего, судии королей, ежели дела королевства идут все хуже и хуже.
Король испустил вздох, а Фидо ответил на него ворчанием.
— Послушайте, де Жиак! — продолжал король. — С тех пор, как меня стали предавать люди, я не раз испытывал желание взять в советники своего пса и довериться его инстинкту в выборе своих друзей и недругов.
— В таком случае мне недолго пришлось бы ходить у вашего величества в советниках, — заметил де Жиак, — ведь я у Фидо в немилости.
— Такие случаи известны, — продолжал король, отвечая скорее на свои мысли, чем на замечание советника. — Господь нередко поручал животным служить проводниками людям. Третьего дня, помните, в лесу Дун-ле-Руа мы совсем было потерялись, все спрашивали друг у друга дорогу, никто не знал, в какую сторону идти. И тогда мне пришла в голову мысль спустить Фидо с поводка и последовать за ним. Четверть часа спустя мы нагнали лошадей и пажей, ожидавших нас на опушке леса.
— Ваше величество путает инстинкт с мыслию, сердце животного — с душою человека.
— Верно, верно; но загляните в эти прекрасные глаза, Пьер. Не станете же вы отрицать, что в них светится ум? Приглядитесь к этим ушам: вот они навострились, вслушиваясь в мои слова; не кажется ли вам, что они разворачиваются словно для того, чтобы лучше меня понять? Несомненно, они слышат. Мне достаточно приказать Фидо выйти, и он уйдет; стоит мне его окликнуть, и он вернется: по одному моему знаку он ложится наземь. Да мои придворные даже этого не умеют, а удостоены звания людей. Правда, есть нечто такое, что всегда будет их отличать от этой прекрасной собачьей породы: они не умеют находить потерявшегося хозяина и кусают его, когда он падает.
Молчание, последовавшее за этой мрачной шуткой, длилось бы бесконечно долго, может быть, благодаря разнообразным мыслям, которые она породила в умах обоих собеседников, если бы не Фидо: он встрепенулся и заволновался; это означало, что в соседней комнате происходит нечто необычное. Король следил взглядом за умным животным: собака не сводила глаз с двери.
— Смотрите-ка, Пьер, к нам пожаловал кто-то чужой; поглядим, как его примет Фидо: я буду держаться с ним сообразно с тем, как поведет себя моя любимица;
1 2 3 4