– Гм…
Я сидел красный как рак и не знал, что сказать. Фанфан обманула родителей, и с нее были взятки гладки; но не мог же я назначить срок свадьбы, О которой и думать запрещал себе. Тогда всякое отступление стало бы невозможным, если не считать того способа, каким я порвал с Лорой. Хватит с меня и одного раза.
– Что ж, – начал я с уверенностью, которая меня самого удивила. – Фанфан, как видно, не сказала, что я развожусь. О да, я знаю, вам покажется, что двадцать лет такой возраст, когда еще рано состоять в браке и разводиться; но тем не менее это так. И я хочу набраться терпения до конца этой процедуры и тогда уже назначить срок свадьбы.
Фанфан незаметно кивнула мне, как бы одобряя мою находчивость, и опустила глаза.
После приема я отвез ее в квартирку, которая, на мой взгляд, стала уже почти нашей. В машине она сказала в свое оправдание:
– Понимаешь, мои родители чуточку старомодны. Они все спрашивали, есть ли у меня парень. Теперь не будут приставать с этим вопросом; но тебя-то это ни к чему не обязывает!
– Почему ты меня не предупредила?
– Потому что ты бы не пришел…
– А кольцо?
– Я купила его в кредит. Если когда-нибудь надумаешь делать мне предложение, ты сможешь его выкупить…
Я высадил Фанфан у ее дома, осторожно поцеловал в обе щечки и прошел в свой гостиничный номер, не подходя к администратору. Сумма счета выросла до чудовищных размеров, но именно поэтому тревога моя стала меньше, так как сумма стала казаться нереальной. Я тревожился бы, если бы задолжал шесть тысяч франков. А сорок пять тысяч не усложняли мою жизнь. Я достиг той стадии, на которой тревога сменяется надеждой на чудо.
Из окна я видел, как Фанфан расчесывает волосы, ложится в постель и открывает первый том «Замогильных мемуаров» Шатобриана, недавно купленный в книжном магазине. Я тоже лег в постель и взял свой экземпляр книги. Я надеялся, что это произведение вызовет у нас одни и те же чувства.
Когда я прочел несколько страниц, мне открылась вся глупость моего поведения. В ста метрах от меня нежилась в постели Фанфан, которая ждала только моего знака, чтобы отдаться, а я заставлял себя спать в одиночестве, да еще в такой гостинице, каждый день пребывания в которой усугублял мое разорение. Я быстро встал, торопливо натянул брюки, рубашку, кое-как напялил мокасины и побежал к парадной ее дома.
Дверь была заперта на замок с цифровым набором, а кода я не знал. Ругнул парижан, оборудующих входные двери такими устройствами, которые служат препятствием разве что для друзей и любовников, желающих застать свою избранницу врасплох.
Как всякий добрый вор, я решил подождать, пока кто-нибудь не захочет войти или выйти, а я сумею проскочить в полуоткрытую дверь. Но на мне была лишь тонкая рубашка, и очень скоро осенний ветер стал для меня пыткой. Было без десяти двенадцать; никто не шел. Зато на меня волной нахлынули сомнения и тревоги. Я мужественно гнал их прочь. Однако холод пробирал до костей, и я в конце концов убедил себя, что не для того я нарушил слово, данное Лоре, чтобы так быстро снова обручиться. Торопливо пройдясь по собственным воспоминаниям, я не нашел в них супругов, которым на шестом десятке жизни не терпелось бы заключить друг друга в объятия. Большей частью они разводились, а у остальных любовь выродилась в нечто жалкое и постыдное. Мод и мсье Ти – не в счет. Они успеют умереть раньше, чем их пламя погаснет.
И я отступил, четко осознав, что на супружескую страсть я способен не больше моих ровесников. Об этом говорил и мой провал с Лорой. Я просто не мог еще раз подвергнуться риску, связанному с супружеством. Фанфан – не очередной этап, а женщина моей жизни. Это из-за нее я не имею права рисковать.
В ту ночь я заснул, не подозревая, что назавтра дирекция гостиницы потребует, чтобы я оплатил счет.
Подписывая чек за постой в гостинице, я прикинул, что пройдет не менее двух суток, прежде чем он будет предъявлен к оплате.
Стало быть, в моем распоряжении оставалось два дня, для того чтобы довести мой текущий счет до нужной суммы. Иначе банк наверняка наложит лапу на машину моего отца.
Я позвонил Титанику и попросил его свести меня в тайный игорный дом. И вечером мы с ним пришли в притон, где его знали под именем мсье Анатоля.
Небольшой зал был полон взмокших от пота людей – здесь курили даже некурящие. Я понятия не имел об игре, заставлявшей гореть глаза парней, опустившихся на это дно. Они обменивались картами и невеселыми улыбками. Кто из Алжира, кто из нищего квартала, кто еще откуда-нибудь. Однако денег на столах лежало много.
В зеркало я увидел среди этой пестрой фауны самого себя и удивился, как это я сюда попал. Неужели я тот самый молодой человек, который всего несколько месяцев назад мечтал об упорядоченной жизни? Лора страшно удивилась бы.
В кармане у меня лежало три тысячи франков, моя последняя надежда. В этот миг мне захотелось бежать отсюда. Какой-то молодой человек деликатного сложения рискнул последней ассигнацией – судьба его не помиловала. Увидев его потухший взгляд, я вздрогнул, но остался рядом с Титаником. Отступать мне было уже некуда.
Титаник объяснил мне, что лично он увлекается рулеткой. Не прислушиваясь к его объяснениям, я машинально поставил свои три тысячи франков на середину стола и закрыл глаза.
– Ты выиграл, – огорченно сказал Титаник.
Когда я открыл глаза, мои три тысячи франков превратились в шестьдесят тысяч. Я поспешно распихал их по карманам и, не пытаясь осмыслить, что произошло, шепнул Титанику:
– Скорей, скорей пойдем…
Я собрал достаточно, чтобы заткнуть брешь, проделанную в моих финансах двухнедельным пребыванием в дорогой гостинице.
Но Титаник отказался уходить, ссылаясь на то, что мы только-только начали играть. Он терпеть не мог чьей-то удачи, от чужого счастья его воротило.
Что было потом? Я точно не помню. Я спустил весь свой выигрыш и увеличил отрицательное сальдо в банке еще на двадцать тысяч франков.
Через три дня на отцовскую машину наложили арест. Я все еще жил в гостинице. Дирекция не сомневалась в моем банкротстве. Чек мой был учтен. При моих расстроенных чувствах мне оставалось утешаться лишь тем, что я издали наблюдал за Фанфан. Вся жизнь моя сводилась теперь к тому, чтобы любить ее. Ночью я не раз вставал и шел посмотреть на ее окно. Темнота скрывала от меня Фанфан, но мне казалось, будто я таким образом стерегу ее сон.
Вечером в пятницу, в восемнадцать часов, я с замиранием сердца пошел к отцу. Он ждал меня, чтобы получить обратно свою машину, и на мой звонок вышел сам с телефонной трубкой в руке, одетый в поношенный халат.
Я прошел в его кабинет и сел, а он продолжал орать в телефонную трубку. Речь шла о налогах, женщинах, кинематографе – короче говоря, обо всем, что ведет к разорению; на прощанье отец пригрозил собеседнику, что тот скоро отдаст Богу душу, если не прибегнет к клизмам, которые отец ему прописал.
– Ну, как дела, Сандро? – спросил он, после того как повесил трубку.
– Папа, банк задержал твою машину.
– Мою машину?
– Да, я ее заложил.
– Мою машину! Ты с ума спятил?
– Да, я без ума влюбился в женщину моей жизни. Этот ответ сразу остудил его гнев. Я рассказал о встрече с Фанфан, о потрясшем меня взрыве страсти и о своем решении не допустить, чтобы наша любовь перешла в сонное отупение, каким довольствуется большинство супругов; затем поведал о своем желании войти в жизнь Фанфан и, разумеется, о дорогой гостинице, давшей приют влюбленному созерцателю, каким я стал.
– Вот, я рассказал тебе все.
Отец вздохнул, помолчал и с серьезным видом сказал:
– Пойду-ка я пописаю.
Такая у него была привычка – размышлять, пока он опорожнял свой мочевой пузырь. Я ходил по комнате вдоль, и поперек, и по кругу, дрожа от страха перед решением отца.
Наконец дверь уборной отворилась. Отец подошел ко мне и резким движением притянул меня к себе, он был явно взволнован.
Намеками дал мне понять, что всегда считал меня человеком, неспособным на безумства, соглашателем, избегающим жгучих крайностей. Его огорчило, когда я сообщил ему о своем намерении жениться на Лоре, но мое новое решение показало ему, что я, как и он, настоящий Крузо.
О машине он больше не упоминал.
Отец вновь обрел одного из своих сыновей.
– Пойдем, я отведу тебя к Мадо. Там и отпразднуем это событие.
– А кто это – Мадо?
– Бандерша в полном смысле этого слова. Ты должен с ней познакомиться. Это очень важно.
Взяв ключи, отец подтолкнул меня к двери.
– Папа, но я не хочу идти в веселый дом. Возможно, я и Крузо, только мои пути не совпадают с твоими.
– Александр, мы идем туда не затем, чтобы распутничать! Тебе надо познакомиться с Мадо.
Отец схватил меня за рукав и поволок за собой.
Такси остановилось на улице Неаполя перед шикарным на вид домом. Я расплатился за такси последними пятьюдесятью франками: папа забыл бумажник.
– Это происходит здесь, – пробормотал он.
– Что именно?
– Сам увидишь.
– А чем платить? У меня больше нет ни гроша.
– Этой женщине, милый мой, платят рукописями, главами! Твой кассовый ящик набит романами. А здесь литературный бордель!
– Литературный бордель! – в испуге воскликнул я.
– Все клиенты – литераторы. Они приходят сюда, когда увязнут в своем творении. Мадо читает рукопись, ругает тебя и заставляет выложить твой сюжет; потом ты можешь заключить в объятия одну из ее подопечных, чтобы прийти в себя.
– Но я не хочу писать! – в отчаянии крикнул я.
– Хватит вопить, идем. Мы вошли в ворота.
– Но… ей-то зачем рукописи, этой самой Мало?
– Она содержательница публичного дома и литературный агент. Проталкивает рукопись какому-нибудь издателю и получает десять процентов от того, что причитается автору. Вот так и обделывает свои делишки.
На четвертом этаже отец позвонил. Дверь отворилась. Мадо вышла в черном свободном платье. Она весила килограммов сто. Меня испугал взгляд этого динозавра, чуткий и проницательный. Я сразу понял, что ее не проведешь.
– О, дорогой! – сказала она отцу и поцеловала его.
– Александр, один из моих сыновей, – представил он меня.
Я в панике бросился вниз по лестнице.
– Вернись, ты создан для того, чтобы писать! – крикнул мне вдогонку отец.
– Ба! Оставь ты его в покое, он теперь знает сюда дорогу, – остановила его Мадо.
Выйдя на улицу, я снова поклялся себе никогда не браться за перо и бумагу.
В гостиничном номере, выглянув в окно, я заметил, что комната, соседняя с комнатой Фанфан, освободилась. Я справился у привратницы, и та сказала, что хозяин ее сдает. Объявление появится в газетах завтра.
Папа с радостью согласился обеспечивать мое новое жилье. Мое приключение просто потрясло его, совершенно искренне сказал он. Я подписал договор о найме квартирки и переехал в тот же вечер. В мои намерения входило заменить простое стекло в переборке, отделявшей мою комнату от комнаты Фанфан, зеркальным. Это создаст у меня иллюзию, будто я живу вместе с ней, но она не будет подозревать, что я ее вижу.
Этот проект очаровал моего отца. Он зашел ко мне с декоратором киностудии, своим давнишним знакомым, чтобы изучить обстановку на месте. Лицо Пьера Волюкса исчезало под густой бородой, а его тело – под слоем жира. Работал он быстро и сделал немало ценных замечаний и предложений.
Папа объяснил ему замысел. Волюкс слушал, широко открыв большие глаза, немного поворчал и в заключение объявил:
– Вы оба чокнутые, но не совсем спятили. Чтобы малыш чувствовал себя так, будто он действительно живет с этой девушкой, мне нужно сделать эту комнату точной копией ее комнаты, чтобы получилось нечто единое; кроме того, необходимо проделать отверстие в системе вентиляции, тогда он сможет слышать, что она говорит или какую музыку слушает.
Я с этим согласился, папа тоже. Смеясь, Волюкс добавил, что не будет требовать оплаты своих услуг, пока основанный на этих идеях фильм не выйдет на экраны. Отцу с трудом удалось скрыть смущение, отразившееся на его лице.
Волюкс попрощался и ушел.
– А что это за история с фильмом? – спросил я у папы.
Он признался, что с той минуты, когда я сообщил ему о своем плане, он только и думает о том, как на основе этого замысла создать фильм. Тут я понял, почему отец так быстро согласился платить за наем квартиры. И запротестовал: не имеет он права красть мою жизнь.
– А ты имел право закладывать мою машину? – отпарировал он. – Я заплатил за нее сто пятьдесят тысяч франков. А можешь ты на свой счет переделать комнату? Спустись на землю, черт побери!
За кусочек моей молодости он предложил забыть про машину, оплатить работы по переустройству комнаты, платить за наем в течение года и все это время выдавать мне ежемесячно по две тысячи франков, чтобы я мог без всяких забот пестовать свою любовь. Стало быть, он считал, что для развития сюжета потребуется год. До той минуты я не понимал психологии любого автора художественного произведения. Оказывается, он уже не отец, не мать, не муж, не брат, не сестра, не сын и не дочь, он – увы! – ПИСАТЕЛЬ.
Припертый к стене, я согласился отдать ему несколько месяцев моей биографии, поставив только одно условие: пока я не выясню свое положение относительно Фанфан, съемки фильма не должны начинаться, и отец не должен объявлять или подсказывать мне развязку этой истории. Чем она кончится, буду решать я сам.
Писатель принял это условие. Мы обменялись рукопожатием. И я почувствовал себя причастным к искусству.
Потом мы дожидались, пока Фанфан не отлучится надолго, чтобы сломать часть разделявшей наши комнаты переборки, заменить простое стекло зеркальным и по-другому обставить мою комнату. Возвращаясь к себе, я крался по лестнице. Боялся встретиться с Фанфан.
Вскоре ей предстояло на неделю уехать в Италию для ориентировки на натуре. Я предложил ей поливать комнатные цветы в ее отсутствие. И она вручила мне ключи.
Бригада Волюкса выполнила все работы быстро, за двое суток. Декораторы-киношники привыкли к срокам, которые и сроками-то не назовешь, настолько они близки к нулю времени.
Волюкс остался доволен результатом. У него еще появилась мысль сделать обстановку моей комнаты симметричной обстановке в комнате Фанфан, чтобы мы с ней жили как бы по разные стороны зеркала. Вещи Фанфан были водворены на прежние места. Волюкс сфотографировал обстановку, прежде чем обставить мою комнату.
Если смотреть из моей резиденции, наши две комнаты образовывали как бы единую квартиру. И я стал ждать возвращения той, с которой хотел в ней жить.
Фанфан вернулась в четверг вечером.
Вошла в свою комнату, подошла к автоответчику-регистратору и прослушала записи. Я вздохнул с облегчением. Она не заметила ничего необычного. Потом сняла юбку. В простых, плотно облегающих трусиках и блузке покроя мужской рубашки взялась за приготовление обеда и достала поднос. Я тоже поставил тарелки и прибор на поднос. Есть мне не хотелось, но приятно было делать то же самое, что она, точно я был ее отражением в зеркале. Так у меня создавалось впечатление, что я – ее половина.
Фанфан разделась донага и надела ночную рубашку. Мелькнувшая нагота взволновала меня. Конечно, должно быть, существуют и более совершенные тела, но здесь я вкушал запретный плод, который вполне мог и не стать таковым.
Приготовив еду, она поставила поднос у кровати, забралась под одеяло и включила телевизор. Я схватил свой поднос с пустыми тарелками и тоже растянулся на постели в двух метрах от нее. Я ощущал только плотский голод, жаждал ее одну.
Почти бок о бок мы смотрели фильм сороковых годов. Я открыл заглушку вентиляционного отверстия и отрегулировал картинку на экране своего телевизора. Впервые нашел для себя неизъяснимое наслаждение в том, чтобы делить жизнь с женщиной. Мне казалось, что я обнаружил наилучший способ совместной жизни.
Я удовлетворял свою потребность жить с ней, не расходуя связывавших нас чувств. Никакие семейные неурядицы не нарушали нашу идиллию. Не надо было улаживать разногласия. Мы расслаблялись, не испытывая стеснения от присутствия друг друга. Я был освобожден от чувства вины, которое возникало у меня в ту пору, когда я встречался с любовницей в конце недели и не имел мужества отделаться от нее, если чувствовал себя усталым или озабоченным. Тогда у меня возникало чувство, будто я недостоин собственной любви, а в этот вечер все было наоборот: то, что мы смотрели телевизор, вовсе не означало, что нам нечего сказать друг другу. Напротив, невозможность поговорить вселяла в меня желание болтать с ней до зари. Неприкасаемая Фанфан казалась мне чуть ли не более желанной. Эта повседневность без повседневности приводила меня в восторг. Я думал, что наша любовь может таким образом сохраниться до самой смерти.
Ситуация была, конечно, странной, но меня она восхищала, потому что я был потомком Крузо. Наконец-то я вел жизнь, соответствующую моей безумной выдумке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15