Но как все порочные люди, особенно если они очень умны, Сен-Лауп недооценивал отвагу и ум людей добродетельных. М-р Сэквил не проявил при словах француза ни малейшего смущения. Он так же мало опасался говорить правду моему дяде, как и той бедности, в которой он мог окончить свои дни, пожелай только этот член Городского совета сделать невозможным для м-ра Сэквила продолжать быть настоятелем церкви Святого Михаила. Голубые глаза священника наполнились ледяным холодом, когда он, перед тем как ответить, на мгновение остановил их на ухмыляющемся порочном лице торжествующего француза.— Я не знаю, как бы я поступил в этих обстоятельствах, — ответил он наконец.— О, давайте, сэр, давайте. Прошу вас, прочь сомнения, — настаивал француз. — Мы среди джентльменов. М-р Баркли не станет…— Но зато я хорошо знаю, что сделал бы сейчас, — резко прервал поддразнивания Сен-Лаупа м-р Сэквил, — окажись я на месте любого из уважаемых городских советников. Я бы немедленно отдал страже приказ застрелить некоего иноземного волкодава и доставить его мертвое тело в муниципалитет для опознания. Вот что бы я сделал, сэр, и я был бы весьма удивлен, если бы после этого жители нашей округи еще хоть раз были бы потревожены теми преступлениями, которые позорили их в течение двух последних месяцев.И долго после этих слов пастора никто не пошевельнулся — и никто не вздохнул. Наполненный сталью голос, которым говорил священник, казалось, продолжал звучать на всю комнату. Затем мой дядя, который как раз в это время в четвертый раз наполнял портвейном свой стакан, поставил бутылку на стол и решительным движением отодвинул ее от себя.Не могу объяснить, откуда мне известна эта подробность происходящего за столом, ибо мои глаза в этот момент впились в лицо Сен-Лаупа; и если хоть один человек за столом увидел ослепительный блеск ненависти самого Дьявола в глазах француза, то этим человеком, увидевшим в долгое мгновение молчания этот вырвавшийся из мрачных глубин сузившихся глаз сатанинский блеск, был я. Дважды губы Сен-Лаупа открылись и дважды закрылись вновь, прежде чем он смог произнести хоть слово. Наконец француз вежливо произнес:— Я думаю, сэр, вы забываете о том, что когда по здешним местам прокатилась первая волна этих ужасных преступлений, моего бедного Де Реца просто не было в этих благословенных краях.— Неужели его не было? — возразил м-р Сэквил. Но весь прежний огонь исчез из его голоса. Когда пастор вновь заговорил, на лице его сияла добродушная и эксцентричная улыбка. — Однако я вспоминаю нашу с вами первую беседу в стенах этого дома, имеющую отношение к имени вашей собаки, и как из-за моего неверного представления о тезке вашего пса я соединил его имя со старым суеверием об оборотне. Не приходило ли вам в голову, мосье де Сен-Лауп, что в средневековой Европе все эти недавние преступления были бы отнесены именно к такой темной силе? И осквернения свежих могил лишь добавили бы последний завершающий штрих к такой уверенности, не так ли? — И с лицом, излучающим сияющую улыбку восторга собирателя древностей, слегка помешанного на своем предмете, он перегнулся через стол, ожидая ответа француза.— Я тоже вспоминаю тот разговор, — ответил Сен-Лауп с улыбкой на губах, в то время как в его глазах можно было заметить нечто вроде сомнения, появившегося у него из-за столь явной и неожиданной смены пастором манеры говорить и держать себя. Возможно, он решил, что тот жар, с которым м-р Сэквил произносил свои слова, нахлынул на него всего лишь вследствие кратковременной вспышки досады, возникшей у него в ответ на колкости, подчеркивающие его зависимость от доброй воли моего дяди. И Сен-Лауп прервал себя своим глубоким рыкающим смехом. — Кроме того, — продолжал он, — я вспоминаю, что в тот раз ответил вам очень коротко, о чем впоследствии весьма сожалел, ибо мог бы дать вам более исчерпывающее разъяснение по этому вопросу, если бы смог заранее предугадать, насколько важен для вас этот предмет, позволивший бы мне в этом случае злоупотребить вашим вниманием. Такие незначительные, но досадные мелочи, а вносят в наши с вами отношения столь большие неудобства. Не так ли, м-р Сэквил?— Для любой тонко чувствующей личности такие досадные мелочи являются веской причиной для искреннего сожаления, сэр, — сердечно ответил Сен-Лаупу пастор, добавив:— В таком случае я беру назад свои слова, ибо вы не сможете просветить меня в тех суевериях об оборотне, которые касаются осквернения могил. Должен признаться, я надеялся, что, может быть, хотя бы одна из бабьих сказок, услышанных вами в детстве, смогла бы пролить для меня свет на этот вопрос. Приношу вам, мосье, свои извинения за то, что снова надоедал вам этими разговорами, а также и вам, сэр. — И пастор повернулся к хозяину.— Ерунда! Извинения не требуются, — заверил священника дядя Баркли. — Вашей неожиданной схватки с волком в ту ночь, о которой вы нам рассказывали, более чем достаточно для того, чтобы оправдать ваш интерес к этой теме. Ведь с тех самых пор с наступлением темноты, если того требуют ваши обязанности, вы оставляете стены вашего дома вооруженным.— Да, это так. В этих случаях я всегда держу в руке один из своих пистолетов.— Но таким образом зверь может увидеть его и, дрожа от страха, спастись бегством, — легкомысленно усмехнулся француз.— Матерый хищник способен отличить вооруженного человека от безоружного, — вставил дядя.— Я читал, — начал м-р Сэквил, ив его глазах вспыхнул интригующий огонек, — что сейчас оборотень испытывает страх даже перед одной единственной глубокой царапиной на своем теле, достаточной для того, чтобы пустить ему кровь. И знаете, почему? Потому что, если его кожа разорвана и кровь начала вытекать из его жил, он тотчас принимает свой человеческий облик. И даже кровоподтеки, получаемые зверем, отражаются на его человеческом образе. Поэтому вид заряженного оружия должен быть вдвойне страшен для оборотня.— Слушая ваши речи, — усмехнулся Сен-Лауп, — я начинаю подозревать, что, отправляясь по ночам исполнять свои пасторские обязанности, вы берете себе в подмогу силы небесные.— О, конечно, то была бы надежная защита против всех сил Тьмы, — спокойно ответил пастор. — Но, к несчастью, специальная оговорка в принятом мной церковном обете лишает меня этой возможности. Да и стал бы оборотень почитать священные устои протестантского вероисповедания? — улыбаясь, добавил он.— Снова оборотень? Ну-ну, давайте, давайте, сэр! — И, громко и шутливо протестуя, дядя поднялся со своего стула. — Вы бы непременно оседлали своего бедного любимого конька, чтобы погибнуть среди нас, позволь я вам только сделать это. А моя племянница между тем из-за недостатка лучшего развлечения непременно заработает себе слепоту за своим вышиванием.С живостью, приличествующей влюбленному, жаждущему приблизиться к своей повелительнице, Сен-Лауп вскочил со своего стула. Пастор скользнул по нему рассеянным понимающим взглядом, в котором на одно-два мгновения полыхнул жгучий пристальный интерес. Затем он подобрал под себя свои длинные ноги и с решимостью окончательно принятого запоздалого решения поднялся во весь рост. Если пастор, обдумывал какое-либо решение, то делал это с основательностью. В это время Сен-Лауп медленно поднял правую руку к своему лицу, его пальцы коснулись виска и скулы осторожным исследующим движением человека, которому напомнили о недавнем ушибе или об отмороженном участке кожи на лице и он ощупывает это место, чтобы убедиться в том, что оно уже не болит, не отдавая себе при этом отчета в этом бессознательном поступке. Но, к сожалению, вспоминая сейчас каждую подробность этих двух последних месяцев, я должен признаться, что, выслушав рассказ м-ра Сэквила о синяках, остающихся на человеческом теле оборотня, не обратил внимания на то, что, когда Сен-Лауп вернулся из Нью-Йорка, все его лицо было покрыто кровоподтеками, которые, как объяснил нам француз, он получил при опрокидывании экипажа своего друга на обратном пути в наш городок. Охватившая меня слабость избавила меня от интереса к этой теме, и я не вспомнил в этот вечер о синяках на лице мосье, возникшим передо мной и Фелицией в снежных сумерках под кронами сосен рощи старого Пита… Глава 15ТРАГИЧЕСКИЕ НЕЛЕПОСТИ Дядя проводил гостей к дверям столовой, и пастор первым переступил порог комнаты. Но мосье де Сен-Лауп с улыбкой, приличествующей будущему близкому родственнику, настоял на том, чтобы дядя Баркли прошел впереди него. Поэтому я, задержавшийся на некоторое время, чтобы снять нагар с оплывшей свечи, вошел в столовую почти сразу же за французом, отстав от него на те несколько шагов, что разделяли нас и в коридоре. Девушка Хиби в это время стояла на нижней ступеньке лестницы, как если бы она проходила здесь с каким-то поручением; и я увидел, как Сен-Лауп, задержавшийся почти на пороге гостиной, повернул голову и кивнул ей, сопроводив этот кивок быстрым и повелительным взглядом вверх — это движение глаз француза явно указывало на какое-то известное им обоим место на втором этаже.Горничная мягко закрыла, а затем так же плавно открыла глаза — это был ее единственный ответ на кивок Сен-Лаупа. Затем она повернулась и стала подниматься по лестнице, и при каждом ее шаге нашим взорам открывались ее маленькие ступни и прелестные лодыжки, а тонкие длинные пальцы цвета слоновой кости легко скользили по перилам. И в первый момент — так иногда случается с молодым человеком, все мысли которого заняты только одной женщиной — я ясно почувствовал мельчайшие детали ее экзотической красоты. И я подумал, что Хиби скорее напоминает леди, уходящую приготовить себя к близкому любовному свиданию, чем самую высокомерную из служанок, которая только что получила приказ своего господина. Более того, повелительный жест Сен-Лаупа ясно говорил о том, кто хозяин в этом доме.Я перевел глаза на Фелицию, стараясь понять, увидела ли она этот взаимный обмен взглядами. Девушка могла заметить его, так как, разговаривая с дядей и м-ром Сэквилом, стояла в шаге от открытых дверей. Я пристально следил за каждым жестом, каждым взглядом, каждым произнесенным Фелицией словом, но ничто, за исключением просьбы девушки простить ей ее отказ петь нынешним вечером и полное, насколько это было возможно, посвящение своего внимания м-ру Сэквилу, воспринятое всеми как должное, не говорило о сделанном ей открытий. Мне не пришло в голову, что француз сознательно сделал Фелицию — а также и меня — свидетелями этого тайного соглашения между ним и прислугой помолвленной с ним девушки.В следующий момент Сен-Лауп вовлек дядю в одну из тех дискуссий о политике, религии и морали, которые в те дни назывались философскими и были популярны среди наших современников, а в особенности между людьми образованными. Я же погрузился в размышления, стараясь объяснить себе причины поведения пастора в столовой. Его грозное обвинение собаки Сен-Лаупа в происходящих в нашей округе преступлениях было таким суровым, что почти походило на обвинение против самого француза; а в его неожиданном принятии на себя роли антиквара-любителя я почувствовал нечто большее, чем простое желание загладить свою вину одной-единственной вспышки гнева. Я был уверен, что пастор попытался вызвать француза на откровенный разговор, но не мог вообразить, какую цель он при этом преследовал. Резкий протестующий голос положил конец моим размышлениям, и я стал со вниманием прислушиваться к разговору, происходящему между пастором Сэквилом, дядей Баркли и Сен-Лаупом.— Нет, сэр, — протестовал француз, — поступки людей, являющиеся преступными в мирное время, становятся актами мужества и доблести на полях сражений; злодеи сегодняшнего дня вполне могли бы занять место или среди героев Троянской войны или среди туземцев Сандвичевых островов. Как же вы в таком случае можете отстаивать абсолютные вневременные нравственные принципы? И я думаю, что вы должны, по крайней мере, согласиться с моим мнением и признать, что зло в этом мире является одним из самых активных жизненных начал.Сен-Лауп собирался продолжить свои рассуждения на эту тему, но несогласный с ним пастор остановил его. Но Сен-Лауп, подняв вверх правую руку, словно призывая этим жестом к миру и согласию, произнес:— То, что вы в человеке зовете злом, есть не более чем отсутствие того чрезвычайно непостоянного качества, которое вы же называете добром, точно так же как и холод является всего лишь отсутствием тепла, если, конечно, можно в этом вопросе довериться натурфилософам. Укажите так называемому «плохому» человеку на греховность его дурного поведения, на его практическую глупость, убедите его в этом, и он сразу же станет хорошим человеком.— Неужели действительно станет? — с тонкой насмешкой переспросил м-р Сэквил. — А как же в таком случае быть с маркизом де Садом, благородной, хорошо образованной и умнейшей личностью — но дьяволом в человеческом обличье?— О, маркиз де Сад не был умнейшим человеком, ибо в противном случае он не позволил бы своим врагам расправиться с собой, — возразил Сен-Лауп, — Маркиз де Сад — всего лишь маньяк.— Ну, это уже вопрос терминологии, — тонко отпарировал священник. — Не в столь отдаленные времена про него просто сказали бы, что он продал свою душу дьяволу. Вспомним, кстати, о Священном писании. Книга Иова повествует нам о том, как Сатана время от времени оставляет преисподню, чтобы силы Зла с его помощью торжествовали на Земле.— Я не могу понять, — прервал пастора Сен-Лауп, — как вы, умный, глубоко проникающий в суть многих дел слуга Церкви не замечаете, в какое двусмысленное положение вы попали с этим вопросом. Вы отрицаете дуализм, но несмотря на это не способны объяснить, почему милосердный и всепрощающий Бог позволяет сотворенным им по своему образу и подобию существам становиться жертвами этого пагубного принципа, безоговорочную веру в который вы столь настойчиво проповедуете. Но я умоляю вас пощадить меня и воздержаться от ваших толкований этого предмета. — И Сен-Лауп смягчил эффект от произнесенного им спича улыбкой добродушного озорника. — Я задавал этот вопрос такому великому множеству священнослужителей, что даже простое звучание слова «непостижимый» изнуряет меня. Но я хочу спросить вас, почему с ростом знаний человека о природе вещей и с убавлением власти религии над людскими душами мы сталкиваемся в нашей жизни со все меньшим проявлением этого пагубного принципа. Что стало с той сокровищницей домовых и духов, стоны которых предвещают смерть, колдунов, ведьм, знахарей и чародеев, ваших любимых оборотней и им подобных, превращавших для наших предков ночь в самое ужасное и отвратительное время суток? Неужели хотя бы один из ныне живущих мало-мальски образованных людей верит в то, что сможет когда-нибудь наяву увидеть кого-либо из них, или, на худой конец, хоть привидение в стенах некоего полуразрушенного замка?— Иногда я рассматриваю интересующий вас предмет и в этом свете, — мягко ответил м-р Сэквил, — и мне представляется возможным, что человек, которому дана возможность при помощи разума ставить естественные силы природы на службу своим желаниям, тем же самым образом, хотя он и не подозревает об этом, получает возможность противостоять сверхъестественным силам Князя тьмы.— А теперь, дорогое дитя, — повернулся пастор к Фелиции, — давайте поговорим о предмете более занимательном. Ассамблея — слышали ли вы, что она будет пользоваться большим вниманием? Признаюсь, что задаю этот вопрос потому, что, заглядывая вперед, надеюсь сыграть в вист с кем-нибудь из наших дальних соседей, и, возможно, проявляю в данном случае рвение, едва ли совместимое с моим саном.Такая достаточно спокойная беседа продолжалась четверть часа или около того. Затем Фелиция поднялась со своего места и попросила дядю и гостей извинить ее. Приданое — утомительное дело, объяснила девушка, несмотря на все связанные с ним приятные ожидания; и мягкая улыбка, с которой она произнесла эти слова, вызвала у меня, прочитавшего стоящие за ней тревожные и мучительные мысли, глубокую, ранящую меня в самое сердце боль.— Спокойной ночи, Рене, — сказала она Сен-Лаупу по-французски и с такой же мягкой улыбкой обратила к нему свое лицо для его прощального поцелуя. — Я надеюсь, что ваш сон окажется безмятежным и не будет потревожен ни естественными, ни сверхъестественными силами.Сен-Лауп поспешил распахнуть перед Фелицией дверь и, я думаю, наверняка проследовал бы за ней в холл, не возьмись девушка за ручку двери с ее наружной стороны и не потяни ее со всей решимостью к себе. Его улыбка молчаливого согласия, когда он повернулся к нам, была более или менее безупречной, но я почувствовал, что за ней таилось нечто неизвестное мне, хотя и был при этом рад представить себе, какой приступ внутреннего гнева должен был охватить француза после того, как Фелиция лишила его тех вольных услад, что допускаются между женихом и невестой и придают такую пикантность их прощанию на ночь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24