Он ступил на подножку кареты, сделал еще шаг и, очутился внутри, в темной каморочке, сразу же подумав, что здесь в самом деле немудрено чувств лишиться, так все пропитано запахом роз. У Алексея даже в горле запершило.
– Что я должен сделать? – спросил он, полуобернувшись к даме-камеристке, уверенный, что она вошла в карету за ним следом, однако увидел, что та осталась снаружи, наверное, решив, что троим тут будет тесно. Ну что ж, она ведь сказала, что госпожу нужно вынести на воздух. Зря, конечно, служанка захлопнула дверь: ни проблеска света, как бы не наступить даме на платье!
Он напряг зрение, пытаясь привыкнуть к темноте, однако в этот миг случилось нечто уж вовсе странное: карета тронулась. Да как споро! С места лошади рысью взяли!
– Что ж такое?! – воскликнул Алексей удивленно, пытаясь удержать равновесие и хватаясь за низкий, обитый плотным шелком потолок кареты. – Остановите!
– А зачем? – послышался рядом хрипловатый, словно бы заглушенный смехом женский голос, а потом чьи-то руки обхватили Алексея за талию и потянули вниз.
От изумления он не удержался и повалился чуть ли не плашмя. Локоть его ударился обо что-то мягкое – на счастье, он понял, что это не чье-то тело, а пышная обивка кресла. Коленом он тоже уперся в сиденье, но тотчас его колено было плотно стиснуто, и он ошалело сообразил, что угодил своей ногой между ногами вольготно раскинувшейся дамы.
– О сударыня, простите! – пробормотал он, не соображая, что говорит, пытаясь оттолкнуться от спинки и как-нибудь выпрямиться, но его продолжали держать и руками, и коленями весьма крепко. Да еще и губы жарко подсунулись к самому лицу и шепнули:
– Не отпущу, покуда ты меня не поцелуешь!
Впрочем, ждать его поцелуя незнакомка не стала, а так и впилась в удивленно полуоткрытый Алексеев рот.
Ох, какие у нее оказались губы и какой язычок! Ну не ангелом был наш герой, отнюдь не ангелом и не святым. Первые, как известно, бесполы, а вторые искушалися-таки, возьмите хоть святого Антония, а может, и не Антоний это был, Алексей находился сейчас не в том состоянии, чтобы Четьи-Минеи[2] вспоминать, все в нем так и содрогнулось, так и взъярилось! Тьма, и тайна, и аромат этот, почти смертельный по густоте, в который тонкой струйкой вливался еще и пряный запах разохотившейся женщины... Она подняла юбки и выпустила колено Алексея из плена своих колен. Теперь ноги ее были широко раздвинуты, она поймала его ладонь и положила на свое обнажившееся тело. Теплый шелк кожи, мягкая шерстка междуножья... Нет, ну кто устоял бы?! Кто не сошел бы с ума? Даже влюбленный рыцарь, весь поэтически возвышенный в жажде сохранить верность своей единственной прекрасной даме, способен потерять рассудок, когда перед ним такой цветок похоти раскрывается!
Алексей уже не отрывался от этих мучительных губ – ну и поцелуи были, он стонал от боли, но прервать их не хватало сил, – а руками так и охаживал ее открытое естество. Бедра незнакомки ходуном ходили, ох, какая плясунья ему попалась, а пальцы ловко расстегнули крючки на его бедре, и лосины Алексея распахнулись. И спасибо, не то порвались бы под напором того, что вмиг вырвалось оттуда, распрямилось и бурно устремилось было в женское средоточие, откуда пахло совершенно головокружительно, и пальцы Алексея мигом стали влажны, так жарко, нетерпеливо его ждали...
И вдруг ее рука уперлась ему в живот, а губы, прервав поцелуй, прильнули к уху:
– Погоди. Нельзя. Я девица.
И теперь Алексей понял, что все предыдущие изумления, которые он испытал во время этого внезапного приключения, были просто ничем по сравнению с тем ошеломлением, которое на него так и рухнуло. Слово чести, если бы ему сейчас на голову свалился невесть откуда булыжник, и то меньше ошарашило бы.
Девица?! И этакие подходцы?! Какого, с вашего позволения, черта?!
– Но ты не тревожься, – снова жарко зашептала она, – я тебя разудовольствую. Ты только меня слушайся, и все будет сладко. Но слово дай, что не изнасильничаешь, а то мне хоть в гроб!
– Даю... беру... – проблеял Алексей, вряд ли соображавший, что он говорит. – Не бу... не изна...
Тут она взяла его за изнывающее от желания естество и принялась ласкать, после чего последние остатки разума в голове нашего героя рассеялись.
Ну, господа хорошие... Может, она и впрямь была девица, однако у самых изощренных шлюх не встречал Алексей таких пальцев, как у нее. Что ж она этими пальчиками вытворяла! Уж она его распаленный страстью уд гладила-гладила, крутила-крутила, да при том и так и сяк его к своему лону прилаживала, чуточку пустит в себя – и тотчас выдернет, и потом снова ну себя охаживать по самому тайному местечку, да по краешку, да к серединке прижимать мужское орудие, да ласкает им и так и сяк себя, а сама то взвизгнет, то застонет, то цапнет Алексея зубками за ворот мундира, то начнет губы кавалергарда кусать... Изнурила его и сама изнурилась, ждать больше не было сил ни у нее, ни у него. Вот она забилась, запрыгала, завыла, прикусив мочку Алексеева уха, и он от сладкой боли так и извергся... Но, хоть вроде бы почти без сознания был, все же почувствовал, как она из-под него выскользнула, отодвинулась, и то, что он излил из себя, попало ей в юбки, а не в самое опасное и рискованное место.
И эта ее трезвая осторожность Алексея словно ледяной водой окатила. Страсть и похоть в единую секунду выветрились из головы и из тела... – с другой стороны, получил свое, чего ж теперь-то разнеживаться?! – он чуть отстранился, попытался распрямить затекшие колени, но не удержался и чуть не упал на нее.
– Побережней, милостивый государь, – сказала она насмешливо и несколько запыхавшись (ну, право же, было с чего!!!). – Не то до дому не дойдете.
Алексей молча возился с застежками лосин, совершенно не представляя, что говорить. Точно так же он не представлял, что теперь делать.
Она назначит новую встречу? Или он должен спросить, когда они встретятся вновь?
Но он не знал, хочет ли этого, вот в чем беда!
Что же делать? Что?!
Однако все решено было за него, оказывается. Карета остановилась так же неожиданно, как тронулась. Дверца распахнулась, и Алексей был схвачен двумя мощными ручищами – да столь внезапно, что и рыпнуться не успел, как оказался выволочен из кареты и поставлен на мостовую. Те же ручищи вцепились в его плечи и несколько раз крутанули, так что Алексей нелепо завертелся вокруг своей оси, будто игрушечный волчок. Голова у него все еще кружилась от аромата роз и вообще от всего этого невероятного любодейства, потому неудивительно, что он потерял равновесие, и, пока силился не рухнуть наземь, карета тронулась.
Лошади унеслись так споро, что Алексей еще очухаться не успел, как остался один в кромешной темноте. Вдали плескалась в берег Нева и виден был огонек, отражавшийся в воде.
Куда это его завезли, Боже милосердный? И что вообще было содеяно?
Что-что... Им попользовались, как вещью, и выбросили за пущей ненадобностью. Его изнасиловали – причем самым натуральным образом!
Унизили, а он-то, дурак, думал – превознесли...
Эх, если бы узнать, кто она!
Ну и что Алексей сделал бы тогда? Снова предался бы той же дурманной, почти неестественной похоти?
Ну, неведомо, как он поступил бы, повторись все спустя некоторое время. Но сейчас, сию минуту, сей миг – он ненавидел эту женщину!
Пардон, господа, – девицу...
Ну, словом, эту шлюху.
* * *
– ...Итак, мой брат рогат... – задумчиво пробормотал Константин. – Мой брат – рогоносец! Богоподобный Александр наконец-то сподобился звания сего и уподобился большинству подданных своих.
Баур кашлянул в замешательстве. Он не знал, как ответить. Если бы великий князь злорадно захохотал – Баур захохотал бы тоже. Это просто. Но голос господина звучал как-то странно, необычно, и адъютант не представлял, что говорить и как себя вести.
Да, злорадства в голосе Константина не слышалось. Похоже, в нем была печаль. Всю жизнь, сколько Константин себя помнил, он любил Александра. И не только по-братски, а еще и так, как любят настоящие верноподданные своего государя. Конечно, всего несколько лет назад Александр для брата был просто Сашкой. Ну, великим князем, Константин тоже с рождением получил этот титул. Однако именно Сашка являлся цесаревичем – наследником престола, а значит, будущим императором, самодержцем всероссийским.
Сначала, когда помрет эта распутная старуха, их непомерно зажившаяся на свете бабуля Екатерина Алексеевна, императором станет отец, Павел Петрович, ну а вслед за ним – уж непременно Сашка!
С этой мыслью Константин вырос, и ему в голову не приходило, что может быть иначе. Например, что Бог оказался несправедлив к нему, сделав его вторым сыном, а не первым, не наследником-цесаревичем.
Да ну! Еще недоставало! Престол – это такая докука! Вечно заниматься какими-то нудными делами, не имея ни минуты для наслаждений, которые щедрой рукой готова отмерить жизнь, – только успевай предаваться им! С другой стороны, старуха-распутница умудряется все совмещать: и страну взяла за горло мертвой хваткой, и от удовольствий в виде балов и молодых любовников не отказывается, но сколько недоброжелательных глаз на нее устремлено! Сколько гнусных шепотков раздается! Сколько хихиканий! Как обсасывают, причмокивая от злорадства, ее роман с этим сладеньким красавчиком Платошей Зубовым! Если даже сын ее порицает, если даже внуки со смеху покатываются, воображая бабулю пылкой шлюхой, – что же говорить о придворных, которых хлебом не корми, только дай посплетничать о сильных мира сего? И когда на трон взойдет батюшка Павел Петрович, а потом и Сашка, их ждет точно такая же участь: быть предметами лизоблюдства внешнего и осмеяния закулисного.
Нет, жизнь императора вовсе не казалась завидной Константину. Лучше быть вторым, третьим, пятым в этой унылой очереди к трону. А еще лучше – вовсе в сей очереди не стоять. Константин от души надеялся, что когда-нибудь у него хватит душевных сил сообщить отцу и брату, что он желал бы для себя свободной и спокойной жизни. Сашка-то его поймет, конечно. Он и сам когда-то мечтал удалиться от суеты двора куда-нибудь на лоно швейцарских гор, окруженных озерами. Построить скромную хижину, удить рыбу сетью, читать высокомудрые книги и любоваться природными красотами. Правда, он хотел бы жить там, вдали от мирского шума, не один, а с женой, с Елизаветой... Это еще тогда казалось Константину порядочной дурью. Константин Луизу ненавидел. Он вообще ненавидел таких вот тихонь. В тихом омуте черти водятся, это уж всенепременно! Он всегда знал, что от нее можно ждать всякой пакости. И уж сколько таких пакостей она подстраивала! А теперь увенчала голову императора рогами. А корону-то на рогах носить неспособно...
Он задумчиво посмотрел на Баура, который так и ел господина преданными глазами. Да, неприятная история, но, похоже, правдивая. Не верить адъютанту у Константина не имелось никаких оснований. Уже много лет не было у него слуги верней, и Баур не раз доказывал, что прихоти своего господина он готов исполнять любой ценой, иной раз даже ценой жизни... правда, пока что не своей пока что только жизнями других он оплачивал причуды великого князя!
Мысли Константина вильнули в прошлое. Впрочем, не столь уж далекое – еще и шести лет с тех пор не миновало. На дворе стояло лето 1801 года. Недавно они – и семья, и Россия – лишились отца-государя. Император Павел Петрович умер от апоплексического удара... Хм! Так было сказано народу, но все знали, что на самом деле забили государя до смерти заговорщики, да еще шарфом для верности придушили. И злодеяние это вершилось с высочайшего (хотя и негласного) одобрения Александра, который теперь стал императором. Он, конечно, вел себя так, будто ни сном ни духом не ведал о замышлявшемся цареубийстве, и все, естественно, делали вид, что ему верили, – в то время как не верил никто. С другой стороны, святых на троне не бывает, ну не дается он в чистые руки, он как бы мстит этим рукам за то, что они чистые! Вот Павлу Петровичу достался трон по праву престолонаследия, так же, как и отцу его, Петру Федоровичу III, и чем дело кончилось?! И отец, и сын свергнуты, убиты, а губителям их славу поют и на верность присягают. И уверяют весь мир: государь-де Петр в Ропще от удара скончался, а государь-де Павел – от сей же причины в Михайловском замке. Экие папенька да сын приударенные уродились!
Конечно, Константин горевал – а как же не горевать об умершем отце?! – но в то же время какая-то часть его души радовалась свободе от ненавистной муштры и того прокрустова ложа, в которое уложил батюшка не токмо всю Россию, но и семейство свое, не давая никому послабления в мелочных, никчемушных, а порой и весьма жестоких придирках. По сравнению с ним Александр оказался само добродушие. Ему ну до того хотелось, чтобы никто не вспоминал о его очень двусмысленном воцарении, что он всякому старался потрафить. И Константин стал подумывать о том, как бы подкатиться к нему с разговором о своем разводе. С отцом об этом не то что говорить – даже помыслить о таком в его присутствии было нельзя! А вот Александр определенно может оказаться покладистей. И, предвкушая мысленно свое освобождение от унылой, нелюбимой, скучной, как подушка, неповоротливой, как перина, занудной, как скрипучая кровать (ассоциации были только постельные, потому что больше всего жена не нравилась Константину именно в постели), супруги Анны, он решил сменить любовницу.
Вообще великий князь менял их, как лондонский щеголь – перчатки. Впрочем, Константин и сам был таким же щеголем: а как же, он ведь военный, кавалерист, а известно, что перчатки живо стираются от поводьев. Волей-неволей менять их приходится. Вот так же и женщина стирается от постоянного употребления. Особенные, самые интересные и когда-то привлекательные черты ее стираются! Чем чаще имеешь одну, тем более она становится на одно лицо с другими. Ну и хочется чего-то новенького, иного, непривычного. «Надоели мне эти тощие белесые плаксы, – сказал как-то Константин, осушив бокал шампанского и сморщив нос. – И «Clicquot» надоел...»
Баур жадно смотрел на темную бутылку особого, толстого, «английского» стекла. В ней пенился напиток, способный свести человека с ума. Ах, веселые фантазеры французы, до чего они только не додумались! Шампанское, шампанское «Clicquot», как же любил его Баур, можно сказать, обожал! Правда, попробовать его удавалось редко. И только в великокняжеском Мраморном дворце. Французы ведь оказались не только фантазерами, но и смутьянами: поубивали своих королей, потом завели себе какого-то корсиканского проходимца Буонапарте вместо государя, и торговый дом «Clicquot» перестал поставлять божественное шампанское в Россию[3]. Разумеется, императорская семья ни в чем не знала отказу, перепадало (точнее, переливалось) и верным слугам, а все же Бауру, который мог пить шампанское с утра до вечера и с вечера до утра, всегда казалось мало. Он душу был готов продать за этот напиток, а потому слова Константина Павловича о том, что «Clicquot» ему надоел, вызвали у адъютанта удивление и досаду. Известное дело: господа вечно с жиру бесятся!
– Так выпейте водочки, ваше высочество, – уныло посоветовал он, пытаясь проникнуть взором сквозь зеленое бутылочное стекло и выяснить, довольно ли там осталось шампанского. – И поехали к актеркам. Говорят, Сашенька Перлова первостатейно Эйлалию изображает в «Ненависти к людям».
– Что? – хмыкнул великий князь. – Сызнова коцебятина[4]!? Какая же это водочка? Такая ж кисло-сладкая преснятина, как моя Анна. Водочка – это... это... это непременно брюнеточка вроде Жаннеты или, к примеру, рыжая...
Голос его заметно погрустнел. Жаннета Святополк-Четвертинская, воспитанная при русском дворе дочь польского вельможи, убитого за преданность России, огонь-девка, предел Константиновых мечтаний, недавно дала ему отставку. Красавица не прочь была сделаться великой княгиней, положение же любовницы, пусть даже и великого князя, ее совершенно не устраивало. И слушать обещания насчет развода ей порядком надоело. Жаннета и Константин поссорились. Очень может быть, что еще помирятся. Хотя вряд ли. А ему так хочется женщину! Какую-нибудь необыкновенную! Чтобы раззадориться от ее красоты и прелести. И чтобы она раззадорилась, развеселилась, чтобы соглашалась на все, чтобы сама выдумщицей оказалась...
– Говорят, рыжие невероятно в постели затейливы, – пробормотал великий князь, покачивая шампанскую бутылку так, словно раздумывал, не выплеснуть ли то, что там осталось, на пол. – Как подумаешь, ну справедливо ли, что у меня ни разу рыжей бабы не было? Вот любопытствую: коли рыжая, то обязательно ли конопатая? Конопатых я не люблю! Бр-р!
И он снова качнул бутылкой.
«Выльет ведь!
1 2 3 4
– Что я должен сделать? – спросил он, полуобернувшись к даме-камеристке, уверенный, что она вошла в карету за ним следом, однако увидел, что та осталась снаружи, наверное, решив, что троим тут будет тесно. Ну что ж, она ведь сказала, что госпожу нужно вынести на воздух. Зря, конечно, служанка захлопнула дверь: ни проблеска света, как бы не наступить даме на платье!
Он напряг зрение, пытаясь привыкнуть к темноте, однако в этот миг случилось нечто уж вовсе странное: карета тронулась. Да как споро! С места лошади рысью взяли!
– Что ж такое?! – воскликнул Алексей удивленно, пытаясь удержать равновесие и хватаясь за низкий, обитый плотным шелком потолок кареты. – Остановите!
– А зачем? – послышался рядом хрипловатый, словно бы заглушенный смехом женский голос, а потом чьи-то руки обхватили Алексея за талию и потянули вниз.
От изумления он не удержался и повалился чуть ли не плашмя. Локоть его ударился обо что-то мягкое – на счастье, он понял, что это не чье-то тело, а пышная обивка кресла. Коленом он тоже уперся в сиденье, но тотчас его колено было плотно стиснуто, и он ошалело сообразил, что угодил своей ногой между ногами вольготно раскинувшейся дамы.
– О сударыня, простите! – пробормотал он, не соображая, что говорит, пытаясь оттолкнуться от спинки и как-нибудь выпрямиться, но его продолжали держать и руками, и коленями весьма крепко. Да еще и губы жарко подсунулись к самому лицу и шепнули:
– Не отпущу, покуда ты меня не поцелуешь!
Впрочем, ждать его поцелуя незнакомка не стала, а так и впилась в удивленно полуоткрытый Алексеев рот.
Ох, какие у нее оказались губы и какой язычок! Ну не ангелом был наш герой, отнюдь не ангелом и не святым. Первые, как известно, бесполы, а вторые искушалися-таки, возьмите хоть святого Антония, а может, и не Антоний это был, Алексей находился сейчас не в том состоянии, чтобы Четьи-Минеи[2] вспоминать, все в нем так и содрогнулось, так и взъярилось! Тьма, и тайна, и аромат этот, почти смертельный по густоте, в который тонкой струйкой вливался еще и пряный запах разохотившейся женщины... Она подняла юбки и выпустила колено Алексея из плена своих колен. Теперь ноги ее были широко раздвинуты, она поймала его ладонь и положила на свое обнажившееся тело. Теплый шелк кожи, мягкая шерстка междуножья... Нет, ну кто устоял бы?! Кто не сошел бы с ума? Даже влюбленный рыцарь, весь поэтически возвышенный в жажде сохранить верность своей единственной прекрасной даме, способен потерять рассудок, когда перед ним такой цветок похоти раскрывается!
Алексей уже не отрывался от этих мучительных губ – ну и поцелуи были, он стонал от боли, но прервать их не хватало сил, – а руками так и охаживал ее открытое естество. Бедра незнакомки ходуном ходили, ох, какая плясунья ему попалась, а пальцы ловко расстегнули крючки на его бедре, и лосины Алексея распахнулись. И спасибо, не то порвались бы под напором того, что вмиг вырвалось оттуда, распрямилось и бурно устремилось было в женское средоточие, откуда пахло совершенно головокружительно, и пальцы Алексея мигом стали влажны, так жарко, нетерпеливо его ждали...
И вдруг ее рука уперлась ему в живот, а губы, прервав поцелуй, прильнули к уху:
– Погоди. Нельзя. Я девица.
И теперь Алексей понял, что все предыдущие изумления, которые он испытал во время этого внезапного приключения, были просто ничем по сравнению с тем ошеломлением, которое на него так и рухнуло. Слово чести, если бы ему сейчас на голову свалился невесть откуда булыжник, и то меньше ошарашило бы.
Девица?! И этакие подходцы?! Какого, с вашего позволения, черта?!
– Но ты не тревожься, – снова жарко зашептала она, – я тебя разудовольствую. Ты только меня слушайся, и все будет сладко. Но слово дай, что не изнасильничаешь, а то мне хоть в гроб!
– Даю... беру... – проблеял Алексей, вряд ли соображавший, что он говорит. – Не бу... не изна...
Тут она взяла его за изнывающее от желания естество и принялась ласкать, после чего последние остатки разума в голове нашего героя рассеялись.
Ну, господа хорошие... Может, она и впрямь была девица, однако у самых изощренных шлюх не встречал Алексей таких пальцев, как у нее. Что ж она этими пальчиками вытворяла! Уж она его распаленный страстью уд гладила-гладила, крутила-крутила, да при том и так и сяк его к своему лону прилаживала, чуточку пустит в себя – и тотчас выдернет, и потом снова ну себя охаживать по самому тайному местечку, да по краешку, да к серединке прижимать мужское орудие, да ласкает им и так и сяк себя, а сама то взвизгнет, то застонет, то цапнет Алексея зубками за ворот мундира, то начнет губы кавалергарда кусать... Изнурила его и сама изнурилась, ждать больше не было сил ни у нее, ни у него. Вот она забилась, запрыгала, завыла, прикусив мочку Алексеева уха, и он от сладкой боли так и извергся... Но, хоть вроде бы почти без сознания был, все же почувствовал, как она из-под него выскользнула, отодвинулась, и то, что он излил из себя, попало ей в юбки, а не в самое опасное и рискованное место.
И эта ее трезвая осторожность Алексея словно ледяной водой окатила. Страсть и похоть в единую секунду выветрились из головы и из тела... – с другой стороны, получил свое, чего ж теперь-то разнеживаться?! – он чуть отстранился, попытался распрямить затекшие колени, но не удержался и чуть не упал на нее.
– Побережней, милостивый государь, – сказала она насмешливо и несколько запыхавшись (ну, право же, было с чего!!!). – Не то до дому не дойдете.
Алексей молча возился с застежками лосин, совершенно не представляя, что говорить. Точно так же он не представлял, что теперь делать.
Она назначит новую встречу? Или он должен спросить, когда они встретятся вновь?
Но он не знал, хочет ли этого, вот в чем беда!
Что же делать? Что?!
Однако все решено было за него, оказывается. Карета остановилась так же неожиданно, как тронулась. Дверца распахнулась, и Алексей был схвачен двумя мощными ручищами – да столь внезапно, что и рыпнуться не успел, как оказался выволочен из кареты и поставлен на мостовую. Те же ручищи вцепились в его плечи и несколько раз крутанули, так что Алексей нелепо завертелся вокруг своей оси, будто игрушечный волчок. Голова у него все еще кружилась от аромата роз и вообще от всего этого невероятного любодейства, потому неудивительно, что он потерял равновесие, и, пока силился не рухнуть наземь, карета тронулась.
Лошади унеслись так споро, что Алексей еще очухаться не успел, как остался один в кромешной темноте. Вдали плескалась в берег Нева и виден был огонек, отражавшийся в воде.
Куда это его завезли, Боже милосердный? И что вообще было содеяно?
Что-что... Им попользовались, как вещью, и выбросили за пущей ненадобностью. Его изнасиловали – причем самым натуральным образом!
Унизили, а он-то, дурак, думал – превознесли...
Эх, если бы узнать, кто она!
Ну и что Алексей сделал бы тогда? Снова предался бы той же дурманной, почти неестественной похоти?
Ну, неведомо, как он поступил бы, повторись все спустя некоторое время. Но сейчас, сию минуту, сей миг – он ненавидел эту женщину!
Пардон, господа, – девицу...
Ну, словом, эту шлюху.
* * *
– ...Итак, мой брат рогат... – задумчиво пробормотал Константин. – Мой брат – рогоносец! Богоподобный Александр наконец-то сподобился звания сего и уподобился большинству подданных своих.
Баур кашлянул в замешательстве. Он не знал, как ответить. Если бы великий князь злорадно захохотал – Баур захохотал бы тоже. Это просто. Но голос господина звучал как-то странно, необычно, и адъютант не представлял, что говорить и как себя вести.
Да, злорадства в голосе Константина не слышалось. Похоже, в нем была печаль. Всю жизнь, сколько Константин себя помнил, он любил Александра. И не только по-братски, а еще и так, как любят настоящие верноподданные своего государя. Конечно, всего несколько лет назад Александр для брата был просто Сашкой. Ну, великим князем, Константин тоже с рождением получил этот титул. Однако именно Сашка являлся цесаревичем – наследником престола, а значит, будущим императором, самодержцем всероссийским.
Сначала, когда помрет эта распутная старуха, их непомерно зажившаяся на свете бабуля Екатерина Алексеевна, императором станет отец, Павел Петрович, ну а вслед за ним – уж непременно Сашка!
С этой мыслью Константин вырос, и ему в голову не приходило, что может быть иначе. Например, что Бог оказался несправедлив к нему, сделав его вторым сыном, а не первым, не наследником-цесаревичем.
Да ну! Еще недоставало! Престол – это такая докука! Вечно заниматься какими-то нудными делами, не имея ни минуты для наслаждений, которые щедрой рукой готова отмерить жизнь, – только успевай предаваться им! С другой стороны, старуха-распутница умудряется все совмещать: и страну взяла за горло мертвой хваткой, и от удовольствий в виде балов и молодых любовников не отказывается, но сколько недоброжелательных глаз на нее устремлено! Сколько гнусных шепотков раздается! Сколько хихиканий! Как обсасывают, причмокивая от злорадства, ее роман с этим сладеньким красавчиком Платошей Зубовым! Если даже сын ее порицает, если даже внуки со смеху покатываются, воображая бабулю пылкой шлюхой, – что же говорить о придворных, которых хлебом не корми, только дай посплетничать о сильных мира сего? И когда на трон взойдет батюшка Павел Петрович, а потом и Сашка, их ждет точно такая же участь: быть предметами лизоблюдства внешнего и осмеяния закулисного.
Нет, жизнь императора вовсе не казалась завидной Константину. Лучше быть вторым, третьим, пятым в этой унылой очереди к трону. А еще лучше – вовсе в сей очереди не стоять. Константин от души надеялся, что когда-нибудь у него хватит душевных сил сообщить отцу и брату, что он желал бы для себя свободной и спокойной жизни. Сашка-то его поймет, конечно. Он и сам когда-то мечтал удалиться от суеты двора куда-нибудь на лоно швейцарских гор, окруженных озерами. Построить скромную хижину, удить рыбу сетью, читать высокомудрые книги и любоваться природными красотами. Правда, он хотел бы жить там, вдали от мирского шума, не один, а с женой, с Елизаветой... Это еще тогда казалось Константину порядочной дурью. Константин Луизу ненавидел. Он вообще ненавидел таких вот тихонь. В тихом омуте черти водятся, это уж всенепременно! Он всегда знал, что от нее можно ждать всякой пакости. И уж сколько таких пакостей она подстраивала! А теперь увенчала голову императора рогами. А корону-то на рогах носить неспособно...
Он задумчиво посмотрел на Баура, который так и ел господина преданными глазами. Да, неприятная история, но, похоже, правдивая. Не верить адъютанту у Константина не имелось никаких оснований. Уже много лет не было у него слуги верней, и Баур не раз доказывал, что прихоти своего господина он готов исполнять любой ценой, иной раз даже ценой жизни... правда, пока что не своей пока что только жизнями других он оплачивал причуды великого князя!
Мысли Константина вильнули в прошлое. Впрочем, не столь уж далекое – еще и шести лет с тех пор не миновало. На дворе стояло лето 1801 года. Недавно они – и семья, и Россия – лишились отца-государя. Император Павел Петрович умер от апоплексического удара... Хм! Так было сказано народу, но все знали, что на самом деле забили государя до смерти заговорщики, да еще шарфом для верности придушили. И злодеяние это вершилось с высочайшего (хотя и негласного) одобрения Александра, который теперь стал императором. Он, конечно, вел себя так, будто ни сном ни духом не ведал о замышлявшемся цареубийстве, и все, естественно, делали вид, что ему верили, – в то время как не верил никто. С другой стороны, святых на троне не бывает, ну не дается он в чистые руки, он как бы мстит этим рукам за то, что они чистые! Вот Павлу Петровичу достался трон по праву престолонаследия, так же, как и отцу его, Петру Федоровичу III, и чем дело кончилось?! И отец, и сын свергнуты, убиты, а губителям их славу поют и на верность присягают. И уверяют весь мир: государь-де Петр в Ропще от удара скончался, а государь-де Павел – от сей же причины в Михайловском замке. Экие папенька да сын приударенные уродились!
Конечно, Константин горевал – а как же не горевать об умершем отце?! – но в то же время какая-то часть его души радовалась свободе от ненавистной муштры и того прокрустова ложа, в которое уложил батюшка не токмо всю Россию, но и семейство свое, не давая никому послабления в мелочных, никчемушных, а порой и весьма жестоких придирках. По сравнению с ним Александр оказался само добродушие. Ему ну до того хотелось, чтобы никто не вспоминал о его очень двусмысленном воцарении, что он всякому старался потрафить. И Константин стал подумывать о том, как бы подкатиться к нему с разговором о своем разводе. С отцом об этом не то что говорить – даже помыслить о таком в его присутствии было нельзя! А вот Александр определенно может оказаться покладистей. И, предвкушая мысленно свое освобождение от унылой, нелюбимой, скучной, как подушка, неповоротливой, как перина, занудной, как скрипучая кровать (ассоциации были только постельные, потому что больше всего жена не нравилась Константину именно в постели), супруги Анны, он решил сменить любовницу.
Вообще великий князь менял их, как лондонский щеголь – перчатки. Впрочем, Константин и сам был таким же щеголем: а как же, он ведь военный, кавалерист, а известно, что перчатки живо стираются от поводьев. Волей-неволей менять их приходится. Вот так же и женщина стирается от постоянного употребления. Особенные, самые интересные и когда-то привлекательные черты ее стираются! Чем чаще имеешь одну, тем более она становится на одно лицо с другими. Ну и хочется чего-то новенького, иного, непривычного. «Надоели мне эти тощие белесые плаксы, – сказал как-то Константин, осушив бокал шампанского и сморщив нос. – И «Clicquot» надоел...»
Баур жадно смотрел на темную бутылку особого, толстого, «английского» стекла. В ней пенился напиток, способный свести человека с ума. Ах, веселые фантазеры французы, до чего они только не додумались! Шампанское, шампанское «Clicquot», как же любил его Баур, можно сказать, обожал! Правда, попробовать его удавалось редко. И только в великокняжеском Мраморном дворце. Французы ведь оказались не только фантазерами, но и смутьянами: поубивали своих королей, потом завели себе какого-то корсиканского проходимца Буонапарте вместо государя, и торговый дом «Clicquot» перестал поставлять божественное шампанское в Россию[3]. Разумеется, императорская семья ни в чем не знала отказу, перепадало (точнее, переливалось) и верным слугам, а все же Бауру, который мог пить шампанское с утра до вечера и с вечера до утра, всегда казалось мало. Он душу был готов продать за этот напиток, а потому слова Константина Павловича о том, что «Clicquot» ему надоел, вызвали у адъютанта удивление и досаду. Известное дело: господа вечно с жиру бесятся!
– Так выпейте водочки, ваше высочество, – уныло посоветовал он, пытаясь проникнуть взором сквозь зеленое бутылочное стекло и выяснить, довольно ли там осталось шампанского. – И поехали к актеркам. Говорят, Сашенька Перлова первостатейно Эйлалию изображает в «Ненависти к людям».
– Что? – хмыкнул великий князь. – Сызнова коцебятина[4]!? Какая же это водочка? Такая ж кисло-сладкая преснятина, как моя Анна. Водочка – это... это... это непременно брюнеточка вроде Жаннеты или, к примеру, рыжая...
Голос его заметно погрустнел. Жаннета Святополк-Четвертинская, воспитанная при русском дворе дочь польского вельможи, убитого за преданность России, огонь-девка, предел Константиновых мечтаний, недавно дала ему отставку. Красавица не прочь была сделаться великой княгиней, положение же любовницы, пусть даже и великого князя, ее совершенно не устраивало. И слушать обещания насчет развода ей порядком надоело. Жаннета и Константин поссорились. Очень может быть, что еще помирятся. Хотя вряд ли. А ему так хочется женщину! Какую-нибудь необыкновенную! Чтобы раззадориться от ее красоты и прелести. И чтобы она раззадорилась, развеселилась, чтобы соглашалась на все, чтобы сама выдумщицей оказалась...
– Говорят, рыжие невероятно в постели затейливы, – пробормотал великий князь, покачивая шампанскую бутылку так, словно раздумывал, не выплеснуть ли то, что там осталось, на пол. – Как подумаешь, ну справедливо ли, что у меня ни разу рыжей бабы не было? Вот любопытствую: коли рыжая, то обязательно ли конопатая? Конопатых я не люблю! Бр-р!
И он снова качнул бутылкой.
«Выльет ведь!
1 2 3 4