– Обещание цесаревны, загнанной в угол, не имеющей никаких надежд достичь престола – а именно такой вас сейчас видит Европа! – и обещание российской императрицы – это два разных обещания. Уверяю вас, что вам простят обман. Победителей не судят, а победительницей в этой игре окажетесь именно вы.
И все же Елисавет колебалась. Поэтому между ней и Лестоком подобные перепалки вспыхивали беспрестанно, ибо Нолькен требовал ответа. И вот наконец доктор застал свою госпожу в состоянии крайнего уныния. Она с утра не вставала – об этом доложил Лестоку верный страж покоя цесаревны Василий Чулков... иногда он исполнял при ней также и обязанности более интимного свойства, и в этом не было ничего удивительного, потому что эти обязанности чаще или реже приходилось исполнять почти всем мужчинам, бывшим на службе у цесаревны, в том числе в свое время (давно минувшее, кстати!) и Лестоку.
– ...Не вставала, и даже когда швед наведался, не поднялась, – сообщил Чулков. – Как лежала ее головушка на подушечке, так и лежала.
– И что же швед? – насторожился Лесток, вмиг смекнувший, что речь идет о Нолькене.
– Да что? – развел руками Чулков. – Потоптался в приемной – и отправился восвояси, несолоно хлебавши.
Лесток вспылил и ворвался в царевнину опочивальню, готовый устроить скандал.
Тут он обнаружил, что положение, описанное Василием Чулковым, несколько изменилось.
Ну разумеется, он сорвался сначала, но после взял себя в руки и придержал язык. Помолчал и, наконец, спросил хмуро:
– Отчего вы к Нолькену не вышли?
– А о чем мне с ним говорить? – огрызнулась цесаревна, медленно выпрастывая из-под одеяла ножку, спуская ее на пол и шаря в поисках стоптанной туфельки. – Он ведь письменного обещания от меня ждет.
– Какого письменного обещания? – озадачился было Лесток, но тут же сообразил, о чем идет речь. – Неужели?!.
– Да, подпишите, говорит, бумагу, что отнятые земли воротите. Тогда все для вас сделаем, – горько вздохнула Елисавет. – Я ему говорю, как же, мол, я это сделаю, ведь меня тогда мой же народ проклянет. А он в ответ: народ ваш отходчив и забывчив, сами знаете. Поскольку отходчив, простит свою императрицу Елисавет Петровну. А поскольку забывчив, то скоро позабудет бедную принцессу Елисавет, кою под клобук монашеский упрячут...
Она наконец отыскала туфельку и принялась нашаривать вторую. Вторая, впрочем, не находилась, и Елисавет, заглядывая под кровать, в сердцах бурчала:
– Я ему говорю: тебе довольно одного моего слова быть должно, а он: никак нет, бумагу давайте подписанную, что Лифляндию, Эстляндию, Ижорские земли да Карельские и Моонзундские острова вновь наши будут. Не то не видать вам нашей подмоги как своих ушей.
– Не видать, это точно, – сухо проговорил Лесток. – Я так понимаю, что ваше величество очень хочет расстаться и с этой последней надеждою на получение престола.
Елисавет посмотрела на него с ненавистью и, подхватив с полу нашедшуюся туфельку, с такой яростью запустила ею в стену, что по всей комнате звон прошел от бревенчатых стен, едва замазанных дурной, тут же посыпавшейся на пол штукатуркою.
– Письмо... – пожал плечами Лесток, ощущая полное свое бессилие. – Ну что такое это письмо?! Сущая безделица. А от него судьба зависит... Ваша судьба. Судьба России, наконец!
Елисавет швырнула в стену вторую туфельку и расплакалась, по-бабьи подвывая.
1755 год
Париж
– Ну, мадемуазель де Бомон, – пробормотал герцог де Сен-Фуа, глядя на нежную блондинку с точеной фигурой и прелестным лукавым личиком, присевшую в реверансе, – я предрекаю вам огромный успех... – Тут он замялся, потому что взгляд его скользнул в декольте красотки... так себе, мягко выражаясь, было и декольте, и его содержимое, а грубо говоря, вовсе никакое! И Сен-Фуа уточнил с усмешкою: – У любителей девственных форм.
Голубые глаза блондинки обратились к его лицу с испуганным выражением, и Сен-Фуа пожалел дебютантку:
– Могу вас успокоить: таких при дворе очень даже немало. Иногда, знаете, вкусы общества меняются. То, к примеру, в моде рубенсовское изобилие плоти, а через неделю все кавалеры гоняются за женскими подобиями какого-нибудь Гиацинта или Кипариса. Надобно вам сказать, что даже его величество предпочитает худышек. Ваша покровительница мадам де Помпадур никогда не отличалась пышным бюстом, однако, сами знаете, достигла немыслимых высот. Кстати, это ей вы обязаны изысканностью своего наряда?
Мадемуазель де Бомон кивнула с благодарной улыбкой, вспоминая часы, которые провела в обществе всесильной подруги короля (нездоровье мешало мадам Жанне де Пуассон, герцогине де Помпадур оставаться пылкой любовницей Людовика XV, но совсем даже не препятствовало совать свой хорошенький пряменький носик как в личную жизнь короля, так и, что гораздо важнее, в сферу политики, причем весьма плодотворно). А обряд одевания мадемуазель де Бомон относился именно к разряду сложнейших политических интриг. И все же, при осознании всей важности сего дела, мадам де Помпадур искренне веселилась, наблюдая, как странно ведет себя ее политическая протеже:
– Не хмурьтесь, э-э... мадемуазель. Что такое? Вам неудобно?
– Я ненавижу корсеты! – фыркнула Лия де Бомон, раздувая ноздри.
– О, понимаю. При вашем сложении корсета вроде бы и не надобно, талия ваша удивительно тонка, однако что поделаешь: таковы узаконения моды! Совершенно немыслимо даме вашего положения показаться в обществе без корсета.
– Я не могу дышать. Ох, я сейчас в обморок упаду! – плаксиво сообщила мадемуазель де Бомон.
– Кстати, хорошая мысль! – воодушевилась мадам де Помпадур. – Имейте в виду: слезы и обморок – очень сильное оружие. Не стоит им злоупотреблять, чтобы у мужчин не выработалась привычка, но изредка применять эти маленькие дамские слабости очень полезно.
– Благодарю за совет, мадам. Следует ли понимать его так, что вы сами порою используете сии маленькие слабости в отношениях с его величеством? – не сдержала ехидства жертва корсета.
Герцогиня де Помпадур подняла тщательно подчерненные брови. Вообще-то она родилась светлой блондинкой (совершенно белобрысой!) и брови имела белесые, да и вообще была довольно бесцветна, однако об этом никто не догадывался, ибо все ухищрения косметики предлагались к услугам самой могущественной особы во Франции. Что и говорить, Лия де Бомон шутила с этой дамой весьма неосторожно...
Впрочем, мадам Помпадур находилась нынче в отличном расположении духа.
– Мне, пожалуй, следовало бы рассердиться, но разве это возможно, когда глядишь на такую милашку? – нежно усмехнулась она, лаская двумя пальцами шелковистый, нервно вздрагивающий подбородок «милашки». – К тому же вы правы, дитя мое. Я такая притворщица, такая притворщица... Но вы, пожалуй, дадите мне фору, как говорят наши враги англичане, не так ли? А теперь, – обратилась она к портному, – прошу вас, наденьте нашей куколке юбки.
– Пресвятая Дева! – пробормотала вышеназванная «куколка», с непритворным ужасом глядя на громоздкое куполообразное сооружение из пяти рядов закругленных тростниковых прутьев, которое выставил на середину комнаты портной герцогини. Внизу сооружение было непомерно высоким, а вверху сужалось до размеров затянутой в корсет талии. Обручи скреплялись меж собой клеенкой. – А вот интересно, как в этом reifrock [1] прикажете падать в обморок?! Обручи-то сломаются!
– Вы предпочитаете немецкое название? – удивилась герцогиня. – Мне больше по душе наше французское слово «кринолин». И не пугайтесь, тростник достаточно гибкий, и сломать его очень не просто. Даже если не в меру игривый кавалер повалит вас на оттоманку, с кринолином ничего не произойдет.
Вскоре выяснится, что мадам де Помпадур как в воду глядела... насчет оттоманки-то... Ну что ж, она хорошо знала свет!
Надевание кринолина и натягивание на него двух юбок, нижней – с легкими, воздушными оборками – и верхней, с разрезом спереди, дабы видеть эти самые оборки, – прошло в смиренном молчании, изредка перемежаемом страдальческими вздохами Лии де Бомон.
– Ну вот, – довольно сказала мадам Помпадур, когда последние булавки были прилажены, а последние шнурки завязаны. – С одеждой покончено, теперь кутюрье может уйти, а мы пригласим куафёра. Ну, полно кланяться, мсье, у нас мало времени. Прошу вас, угомонитесь! Лучше займитесь прической этого очаровательного создания.
– Рад служить, мадам! Счастлив служить... – засуетился куафёр.
– О-о! Ради всего святого, осторожней! – завопило вдруг «создание». – Вы обожгли мне лоб! Разве не лучше было бы надеть парик, чем навивать эти дурацкие бараньи кудряшки?!
– О боже, вы рассуждаете, словно какая– нибудь прусская графиня, которая живет допотопными представлениями о красоте! – возмутилась мадам Помпадур, в душе которой ненависть к пруссакам равнялась только ненависти к англичанам. – Парики уже отошли в прошлое, их носят только крестьяне, а что касается дамы, доверие которой вы должны завоевать, она их никогда не любила. Она гордится своими рыжими волосами и лишь слегка припудривает их, а причесывает гладко или немного взбивает. Ну, гладкая прическа вам едва ли пойдет, поэтому здесь надо будет поднять, и еще вот здесь, а тут мы опустим локон. – И мадам Помпадур, делая вокруг своей бесподобно причесанной и, к слову сказать, весьма разумной головы причудливые жесты, дала понять куафёру, что именно от него требуется.
Куафёр оказался мастером своего дела, и спустя какое-то время мадам восторженно вздохнула:
– Ах, это истинное произведение искусства! Вам нравится?
– Неужели вы думаете, что я смогу сделать это самостоятельно?! – ответило вопросом на вопрос «произведение искусства», взирая в зеркало со странным выражением, в котором тоска мешалась с восхищением. – Никогда в жизни! Или вы намерены пришпилить платье булавками к моему телу, а голову облить растопленным бараньим жиром, чтобы сия прическа закрепилась на несколько месяцев кряду? А?
Мадам Помпадур побледнела и так закатила глаза, словно намеревалась немедленно упасть в обморок и доказать объекту своих забот гибкость тростниковых обручей на кринолине.
– С вами поедет куафёр и лучшая из моих камеристок, – наконец выговорила она слабым голосом, доставая из рукава надушенный платочек и нюхая его, как если бы одно лишь только упоминание о растопленном бараньем сале сделало окружающую атмосферу зловонной. – И все, довольно болтовни. Нам пора идти. Скоро начнется бал у герцога Ниверне. Меня там не будет, но Сен-Фуа присмотрит за вами.
Вот так и вышло, что герцог де Сен-Фуа находился стражем при мадемуазель де Бомон. Он с любопытством оглядывал мужчин, которые косились на хорошенькую дебютантку, однако никто не решался к ней подойти.
Прибыл король, начались танцы, а эта пара все торчала в своем углу.
– Все уже танцуют, кроме меня, – огорченно прошептала Лия де Бомон. – В чем дело? Неужто я так плохо выгляжу?
– Все дело в том, что я стою рядом с вами, – сообразил Сен-Фуа. – Исполняю при вас роль огнедышащего дракона. А поскольку моя репутация известна, со мной никто связываться не рискует.
Лия де Бомон с уважением покосилась на собеседника. В самом деле, ревнивая натура Сен-Фуа вошла в пословицу. При дворе никогда не говорили, мол, ревнив, как Отелло. Во-первых, потому, что венецианский мавр был выдуман Шекспиром, англичанином, которых французы ненавидели. Во-вторых, потому, что про Шекспира и про Отелло здесь вообще мало кто слышал. В-третьих, пример Сен-Фуа, вызывавшего на дуэль всякого, кто пытался перейти ему дорогу к той или иной юбке, был гораздо ближе.
Однако уважение во взгляде мадемуазель объяснялось прежде всего тем, что Сен-Фуа являлся одним из первых фехтовальщиков и стрелков своего времени, а Лия де Бомон отнюдь не по-женски обожала и фехтование, и стрельбу.
– Мы вот что сделаем. Я отойду, понаблюдаю за вами со стороны. Не волнуйтесь, в случае чего я мигом явлюсь вам на помощь... ради бога, только не говорите, что вы и сами с любым обидчиком справитесь. Я в этом ничуть не сомневаюсь, – усмехнулся он, заметив воинственный пламень, вспыхнувший в прекрасных Лииных очах.
И стоило Сен-Фуа отойти, как Лия увидела, что к ней приближается сам герцог Ниверне. Он поклонился и бросил на нее покровительственный взгляд.
– Мадемуазель, соблаговолите пройти в голубую гостиную, – сказал он тоном, не оставлявшим сомнений в том, что этот человек привык к всеобщему повиновению, даже если бы вслед за этим не прозвучала причина, по которой требовалось это повиновение: – С вами желает поговорить его величество король. Он видел вас!
Дебютантка взволнованно перевела дыхание. Итак, герцогиня уже известила короля о том, какую миссию должна исполнить мадемуазель де Бомон. Собственно, сама эта миссия приуготовлялась по поручению его величества, другое дело, что он еще не видел человека, которому предстоит ее исполнить. Ну, вот сейчас знакомство состоится... Лию немного удивило, что представлять ее королю будет герцог Ниверне, который, пожалуй, не должен быть в курсе этой политической игры. А впрочем, какое дело мадемуазель де Бомон, кто из сильных мира сего в курсе интриги, а кто – нет? Ее дело – повиноваться приказам короля.
Она послушно присела в реверансе, мимоходом отметив, что взгляд Ниверне скользнул в ее декольте, и разговор с Сен-Фуа всплыл в ее памяти.
«Какие же они все-таки однообразные существа, эти мужчины!» – подумала она, едва удержав проказливую улыбку и скромно потупив глаза.
Гостиная, куда препроводили мадемуазель де Бомон, оказалась очаровательной и очень небольшой комнаткой, и впрямь отделанной в голубых тонах. Едва оставшись одна, Лия подступила к огромному зеркалу, висящему над камином, и вгляделась в свое отражение. Нет слов, этот штоф на стенах по цвету отлично подходит к ее глазам и даже придает им яркость, однако ее голубое платье совершенно теряется на фоне голубой обивки, голубого шелка, которым обтянута премилая оттоманка и пуфы, а также голубых портьер. Пожалуй, королю она покажется бледной немочью, пожалуй, его величество вряд ли поверит, что столь блекло и уныло выглядящее существо способно решить задачу, которая требует от посланца силы и твердости характера, остроты ума и вообще того, что философы называют яркой индивидуальностью. О какой уж тут яркости может идти речь, это просто ужасно!
– Очаровательно, – прозвучал сбоку голос, и Лия вздрогнула от неожиданности. – Нет, в самом деле, просто очаровательно. У меня такое ощущение, будто я попал на дно морское... в общество одной из тех прекрасных русалок, которые способны так очаровать тонущих моряков, что им даже не хочется заботиться о своем спасении, они могут только мечтать как можно скорей пойти на дно и очутиться в объятиях этих чаровниц.
Лия повернула голову... В дверях стоял высокий, дородный, отмеченный зрелой и ухоженной красотой человек. Быть может, какой-нибудь гвардеец счел бы, что его облику недостает мужественности, особенно в этом белом, шитым золотом наряде, однако величавости этот облик был исполнен с избытком, ведь перед Лией оказался не кто иной, как сам король Франции Людовик XV.
Мадемуазель де Бомон поспешно нырнула в реверансе и уловила чуть слышную довольную усмешку его величества. Робко подняла глаза – ну да, взор король устремил именно туда, куда следовало, и по выражению лица можно было понять, что зрелище это доставляет Людовику истинное наслаждение.
– Так вот об объятиях, в которых моряки мечтают оказаться как можно скорей, – непринужденно проговорил он, приближаясь к Лии. – Я, представьте, тоже спешу, мне нужно вернуться в зал. Герцогиня Помпадур просила передать, что мне предстоит важная встреча с нашим секретным посланцем в Россию. Поэтому, моя дорогая, минута промедления вполне может быть подобна гибели нашего изощренного политического замысла.
Лия растерянно хлопнула глазами. Но ведь это она – секретный посланник. Это с ней должен встретиться король. Или произошла какая-то путаница? Он еще не знает, кто она? Тогда зачем же ее пригласили в эту уединенную гостиную?
В следующее мгновение Лия получила ответ на свой вопрос. Король приблизился к ней вплотную и так проворно схватил в объятия, что это подтвердило его репутацию отъявленного волокиты. С той же сноровкой, рожденной, несомненно, частой практикой, он впился в изумленно полуоткрытые губы мадемуазель, которая едва не лишилась чувств от потрясения. В следующее мгновение, впрочем, ей пришлось испытать куда более сильное потрясение, потому что его величество чуть приподнял над полом ее изящную фигурку и повлек куда-то... как немедленно выяснилось, на ту самую оттоманку, обитую голубым шелком.
1 2 3 4
И все же Елисавет колебалась. Поэтому между ней и Лестоком подобные перепалки вспыхивали беспрестанно, ибо Нолькен требовал ответа. И вот наконец доктор застал свою госпожу в состоянии крайнего уныния. Она с утра не вставала – об этом доложил Лестоку верный страж покоя цесаревны Василий Чулков... иногда он исполнял при ней также и обязанности более интимного свойства, и в этом не было ничего удивительного, потому что эти обязанности чаще или реже приходилось исполнять почти всем мужчинам, бывшим на службе у цесаревны, в том числе в свое время (давно минувшее, кстати!) и Лестоку.
– ...Не вставала, и даже когда швед наведался, не поднялась, – сообщил Чулков. – Как лежала ее головушка на подушечке, так и лежала.
– И что же швед? – насторожился Лесток, вмиг смекнувший, что речь идет о Нолькене.
– Да что? – развел руками Чулков. – Потоптался в приемной – и отправился восвояси, несолоно хлебавши.
Лесток вспылил и ворвался в царевнину опочивальню, готовый устроить скандал.
Тут он обнаружил, что положение, описанное Василием Чулковым, несколько изменилось.
Ну разумеется, он сорвался сначала, но после взял себя в руки и придержал язык. Помолчал и, наконец, спросил хмуро:
– Отчего вы к Нолькену не вышли?
– А о чем мне с ним говорить? – огрызнулась цесаревна, медленно выпрастывая из-под одеяла ножку, спуская ее на пол и шаря в поисках стоптанной туфельки. – Он ведь письменного обещания от меня ждет.
– Какого письменного обещания? – озадачился было Лесток, но тут же сообразил, о чем идет речь. – Неужели?!.
– Да, подпишите, говорит, бумагу, что отнятые земли воротите. Тогда все для вас сделаем, – горько вздохнула Елисавет. – Я ему говорю, как же, мол, я это сделаю, ведь меня тогда мой же народ проклянет. А он в ответ: народ ваш отходчив и забывчив, сами знаете. Поскольку отходчив, простит свою императрицу Елисавет Петровну. А поскольку забывчив, то скоро позабудет бедную принцессу Елисавет, кою под клобук монашеский упрячут...
Она наконец отыскала туфельку и принялась нашаривать вторую. Вторая, впрочем, не находилась, и Елисавет, заглядывая под кровать, в сердцах бурчала:
– Я ему говорю: тебе довольно одного моего слова быть должно, а он: никак нет, бумагу давайте подписанную, что Лифляндию, Эстляндию, Ижорские земли да Карельские и Моонзундские острова вновь наши будут. Не то не видать вам нашей подмоги как своих ушей.
– Не видать, это точно, – сухо проговорил Лесток. – Я так понимаю, что ваше величество очень хочет расстаться и с этой последней надеждою на получение престола.
Елисавет посмотрела на него с ненавистью и, подхватив с полу нашедшуюся туфельку, с такой яростью запустила ею в стену, что по всей комнате звон прошел от бревенчатых стен, едва замазанных дурной, тут же посыпавшейся на пол штукатуркою.
– Письмо... – пожал плечами Лесток, ощущая полное свое бессилие. – Ну что такое это письмо?! Сущая безделица. А от него судьба зависит... Ваша судьба. Судьба России, наконец!
Елисавет швырнула в стену вторую туфельку и расплакалась, по-бабьи подвывая.
1755 год
Париж
– Ну, мадемуазель де Бомон, – пробормотал герцог де Сен-Фуа, глядя на нежную блондинку с точеной фигурой и прелестным лукавым личиком, присевшую в реверансе, – я предрекаю вам огромный успех... – Тут он замялся, потому что взгляд его скользнул в декольте красотки... так себе, мягко выражаясь, было и декольте, и его содержимое, а грубо говоря, вовсе никакое! И Сен-Фуа уточнил с усмешкою: – У любителей девственных форм.
Голубые глаза блондинки обратились к его лицу с испуганным выражением, и Сен-Фуа пожалел дебютантку:
– Могу вас успокоить: таких при дворе очень даже немало. Иногда, знаете, вкусы общества меняются. То, к примеру, в моде рубенсовское изобилие плоти, а через неделю все кавалеры гоняются за женскими подобиями какого-нибудь Гиацинта или Кипариса. Надобно вам сказать, что даже его величество предпочитает худышек. Ваша покровительница мадам де Помпадур никогда не отличалась пышным бюстом, однако, сами знаете, достигла немыслимых высот. Кстати, это ей вы обязаны изысканностью своего наряда?
Мадемуазель де Бомон кивнула с благодарной улыбкой, вспоминая часы, которые провела в обществе всесильной подруги короля (нездоровье мешало мадам Жанне де Пуассон, герцогине де Помпадур оставаться пылкой любовницей Людовика XV, но совсем даже не препятствовало совать свой хорошенький пряменький носик как в личную жизнь короля, так и, что гораздо важнее, в сферу политики, причем весьма плодотворно). А обряд одевания мадемуазель де Бомон относился именно к разряду сложнейших политических интриг. И все же, при осознании всей важности сего дела, мадам де Помпадур искренне веселилась, наблюдая, как странно ведет себя ее политическая протеже:
– Не хмурьтесь, э-э... мадемуазель. Что такое? Вам неудобно?
– Я ненавижу корсеты! – фыркнула Лия де Бомон, раздувая ноздри.
– О, понимаю. При вашем сложении корсета вроде бы и не надобно, талия ваша удивительно тонка, однако что поделаешь: таковы узаконения моды! Совершенно немыслимо даме вашего положения показаться в обществе без корсета.
– Я не могу дышать. Ох, я сейчас в обморок упаду! – плаксиво сообщила мадемуазель де Бомон.
– Кстати, хорошая мысль! – воодушевилась мадам де Помпадур. – Имейте в виду: слезы и обморок – очень сильное оружие. Не стоит им злоупотреблять, чтобы у мужчин не выработалась привычка, но изредка применять эти маленькие дамские слабости очень полезно.
– Благодарю за совет, мадам. Следует ли понимать его так, что вы сами порою используете сии маленькие слабости в отношениях с его величеством? – не сдержала ехидства жертва корсета.
Герцогиня де Помпадур подняла тщательно подчерненные брови. Вообще-то она родилась светлой блондинкой (совершенно белобрысой!) и брови имела белесые, да и вообще была довольно бесцветна, однако об этом никто не догадывался, ибо все ухищрения косметики предлагались к услугам самой могущественной особы во Франции. Что и говорить, Лия де Бомон шутила с этой дамой весьма неосторожно...
Впрочем, мадам Помпадур находилась нынче в отличном расположении духа.
– Мне, пожалуй, следовало бы рассердиться, но разве это возможно, когда глядишь на такую милашку? – нежно усмехнулась она, лаская двумя пальцами шелковистый, нервно вздрагивающий подбородок «милашки». – К тому же вы правы, дитя мое. Я такая притворщица, такая притворщица... Но вы, пожалуй, дадите мне фору, как говорят наши враги англичане, не так ли? А теперь, – обратилась она к портному, – прошу вас, наденьте нашей куколке юбки.
– Пресвятая Дева! – пробормотала вышеназванная «куколка», с непритворным ужасом глядя на громоздкое куполообразное сооружение из пяти рядов закругленных тростниковых прутьев, которое выставил на середину комнаты портной герцогини. Внизу сооружение было непомерно высоким, а вверху сужалось до размеров затянутой в корсет талии. Обручи скреплялись меж собой клеенкой. – А вот интересно, как в этом reifrock [1] прикажете падать в обморок?! Обручи-то сломаются!
– Вы предпочитаете немецкое название? – удивилась герцогиня. – Мне больше по душе наше французское слово «кринолин». И не пугайтесь, тростник достаточно гибкий, и сломать его очень не просто. Даже если не в меру игривый кавалер повалит вас на оттоманку, с кринолином ничего не произойдет.
Вскоре выяснится, что мадам де Помпадур как в воду глядела... насчет оттоманки-то... Ну что ж, она хорошо знала свет!
Надевание кринолина и натягивание на него двух юбок, нижней – с легкими, воздушными оборками – и верхней, с разрезом спереди, дабы видеть эти самые оборки, – прошло в смиренном молчании, изредка перемежаемом страдальческими вздохами Лии де Бомон.
– Ну вот, – довольно сказала мадам Помпадур, когда последние булавки были прилажены, а последние шнурки завязаны. – С одеждой покончено, теперь кутюрье может уйти, а мы пригласим куафёра. Ну, полно кланяться, мсье, у нас мало времени. Прошу вас, угомонитесь! Лучше займитесь прической этого очаровательного создания.
– Рад служить, мадам! Счастлив служить... – засуетился куафёр.
– О-о! Ради всего святого, осторожней! – завопило вдруг «создание». – Вы обожгли мне лоб! Разве не лучше было бы надеть парик, чем навивать эти дурацкие бараньи кудряшки?!
– О боже, вы рассуждаете, словно какая– нибудь прусская графиня, которая живет допотопными представлениями о красоте! – возмутилась мадам Помпадур, в душе которой ненависть к пруссакам равнялась только ненависти к англичанам. – Парики уже отошли в прошлое, их носят только крестьяне, а что касается дамы, доверие которой вы должны завоевать, она их никогда не любила. Она гордится своими рыжими волосами и лишь слегка припудривает их, а причесывает гладко или немного взбивает. Ну, гладкая прическа вам едва ли пойдет, поэтому здесь надо будет поднять, и еще вот здесь, а тут мы опустим локон. – И мадам Помпадур, делая вокруг своей бесподобно причесанной и, к слову сказать, весьма разумной головы причудливые жесты, дала понять куафёру, что именно от него требуется.
Куафёр оказался мастером своего дела, и спустя какое-то время мадам восторженно вздохнула:
– Ах, это истинное произведение искусства! Вам нравится?
– Неужели вы думаете, что я смогу сделать это самостоятельно?! – ответило вопросом на вопрос «произведение искусства», взирая в зеркало со странным выражением, в котором тоска мешалась с восхищением. – Никогда в жизни! Или вы намерены пришпилить платье булавками к моему телу, а голову облить растопленным бараньим жиром, чтобы сия прическа закрепилась на несколько месяцев кряду? А?
Мадам Помпадур побледнела и так закатила глаза, словно намеревалась немедленно упасть в обморок и доказать объекту своих забот гибкость тростниковых обручей на кринолине.
– С вами поедет куафёр и лучшая из моих камеристок, – наконец выговорила она слабым голосом, доставая из рукава надушенный платочек и нюхая его, как если бы одно лишь только упоминание о растопленном бараньем сале сделало окружающую атмосферу зловонной. – И все, довольно болтовни. Нам пора идти. Скоро начнется бал у герцога Ниверне. Меня там не будет, но Сен-Фуа присмотрит за вами.
Вот так и вышло, что герцог де Сен-Фуа находился стражем при мадемуазель де Бомон. Он с любопытством оглядывал мужчин, которые косились на хорошенькую дебютантку, однако никто не решался к ней подойти.
Прибыл король, начались танцы, а эта пара все торчала в своем углу.
– Все уже танцуют, кроме меня, – огорченно прошептала Лия де Бомон. – В чем дело? Неужто я так плохо выгляжу?
– Все дело в том, что я стою рядом с вами, – сообразил Сен-Фуа. – Исполняю при вас роль огнедышащего дракона. А поскольку моя репутация известна, со мной никто связываться не рискует.
Лия де Бомон с уважением покосилась на собеседника. В самом деле, ревнивая натура Сен-Фуа вошла в пословицу. При дворе никогда не говорили, мол, ревнив, как Отелло. Во-первых, потому, что венецианский мавр был выдуман Шекспиром, англичанином, которых французы ненавидели. Во-вторых, потому, что про Шекспира и про Отелло здесь вообще мало кто слышал. В-третьих, пример Сен-Фуа, вызывавшего на дуэль всякого, кто пытался перейти ему дорогу к той или иной юбке, был гораздо ближе.
Однако уважение во взгляде мадемуазель объяснялось прежде всего тем, что Сен-Фуа являлся одним из первых фехтовальщиков и стрелков своего времени, а Лия де Бомон отнюдь не по-женски обожала и фехтование, и стрельбу.
– Мы вот что сделаем. Я отойду, понаблюдаю за вами со стороны. Не волнуйтесь, в случае чего я мигом явлюсь вам на помощь... ради бога, только не говорите, что вы и сами с любым обидчиком справитесь. Я в этом ничуть не сомневаюсь, – усмехнулся он, заметив воинственный пламень, вспыхнувший в прекрасных Лииных очах.
И стоило Сен-Фуа отойти, как Лия увидела, что к ней приближается сам герцог Ниверне. Он поклонился и бросил на нее покровительственный взгляд.
– Мадемуазель, соблаговолите пройти в голубую гостиную, – сказал он тоном, не оставлявшим сомнений в том, что этот человек привык к всеобщему повиновению, даже если бы вслед за этим не прозвучала причина, по которой требовалось это повиновение: – С вами желает поговорить его величество король. Он видел вас!
Дебютантка взволнованно перевела дыхание. Итак, герцогиня уже известила короля о том, какую миссию должна исполнить мадемуазель де Бомон. Собственно, сама эта миссия приуготовлялась по поручению его величества, другое дело, что он еще не видел человека, которому предстоит ее исполнить. Ну, вот сейчас знакомство состоится... Лию немного удивило, что представлять ее королю будет герцог Ниверне, который, пожалуй, не должен быть в курсе этой политической игры. А впрочем, какое дело мадемуазель де Бомон, кто из сильных мира сего в курсе интриги, а кто – нет? Ее дело – повиноваться приказам короля.
Она послушно присела в реверансе, мимоходом отметив, что взгляд Ниверне скользнул в ее декольте, и разговор с Сен-Фуа всплыл в ее памяти.
«Какие же они все-таки однообразные существа, эти мужчины!» – подумала она, едва удержав проказливую улыбку и скромно потупив глаза.
Гостиная, куда препроводили мадемуазель де Бомон, оказалась очаровательной и очень небольшой комнаткой, и впрямь отделанной в голубых тонах. Едва оставшись одна, Лия подступила к огромному зеркалу, висящему над камином, и вгляделась в свое отражение. Нет слов, этот штоф на стенах по цвету отлично подходит к ее глазам и даже придает им яркость, однако ее голубое платье совершенно теряется на фоне голубой обивки, голубого шелка, которым обтянута премилая оттоманка и пуфы, а также голубых портьер. Пожалуй, королю она покажется бледной немочью, пожалуй, его величество вряд ли поверит, что столь блекло и уныло выглядящее существо способно решить задачу, которая требует от посланца силы и твердости характера, остроты ума и вообще того, что философы называют яркой индивидуальностью. О какой уж тут яркости может идти речь, это просто ужасно!
– Очаровательно, – прозвучал сбоку голос, и Лия вздрогнула от неожиданности. – Нет, в самом деле, просто очаровательно. У меня такое ощущение, будто я попал на дно морское... в общество одной из тех прекрасных русалок, которые способны так очаровать тонущих моряков, что им даже не хочется заботиться о своем спасении, они могут только мечтать как можно скорей пойти на дно и очутиться в объятиях этих чаровниц.
Лия повернула голову... В дверях стоял высокий, дородный, отмеченный зрелой и ухоженной красотой человек. Быть может, какой-нибудь гвардеец счел бы, что его облику недостает мужественности, особенно в этом белом, шитым золотом наряде, однако величавости этот облик был исполнен с избытком, ведь перед Лией оказался не кто иной, как сам король Франции Людовик XV.
Мадемуазель де Бомон поспешно нырнула в реверансе и уловила чуть слышную довольную усмешку его величества. Робко подняла глаза – ну да, взор король устремил именно туда, куда следовало, и по выражению лица можно было понять, что зрелище это доставляет Людовику истинное наслаждение.
– Так вот об объятиях, в которых моряки мечтают оказаться как можно скорей, – непринужденно проговорил он, приближаясь к Лии. – Я, представьте, тоже спешу, мне нужно вернуться в зал. Герцогиня Помпадур просила передать, что мне предстоит важная встреча с нашим секретным посланцем в Россию. Поэтому, моя дорогая, минута промедления вполне может быть подобна гибели нашего изощренного политического замысла.
Лия растерянно хлопнула глазами. Но ведь это она – секретный посланник. Это с ней должен встретиться король. Или произошла какая-то путаница? Он еще не знает, кто она? Тогда зачем же ее пригласили в эту уединенную гостиную?
В следующее мгновение Лия получила ответ на свой вопрос. Король приблизился к ней вплотную и так проворно схватил в объятия, что это подтвердило его репутацию отъявленного волокиты. С той же сноровкой, рожденной, несомненно, частой практикой, он впился в изумленно полуоткрытые губы мадемуазель, которая едва не лишилась чувств от потрясения. В следующее мгновение, впрочем, ей пришлось испытать куда более сильное потрясение, потому что его величество чуть приподнял над полом ее изящную фигурку и повлек куда-то... как немедленно выяснилось, на ту самую оттоманку, обитую голубым шелком.
1 2 3 4