Алена провела шершавым языком по окоростевшим губам. У нее нет сил даже попросить попить… да что толку? Прежде просила, но ни один из стражников, сменявшихся над нею, не давал: пока осужденная еще влачит жизнь, караульным, под страхом строжайшего телесного наказания, отдается приказ не допускать к ней никакой пищи и питья, кои могут поддержать виновную и заставить ее дольше мучиться.
– Hичего, молодка, – в утешение сказал один. – Tы потерпи – скоро все и пройдет.
«Все» – это была ее жизнь… Алена заплакала – впервые заплакала с тех самых пор, как поняла свою обреченность. Солдату, верно, нестерпимо сделалось видеть эти слезы, которые она не в силах была утереть, – руки-то скованы земляными тисками! – и он сжалился на миг, вытер ей лицо, а потом и сам на себя рассердился за этот промельк жалости, а на Алену – еще пуще.
– Чего воешь, дура? – вызверился. – Теперь-то чего воешь? Надо было такого мужа искать, который не помрет, ежели его щами с царь-корнем попотчуют!
Да. Да… Она все время забывает, почему она здесь и почему висит в двух шагах, так, чтобы ей было все время видно, вытянутое, закаменелое, качаемое ветром тело Фролки…
– Это полюбовник ее, – поясняли любопытным те из караульных, которые были словоохотливей да мздоимливей (за право поближе поглазеть на Аленину голову, едва торчащую из земли, люди охотно готовы были платить). – Полюбовник, да! Служил он у ейного мужа ключником, но снюхался, вишь ты, с хозяйской женкою, да свели они господина со свету. Малость, беда, перестарались: столько зелья ему сыпанули, что он позеленел весь, как та трава. Только слепой не догадался бы, что дело нечистое! На их лиходейское несчастье, едва мужик концы отдал, появилась сестрица его, вдовица, а у той глаз – иглу в яйце увидит! Ну и подняла шум… Вон он, висит теперь, качается, – показывали на почернелое Фролкино тело. – А вот она, живая еще… вишь, глазами лупает.
– И сколь же ден ему так висеть, злодею сему? – спрашивали иные.
– Да пока сударушка его богу душу не отдаст, – ответствовали караульные, и Алена уже наперед знала, что будет потом: поглазев на нее, иные плевались, иные грозили: «бога, мол, прогневила – вот и смерти не дает!»; немногие жалели, крестили бедную головушку, но после этого почти всякий спрашивал караульщиков:
– А что ж сей полюбовник таковой чернющий, будто головешка? Неужто огнем жгли в пыточной избе?!
Иные караульщики отделывались шуточками, иные отмалчивались, иные свирепели и начинали гнать не в меру любопытствующую публику; поскольку все они были наслышаны о том, что творилось при допросе сообщников-душегубцев в казенке, стены которой хоть и многое видели, но такого, пожалуй, им видеть еще не доводилось.
* * *
Когда Ульяна крикнула «Слово и дело!» и на не чуявших беды Алену с Фролом налетела полиция, их привезли в Тайную канцелярию и сперва посадили в отдельные каморки за особыми, порознь, часовыми, чтобы обвиняемые ни с кем, а прежде всего меж собою разговора не имели. Однако же дело показалось судьям настолько простым, – вот он труп отравленного, вот они, отравители! – что обоих разом приволокли учинить им застенок.
В казенке, где разбирались татинные, разбойные и убийственные дела, царила неимоверная теснота, было душно и смрадно: пылающие свечи прибавляли жару, топилась, несмотря на майское тепло, печка; множество народу теснилось, потело.
Алену, ошеломленную свершившимся до того, что она как бы впала в столбняк – без мыслей, без чувств, даже вроде и без страха за свою участь, – толкнули в угол. Она упала, да так и лежала кулем, тупо озираясь, и в черной тьме, заполонившей с недавнего времени ее голову, лишь изредка проплывала вялая мысль – будто снулая рыба: «Да нет, быть этого не может…»
Фролку же взяли на дыбу.
Заворотив ему руки за спину, их связали вместе, а потом, круто вздернув вверх, так что бедняга издал короткий изумленно-болезненный крик, его подвесили на запястьях к перекладине, чтобы ноги оторвались от земли. Тут же помощник палача притянул их за лодыжки к нарочно для сего поставленному столбу, так что Фролкино по пояс обнаженное тело натянулось струной, а затем за дело взялся сам кат. Приблизившись к жертве не более как шага на три, он припрыгнул – и со всего маху обрушил на спину Фрола кнут…
Еще несколько мгновений тому назад, пока Фролку только вздергивали на дыбу, кнут смирнехонько полеживал на полу, и Алена не без некоторого любопытства его разглядывала. Кнут состоял из рукоятки – толстой, деревянной, длиной не более как в пол-аршина. К ней прикреплен был упругий столбец из кожи, длиной около трех – трех с половиною футов, с кожаной петлей на конце. К этому концу привязан был хвост примерно в пол-аршина, сделанный из широкого ремня толстой сыромятной кожи, согнутой вдоль наподобие желобка и засушенной да вдобавок заостренной на конце. И вот этот-то твердый, как кость, конец кнута сейчас разорвал кожу меж вывернутых Фролкиных лопаток и вонзился в его тело.
Пытаемый взревел от боли.
Приостановившись, кат успокаивающе промолвил:
– Кнут не архангел, души не вынет! – А потом удары раз за разом начали раздирать Фролкино тело вслед за вопросами:
– Признаешь ли ты, Фрол Митрофанов, что блудным воровством сожительствовал с женкою Аленою? Что зельем свел со свету беломестца Никодима Журавлева, коего супругою была оная женка? Был ли ты зачинщиком и начальником сего лиходеяния, либо подстрекала тебя сожительница и полюбовница?
На все эти обвинения из Фролкина горла рвался только один крик:
– Нет!
Алена заломила руки. Как ни мало знала она о пытках, законах, порядках Тайной канцелярии, одно ведомо было всякому, одно накрепко усваивалось меж сплетен, шепотков, испуганных разговоров о бесчинных застеночных нравах: пытают татя на три перемены, что означает: выдержать предстоит самое малое три вида пытки, и ежели вину свою взялся отрицать, то крепись до конца. Один раз собьешься, сознаешься в содеянном, не снеся лютой боли, не предвидя ей конца, чая купить себе хотя бы мгновенное облегчение, – и тебя зачнут сызнова бить, зажимать в тиски или растягивать на дыбе, подвешивая к ногам тяжести, чтоб ты опять в три перемены подтвердил новое свое показание. Спохватишься, опамятуешься, завоешь, что возвел на себя напраслину, – ну что ж, голубь, тогда терпи; кнут, тиски, дыбу – лишь бы хоть что-то сказал ты о себе одинаковое: виновен или нет. Если Фрол снесет три пытки, не переставая твердить: «Нет, нет!» – его кинут в угол, палач вправит ему суставы с тем же умением и прилежанием, с каким только что выламывал их на виске, – и приступит к Алене.
У нее зашлось сердце. Кнут, которым секли Фролку, до того намок в крови, что, верно, вострый коготь его конца размягчился. Палач взял свежий: сухой, хищный… Для нее. А выдержит ли она? Сможет ли раз за разом отрицать вину? Она остановившимися глазами смотрела, как на руках и ногах Фролки завинчивают винты железных тисков.
«О боже! – смятенно подумала Алена, которой уже слышалось, как трещат ломаемые кости. – Этого я не выдержу. Нет, не выдержу!»
Кат все туже поворачивал винты, а дьяк, склонившийся над расспросным листом, устало бормотал:
– Признаешь ли ты, Фрол Митрофанов, что блудным воровством сожительствовал с женкою Аленою? Что зельем свел со свету…
– Не-ет! – простонал Фролка – и захлебнулся рыданием и тоненько, по-щенячьи, завыл: – Нет, нет! Смилуйтесь, о, смилосердуйтесь надо мною! Какова радость вам в муке моей… О нет, господи, где же ты?
И как ни была ошеломлена, испугана Алена, она не могла не изумиться еще больше: ведь Фролка слово в слово повторил те же мольбы, коими она пыталась умилостивить и его, и Никодима, когда в первую брачную ночь муж ее, отчаявшись пробудить к жизни свое мертвенно-равнодушное естество, жестоко избил молодую перепуганную невесту, которую никак не мог сделать своей женой, а потом кликнул вернейшего прислужника и приказал ему тут же, на широкой и пышной супружеской постели, «распечатать эту дрянную закупорку».
Фролка замешкался, явно ушам своим не веря.
– Чего изволите? – пробормотал ошеломленно.
– Оглох? – грозно свел брови Никодим. – Желаю поглядеть, каков ты есть кобель. Правда ли то, что про тебя сказывают: мол, способен ты блуд чесать с утра до вечера и с вечера до утра!
– Так-то оно так, – пробормотал Фрол, все еще не в силах взять в толк: неужто всерьез говорит хозяин?! – Да я нынче как-то что-то не того… в хворости малость. Может, как-нибудь в другой раз, а?
– В хворости? – хмыкнул Никодим. – Ну, пустое дело твои хворости. Живот на живот – все заживет! Давай бери ее, Фролка, пока я добрый. Не запендрючишь нынче, другого раза может и не быть. Ну, кому говорю?
Фролка растерянно облизнул пересохшие от волнения и страха губы, и жалость мелькнула в его глазах, когда с распухшего, разбитого лица Алены глянули на него полные слез глаза, а окровавленный рот прорыдал:
– Нет, нет! Смилуйтесь, о, смилосердуйтесь надо мною! Какова радость вам в муке моей… О нет! Господи, где же ты?!
– Еще господа кличет, погляди-ка ты на эту бесстыдницу! – глумливо ухмыльнулся Никодим. – Что ль тебе двух мужиков мало – еще и третий спонадобился? Молчи, враговка проклятая! – С этими словами он задрал Алене на голову клочья рубахи, вскинул и крепко стиснул ее руки:
– А ну, Фролка, давай, не медли, пока я добрый! И гляди: не сможешь – вдесятеро твой долг надбавлю! Ты ведь знаешь – от меня не отбояришься. На правеж, на торговую казнь пойдешь, сдохнешь под батогами, как ее вон тятька! А исправно потрудишься – ей-пра, скощу должок!
Алена перестала дышать, и в наступившей тишине отчетливо услышала, как громко, жадно сглотнул Фрол. Похоже, угрозы Никодима уже были излишни: одного взгляда на нагое, беспомощное бабье тело достало Фролке, чтоб тела сего взалкать и решиться на богопротивное, нечеловеческое деяние.
Алена услышала еще шорох одежды, а потом Фролка вспрыгнул коленями на постель и, растолкав судорожно стиснутые ноги, вторгся в ее тело так грубо, что она не сдержала короткого болезненного крика, перешедшего в надсадные стоны.
Насильнику, впрочем, это было нипочем. Он давненько уже поглядывал на Алену с тайным вожделением и втихомолку завидовал хозяину, заполучившему не только имущество дочиста разоренного им простака, но и дочь красавицу, – и вот теперь она, беспомощная, в полной его власти! Фролка, зажмурясь, торопливо скакал к неудержимо накатывающемуся извержению, как вдруг кто-то вцепился в его спущенные портки и потащил:
– Хватит! Намиловался! Теперь пусти меня!
Едва не зарыдав от досады, на дрожащих ногах Фролка сполз с постели и с ненавистью уставился на хозяина. Верно, зрелище насилия возбудило того: взгромоздился на жену и долго старательно ерзал, пыхтя и ругаясь, а когда сполз на пол, на лице его было столь хмурое выражение, что Фролке едва удалось скрыть злорадную ухмылку.
– Может, я кончу, Никодим Мефодьич, а? – робко спросил он – да тут же и влип в стену, так могутно заушил его хозяин.
– Я тебя самого сейчас кончу! – взревел он.
Фролка, в душе матерясь на чем свет стоит, торопливо затянул у пояса вздрюжку портков, как вдруг хозяин издал новый возмущенный рык:
– Кровя где?!
Бесцеремонно перекатив истерзанное женское тело на бок, Никодим таращился на смятые простыни, ища и не находя на них следа растоптанного девичества.
– Порченую подсунули! – ткнул кулаком в мягкий женский живот Никодим. – Гулящая, баба богомерзкая! Дырявая ты бочка, кто ж тебя распочинал? А ну, говори!
Фролка счел за благо убраться. Всю ночь по дому разносились женские стенания и отборная мужская брань. Поутру хозяин выглядел вялым и усталым, но когда Фролку нечистик дернул за язык спросить, созналась ли молодка, с кем согрешила, крепкий, будто капустный кочень, кулак едва не разворотил его лица. Фролку с его вопросами как ветром сдуло… до наступления ночи, когда у Никодима Мефодьича с молодой женкой дело вновь не слаживалось до тех пор, пока он не позвал ключника и не натешился созерцанием того, как сей молодой, услужливый кобель отрабатывает свой должок. На сей раз, правда, Фролка оказался проворнее и успел отведать сласти… Так оно и повелось, и велось, не разбирая ни среды, ни пятницы, по закону: свой муж что хотит, то и воротит, – все три недели Алениной замужней жизни.
Все это время молодая жена Никодима Журавлева стыдилась нос во двор высунуть. Впрочем, какая-то глазастая соседка все же ухитрилась увидеть новобрачную – и едва не обмерла от ужаса при виде раздутых, как лепешки, губ и заплывших глаз. Она не осмелилась попрекнуть соседа, известного своей ненавистью к тем, кто совал нос в его дела, однако же не смогла сдержать укоряющего взгляда. Никодим тот взгляд перехватил – и только руками развел:
– Ты что ж, соседка, на меня напраслину возводишь? К моей жене, вишь ты, намной пожаловал. Давит бабу во сне до синяков. Знаю, не к добру это – синяки-то болят! Как бы не померла, сердешная… Нет, соседка, это все намной, я тут ни при чем.
Соседка смолчала, однако подумала, что Никодим один раз уже овдовел – не миновать и в другой раз ему вдоветь. А Никодим с тех пор кликал Фролку только так – намной, и Алена, съежившись ни жива ни мертва в углу казенки, думала, что на один вопрос Фролка все-таки дает лживый ответ. Он ведь сожительствовал с нею – пусть и не блудным воровством, то есть тайно, а по приказу венчанного Аленина мужа, но все-таки сожительствовал почти еженощно.
За все это время Никодим лишь единожды «управился» с Аленою без Фролки – правда, на сей раз не без помощи сестры.
Случилось это на второй неделе после свадьбы. Никодим и вообще был тучен, полнокровен, а тут, поссорясь с посетителем, принесшим малый заклад, но желавшим получить крупную сумму, до того разошелся, что кровь ударила ему в голову.
Цирюльник пришел отворить больному жилу. Спустил кровь в миску и не глядя сунул ту миску в руки Алене, закутанной до глаз, чтобы скрыть изуродованное лицо. К этому времени она уже доподлинно знала, что умрет, а никогда не обратится с молитвою к святым Гурию, Самону и Авиве. Их просят о милости женщины, желающие обрести любовь своих мужей, но Алена не могла себя заставить молиться и просить, чтобы мучитель любил ее. Единственное, чего она желала ему, это скорой смерти, а потому украдкой поставила чашку с собранной кровью поближе к печи.
Не успел цирюльник уйти, как у Никодима начался жар. К ночи он стал так плох, что Алена робко надеялась, что нынче уж господь ее побережет. На беду, ни с того ни с сего черт принес Ульянищу… Она всегда уверяла, что сердце у нее – вещун, и хоть, по твердому убеждению Алены, сердца у Ульянищи вовсе не имелось, чутье у нее и впрямь было бесовское!
Алена так растерялась ее ночным появлением, что забыла убрать кровь от печки. Сие было мгновенно обнаружено Ульянищей, которая проворно унесла миску на холод, а потом подняла крик:
– Да она извести тебя хочет, еретица, обавница, хитрая, блудливая, крадливая!
Едва кровь убрали с жара, жар спал и у Никодима. Мгновенно почувствовав себя несравнимо лучше, он с видимым удовольствием глядел, как Ульяна таскала «еретицу блудливую» по избе за волосы и хлестала тоненькой ременной плеточкой: такой тугой да едучей, что с одного удара лопалась кожа, и боль наступала невыносимая. Ульяна же только похохатывала да приговаривала: «Ничего, сколоченная посуда два века живет!»
От сего зрелища Никодим разыгрался и, спешно выпроводив сестру, принялся удовлетворять свою скороспелую похоть. На сей раз обошлось без Фролки, но лишь на сей раз.
Фролка же поначалу только и старался, что плоть свою ублажать да хозяйскую лютость тешить, но напоследок раз или два попытался неприметно для Никодима приласкать свою жертву: погладил ее по голове, а потом даже легонько мазнул губами по щеке. Да, он стал жалеть Алену. И Ульяна знала об этом, знала наверняка! Или почуяла что-то, углядела своим острым, черным, ведьминым взором? Фрол сам себя выдал. Когда, увидев мертвого брата и завопив: «Убивица! Душегубица! Извела-таки его! Извела!» – она вцепилась Алене в волосы, Фрол оттащил сестру хозяина, и хоть не сказал ничего – не успел! – проницательной Ульяне не стоило труда догадаться и о том, что было, и о том, чего не было, не замедлив закричать: «Слово и дело!»
– Где они? А ну дайте мне их! – нарушил громкий голос полуобморочную Аленину оторопь.
Она вздрогнула. Да нет, быть того не может… это ей мерещится, мнится все! Или правду говорят: помяни о черте, а он уж тут?
Ульяна! Ульянища здесь, в казенке! Алена быстро перекрестилась украдкой, но живой крест не помог: тучная фигура выкатилась на середину каморки и, уперев руки в боки, склонилась над сдавленным в тисках Фролкою:
– Признавайся, ты хозяйскую казну скрал? Куда припрятал?
Алена еще глубже забилась в угол. Да неужто и Ульянища знала о тайном Никодимовом схороне?
1 2 3 4 5 6