- Султаны в Турции, дурища, - огрызнулась Надежда. - А здесь только фараоны, да и те в пирамидах. Что, хочешь с мумией потрахаться? Впрочем, тебе, верно, все равно с кем! Только на это и годишься, кошка мартовская. Подумаешь, сокровище! Больно много о себе воображаешь! Вся твоя ценность для Витьки - что Саньку ему родила. Я же знаю, что он тебе грозил: не родишь ребенка - пошлю, мол, к черту со всем твоим сексом!
-Эротикой, Надя, - с легкой усмешкой поправила Лариса. - Эротикой. Пора запомнить. И еще запомни, курочка ряба: когда-нибудь я рассержусь... так рассержусь, что тебе никакой Витька не поможет!
- Да замолчите! - отчаянным шепотом вскричала Марьяна, ужасаясь, до чего вмиг выплеснулась - будто перебродившая брага! - всегда тщательно сдерживаемая и контролируемая вражда. О нет, ненависть. Нашли, ей-богу, время ненавидеть друг друга, дурищи!
Марьяна от злости стиснула хрупкие, загорелые плечики Саньки так, что он запищал и начал вырываться.
- Надо бежать скорее, а не болтать всякие глупости!
- Вот-вот. Для этого нас и выжимают отсюда, - кивнула Надежда, отводя бешеный взор от Ларисы и мгновенно обретая спокойствие. - Только спустимся по стене, как всех аккуратненько уложат на месте, а Саньку схватят. Он-то им и нужен скорее всего. За него Виктор все отдаст, сама знаешь!
Да, Марьяна знала. Сказать, что Хозяин без памяти любил своего пятилетнего сына, - все равно что ничего не сказать. Это было за гранью обычных человеческих чувств. Иногда Марьяне казалось, что, как ни дико это звучит, Виктор сам зачал, выносил и родил Саньку, а Лариса просто сыграла вспомогательную роль, послужила неким подобием инкубатора. И ради Саньки Виктор, конечно, на все пой-Дет, все отдаст. Весь свой бизнес псу под хвост бросит!
- Те двое - снайперы, конечно, не просто так СИДЯТ в схоронке, пробормотала Надежда, вновь прикрывая жалюзи.
- Что же делать? Здесь ждать? - не унималась Марьяна. - А если у них кончится терпение? Или вернется Виктор? Или на шум заглянет какой-то сумасшедший полицейский - в смысле нормальный? Что, они просто так все бросят и уйдут?
- Ждать тоже нельзя, - наконец хоть в чем-то согласилась с нею Надежда. - Но и всем бежать нельзя. Отсюда должны уйти только двое - женщина с ребенком.
- А если их подстрелят те, кого ты видишь на улице? - Марьяна гибко встала, не выпуская Саньку. Сердце от страха за него готово было разорваться.
- Ну, я ведь не совсем безоружна, - усмехнулась Надежда. - Да и, сама знаешь, в тридцати шагах в карту промаху не дам, разумеется, из знакомых пистолетов. Сквозь двери, наобум Лазаря, мне стрелять смысла нет, а этих двух я вмиг сниму, когда они увидят добычу и забудут об осторожности. То есть спуститься можно относительно безопасно. И - бежать, бежать! Конечно, за окном следят не только эти двое, так что бандиты скоро поймут, что добыча уходит. Бросятся, конечно, в погоню...
- И что? - прошептала Марьяна. У нее даже голова разболелась от нелепости, от ужаса этого разговора. - Их схватят, Саньку схватят, а мы с тобой тут отсиживаться будем?
Лариса тихонько рассмеялась и пошла к гардеробу. Открыла его и, минутку поразмыслив, принялась вынимать одно за другим свои сногсшибательные платья, раскладывать их на разоренной кровати.
А Надежда вдруг зашлась в отборном, классическом мате - любой зэк позавидует. Раз в полгода она себе позволяла "расслабиться", но не при Саньке же!
Марьяна машинально прижала к его ушам ладони, но он увидел, что мать уже откровенно хохочет, и сам тихонько захихикал.
- Тебя, случаем, не контузило, барышня? - вне запно остановив поток брани, спросила Надежда. - Да ведь Лариска с Санькой тут останутся, неужто не ясно? Ты спустишься, ты! Лариску ты изображать будешь.
Несколько мгновений Марьяна невидящими глазами пялилась в лицо Надежды, пытаясь сквозь звон в ушах понять, что она там несет.
- Я-а? - протянула недоверчиво. - Ты шутишь? Почему? Как?..
- Иншалла! - развела руками Лариса, придирчиво оглядывая зеленый крепдешиновый комбинезон с просторными шортами и золотистым кушаком. - Вот это тебе здорово пойдет, твой стиль. Сандалии надень, не туфли: в них бежать легче. Выбирай любые.
Она выгребла из-под кровати ворох разноцветных кожаных ремешков с путаницей подошв, а потом проворно сдернула с ноги золотой ажурный браслет для ног, хальхаль, и защелкнула на Марьяниной щиколотке:
- Это самая достоверная деталь. Если за нами следили, то не забудут, как я его покупала!
Да уж... Лариса, очевидно, вспомнив боевое прошлое на конкурсе красоты "Стиль а-ля рюсс", откуда ее и снял в свое время Виктор, устроила такое представление с примеркой множества золотых, серебряных и даже медных браслетов, что толпа собралась, будто на танец известнейшей амели, исполнительницы танца живота. Арабы выражали свое восхищение Ларисой столь темпераментно, что у некоторых длинные рубахи - галабеи внизу живота просто-таки торчком стояли! Марьяне пришлось щедро заплатить хозяину, чтобы показал черный ход из лавки. Он тоже рисковал: два могучих каирца уже сошлись врукопашную, а третий схватил с прилавка хоть и сувенирный, но вполне смертоубийственный кинжал, готовый в бою добыть белокожую пери...
А что, если в той лавочке пылали не только пету-шино-жеребячьи страсти? Что, если там уже была предпринята попытка, пусть неудавшаяся, расправиться с ними? Ведь Надежде нипочем не сдержать свору разгоряченных, на все готовых самцов!
Эта догадка ошеломила Марьяну до полного ступора, так что она не тотчас осознала, что Надежда с Ларисой, стащив с нее блузку и юбку-оттоманку, уже натягивают роскошный комбинезон.
- Да перестаньте, девчонки! - нерешительно отбивалась Марьяна. Давайте я лучше просто так спущусь и в полицию сбегаю!
- Тебя "просто так" прямо на стенке подстрелят, не сомневайся, - сурово кивнула Надежда. - И даже если добежишь до участка, кто тебя слушать будет? По здешним законам факт преступления должен быть засвидетельствован двумя мужчинами или одним мужчиной и двумя женщинами. А действительными считаются только показания, данные правомочными свидетелями, то есть лицами, которые пользуются репутацией добродетельных и благонамеренных людей. Думаю, ты не годишься на эту роль, барышня.
- О премудрая! - засмеялась Лариса. - То есть даже если эти местные менты увидят следы побоища, то не поверят своим глазам, пока не сыщутся два правомочных свидетеля?
Ловкие руки тем временем делали свое дело: Марьяна уже была одета, но; цепляясь за соломинку, воскликнула:
- Разве меня можно принять за Ларису? А глаза? А... волосы? Выдумали какой-то авантюрный роман!
- В жизни ни один сюжет не бывает недостоверным, - деловито произнесла Лариса и жестом фокусника обернула вокруг головы Марьяны белый шарф, прикрыв лоб, а потом так причудливо и ловко свернула узел на затылке, словно он и впрямь маскировал не легкие русые локоны, а черно-рыжую тугую косу. На переносицу Марьяны водрузили огромные темные очки в белой оправе, по губам жирно, далеко выходя за их очертания, мазнули Ларисиной любимой помадой цвета цикламен - и вот уже Санька, изумленно глазевший из угла, протянул:
- Маряша, сними платок, а то ты прям как мамочка! Я вас перепутаю!
- Вот! - радостно прищелкнула пальцами Надежда. - Вот так! Все тип-топ! Ну, давай, девочка, работай! - И она потащила Марьяну к окну, однако та вывернулась и, сорвав очки, грубо нахлобучила на нос Надежде:
- Отстань! Никуда я не пойду!
- А чтоб у тебя зубы не в рядочек, а в кучке росли! - смешно ругнулась Надежда, а поскольку была белоруской и порою, забывшись, говорила с акцентом, прозвучало примерно следующее: "А каб у цябе зубы не у радочак, а у кучцы рослы!"
Это было безумно смешно, и прежде, когда новогрудковское Надеждино происхождение себя вдруг выказывало, свидетели просто-таки помирали со смеху. Однако сейчас даже Санька не хохотнул, а Марьяна, белая, как ее шарф, прошипела:
- Ну, я - Ларису, а Саньку кто изображать будет? Ты, Надежда, что ли? Тогда давай, переодевайся!
Швырнув в остолбенелую Б МП Санькиными шортами, она отвернулась к окну и, едва сдерживая слезы, уставилась на знойное марево, плывущее над глинобитными крышами Старого Мисра: "Григорий! Где же Григорий?.."
* * *
Да нет же, нет, она не знала, что так обернется, иначе разве согласилась бы? Разве взяла бы тогда те деньги? Ведь с них. все и началось, если хорошенько подумать... Однако могла ли Марьяна хоть о чем-то думать в ту минуту, лежа посреди площади Свободы, с гудящей головой, беспомощная, не ощущавшая своего тела, а только раздирающую боль в левой ноге, и боль эта, чудилось, еще усиливалась от пронзительного женского вопля в вышине, там, где столпились люди:
- Да ты же ей ногу сломал, мафик поганый, своей иномаркой!
Марьяна попыталась приподняться, но в глазах все поплыло, и она снова откинулась навзничь, тупо повторяя: "Ногу сломал... ногу мне!.." Но даже эти страшные слова не могли прервать оцепенения, пока вдруг что-то ледяное, отрезвляющее, не легло на лоб и поплыло по вискам, потом нежно, влажно запахло талым снегом, и она близко-близко увидела чьи-то огромные, бело-голубые от ужаса глаза на бледном лице, чуть заросшем рыжеватой щетиной.
- Ты как? Жива? - прошептало лицо, и в глазах плеснулась такая неподдельная жалость, что Марьяна невольно всхлипнула. - Больно? Ой господи, ну как же так...
- Помогите мне встать, - прошелестела Марьяна прыгающими, непослушными губами, вновь пытаясь приподнять голову, но незнакомец погладил ее перемешанные со снегом волосы:
- Тихо, лежи. Нельзя вставать. Я ведь и правда, кажется, тебе ногу сломал...
- ...мафик поганый своей иномаркой, - как попугай, продолжала Марьяна, вдруг забыв о боли: незнакомец-то незнакомец, но она где-то видела это лице, видела, точно!
- Слушай, - торопливо прошептал "мафик"; - если сейчас налетят менты мне все, полная пропасть. Опаздываю смертельно, срывается контракт с арабами, а главное, кому вообще привод нужен? Только не мне!
Задумался на миг, прикусив губу, а потом выхватил что-то из-за пазухи, сунул в руку Марьяны, стиснул пальцы.
"Что-то" хрустко, бумажно зашуршало.
- Вот, у меня с собой только штука баксов, было побольше, да я сыну кое-что купил... извини, не знал ведь, что понадобятся. Возьми их, а?
Рыжеватые ресницы часто замигали, и Марьяна с изумлением увидела, как на светлые глаза наплывают слезы:
- Не затевай дела, а? Скажи, ничего не успела разглядеть, не хочешь человека гробить. Мне никак нельзя с ментами сейчас. Понимаешь? Ну, прости, а?
И, видимо, уловив в лице Марьяны отсвет сочувствия, а скорее, полнейшей неспособности оценить ситуацию - что в прямом, что в переносном смысле, он вскочил, забежал сзади и, подхватив под мышки, выволок Марьяну на узенький тротуарчик остановки. Там прислонил к парапету, на котором громоздились фанерные ящики с полузамерзшими гвоздиками и вовсе промороженными розами. Теплые губы, остро пахнущие табаком и "Стиморолом", мазнули Марьяну по щеке, потом хлопнула дверца, взревел мотор, поплыло ядовитое бензиновое облачко...
"Стой, стой, гад! - наперебой завопили цветочницы. - Уехал! Нет, надо же! Сбил девку и уехал! Сколько говорю: хоть бы мента на этом переходе поставили, а то гляди знай: и автобусы, и машины вереницей, людям деваться некуда". - "А, мента тебе еще здесь не хватало, еще и ему отстегивай?! Но что же нам с этой девчонкой делать? "Скорую" вызвать, что ли? И в милицию надо бы... Ты номер не заметила?" - "Нет,-помню, что синий "мере". - "Дура, это "Мазда"! А гляди, у нее баксы в кулаке! Это он ей заплатил, чтобы молчала!"
Жаркая разноголосица мгновенно похолодела.
Теперь Марьяна вызывала у цветочниц не сочувствие, а жгучую неприязнь. И немалое прошло время, прежде чем какая-то сердобольная душа все же вызвала "Скорую", а еще большее, конечно, прежде чем эта "Скорая" притащилась. Марьяна так замерзла и измучилась, что уже готова была почать зеленую хрустящую пачку и заплатить цветочницам за милосердие, но сделать это не дала лютая гордость, и злоба, что позволила себя купить, даже не поторговавшись, и ненависть к "поганому мафику", чем-то знакомое лицо и подернутые слезою глаза которого лишили ее сил сопротивляться. А главное - ее поддерживало воспоминание о том, что доллар ползет и ползет вверх, а значит, у нее в руках немалые деньги, которые позволят им с матерью продержаться, пока хоть кому-то из них не выплатят зарплату еще за декабрь прошлого года.
Она ни чуточки не сомневалась, что больше в жизни не увидит своего "мафика", однако не прошло и недели, как в пятую палату травматологии, куда в тот кошмарный день привезли Марьяну, ввалился огромный" как новогодняя елка, шуршащий целлофаном, благоухающий розовый букет. Потом боком просунулась золотисто-алая конфетная коробка устрашающих размеров, а следом осторожно заглянуло голубоглазое лицо. Теперь оно было чисто выбрито, но выражение имело очень странное, словно бы ошарашенное.
Обменявшись неуклюжими "как вы себя чувствуете" и "ничего, спасибо, вашими молитвами", приняв, вдобавок к гостинцам, ворох покаяний, сетований и благодарностей за молчание, Марьяна сочла, что посетитель успел разузнать у врачей о ее вполне удовлетворительном состоянии (перелом оказался закрытый, вытяжку делать не понадобилось, через несколько дней Марьяну собирались выписывать, мама уже и костыли раздобыла), а потому и пришел в такое обалдело-радостное настроение: мол, легко отделался, какой-то тысчонкою! Хотя деньги, по всему видно, у него водились. Марьяне не приходилось близко общаться с настоящими "новыми русскими", разве что по телевизору видела или, мельком, в роскошных авто, однако некий ореол больших, несчитанных денег, витавший вокруг ее гостя, ощущался сразу. Этот костюм, и башмаки, и властная энергия во всем облике, ощутимая даже в мгновения застенчивости... Честно говоря, Марьяна не держала на него зла, все-таки его деньги здорово выручили их с мамой, оказались как бы подарком судьбы! Но Марьяна давно знала, что за все такие "подарки" надо непременно платить, - на сей раз цена была, верно, определена в закрытый перелом. Конечно, судьба, в свою очередь, задолжала им с матерью, отняв отца, да столь нелепо, столь внезапно...
После этой смерти Марьяна ко многому в жизни стала относиться по-новому: расчетливо-стоически. "Баксы! Баксы!" - звенело в голове, и она спокойно вынесла почти оскорбительные подначки майора ГАИ, который очень старался заставить ее написать заявление на "бандита за рулем" - он так и выражался, ей-богу! Для поддержания разговора Марьяна рассказала сейчас об этом своему "мафику", и тот вдруг обиделся:
- Заявление ему? Давно надо было на Свободе пост организовать: там же движение сумасшедшее, а перехода нет. Небось в лапу хотел получить! Знаете, как в анекдоте: армянскому радио задают вопрос, кто, мол, был первым гаишником на Руси? Армянское радио отвечает: Соловей-разбойник. На перепутье сидел, свистел и поборы брал.
Посмеялись.
Марьянины соседки по палате уже утолили свое любопытство: на гостя нагляделись, конфет наелись, роз нанюхались. Две уткнулись в книжки, одна задремала. Марьяна думала, что визитер вот-вот откланяется, а он все сидел да сидел, нерешительно на нее поглядывая, словно хотел что-то сказать, но никак не мог собраться с силами. Мелькнула мысль, а не хочет ли он увеличить "компенсацию", и на какое-то мгновение Марьяна совершенно серьезно углубилась в подсчеты, какова должна быть-эта новая сумма, сколько у них с мамой еще "дыр" в бюджете, но вдруг, приблизив к ней лицо, "мафик" быстрым, заговорщическим шепотом спросил:
- Слушай, это правда, что тебя зовут Марьяна Корсакова?
- Правда, - недоуменно хлопнула она ресницами, - а что?
- Отца твоего, случаем, не Михаилом Алексеевичем зовут? - еще ближе придвинулся "мафик", и в глазах его блеснула такая по-детски воодушевленная надежда, что Марьяна впервые испытала жалость не к себе, а к чужому человеку, когда ответила:
- Да, его Михаил Алексеевич зовут... звали. Папа Умер уже больше года назад.
Мгновение посетитель смотрел на нее неподвижно, потом, медленно отодвинувшись, крепко взялся горстью за лицо и замер.
- Ох ты, - пробормотал он. - Ох ты! Марьяна быстро утерла слезы, неудержимо подступавшие даже при мимолетных воспоминаниях об отце, и, осторожно тронув посетителя за рукав, шепнула:
- Ничего. Ничего... Вы с отцом встречались, да? Или работали вместе?
Он опустил ладонь - глаза его были влажны - и тихо спросил:
- Не помнишь меня, да? Я тебя тоже не сразу узнал. Вертелось что-то такое в голове, а когда фамилию твою услышал - господи, думаю, неужели?! Неужели дочка дяди Миши? Марьянка, да ты посмотри на меня, посмотри! Я же Виктор... Витька-Федор Иваныч!
Марьяну словно в сердце ударило. Села в постели, ощущая, как брови сложились домиком, а рот превратился в некое изумленное "о". Да неужели вот этот благополучный, преуспевающий джентльмен, сидящий перед нею, - тот самый тощий, издерганный мужичонка, который однажды безудержно плакал в палисаднике на Ковалихе, утираясь крошечным кукольным платьицем, и говорил, захлебываясь, десятилетней девчонке слова, которые и сейчас, вспомнившись, заставили ее сердце сжаться от жалости:
1 2 3 4 5 6