Потому что действует почти мгновенно. Он быстро пришел в себя. И теперь, здоровый и довольный, патрулирует свою территорию, восхваляя меня направо и налево. – Его лицо внезапно обрело серьезность. – И все равно: что ни говори, но нашествие иностранцев не слишком приветствуется в наши дни. На улице я все чаще слышу, как мне вслед бросают оскорбительные замечания. Мне даже приходится переходить на другую сторону, когда на пути попадаются подмастерья.
– Мне очень жаль. Увы, времена не стали лучше.
– В городе ходят слухи, что король несчастлив со своей новой супругой. Что Анна Клевская может вскоре уйти со сцены. А вместе с ней и Кромвель.
– Новые слухи – новые страхи. Все как прежде. – Я положил руку ему на плечо. – Наберитесь мужества. И не сдавайтесь. Жду вас к себе отобедать на следующей неделе.
– Спасибо, непременно приду. – Он проводил меня до двери.
Прежде чем покинуть аптекарскую лавку, я обернулся и сказал:
– Не забудьте про молитву.
– Не забуду.
Оседлав коня, я направил его вдоль узкой улочки. Проезжая мимо Олд-Бардж, взглянул вверх на окно, из которого за мной следили. Ставни на нем были по-прежнему закрыты. Но когда я повернул на Баклсбери-стрит, у меня вновь появилось ощущение, будто за мной кто-то следит. Я резко обернулся. Улицы кишели народом, тем не менее я увидел человека в дублете великолепного красного цвета. Скрестив руки на груди, он стоял, прислонившись к стене, и не сводил с меня глаз. На вид ему было около тридцати. Он был крепкого, можно сказать, бойцовского телосложения, широкоплеч, с мужественным торсом и узкими бедрами. Беспорядочная шевелюра густых темных волос окаймляла его твердое, с резко обозначенными чертами лицо, выдававшее крутой нрав, несмотря на спокойное выражение. Встретившись со мной взглядом, он скривился в презрительной усмешке. Тотчас развернувшись, он быстрой и легкой походкой пошел по направлению к Олд-Бардж и вскоре затерялся в толпе.
ГЛАВА 3
По дороге назад к Ньюгейту я долго не мог избавиться от неприятного осадка, оставшегося после встречи с неизвестным. Не был ли он неким образом связан со случаем Уэнтворта? Я имел неосторожность упомянуть о нем в Линкольнс-Инне днем раньше, а слухи среди людей моей профессии, надо сказать, разносятся быстрее, чем среди прачек в Моргейт-филдз. А может, этот парень был послан следить за мной верховной властью? Скажем, чтобы выяснить, в каких я состоял связях с бывшим темнокожим монахом? Впрочем, ныне к политике я не имел никакого отношения.
Канцлер, очевидно ощутив мое волнение, замешкался и заржал. Возможно, причиной его внезапной тревоги была та жуткая вонь, что ударила мне в нос, когда мы проезжали скотобойню. Несмотря на то что городские власти пытались всячески призывать мясников к порядку, в такую жару сочившиеся по каналу на Блэддер-стрит зловонные флюиды были на редкость невыносимы. Если в ближайшее время погода не изменится, мне, пожалуй, придется последовать примеру некоторых состоятельных прохожих и покупать букетик цветов, чтобы прикрывать им нос.
Я проехал через Ньюгейт-маркет, по-прежнему находящийся в тени большой монастырской церкви Серых братьев, за витражными окнами которой король хранил награбленное во французских землях добро. За храмом показалась высокая городская стена и пристроенные к ней пестрые башни Ньюгейта. Главная лондонская тюрьма представляла собой старинное добротное здание. Ни в одном месте Лондона не было сосредоточено так много горя и скорби, как здесь, потому что судьбой большинства ее обитателей становилась смертная казнь.
Я вошел в таверну «Метла», работавшую круглосуточно и благодаря посетителям тюрьмы, должно быть, дававшую немалые прибыли. Вперив потупленный взор в запыленный дворовый сад, Джозеф сидел за столом и медленно потягивал из чарки пиво – легкий напиток, которым у нас принято утолять жажду каждый день. На столе лежал букет цветов. Возле Джозефа стоял хорошо одетый молодой человек, лицо которого являло собой образчик приветливости и дружелюбия. Между тем вид сэра Уэнтворта красноречиво свидетельствовал о том, что от данного разговора он чувствует себя, мягко говоря, не в своей тарелке.
– Пошли, приятель, – говорил незнакомец. – Партия в карты – и твоей тоски как не бывало. Тут неподалеку у меня есть дружки. Мы тебе составим отличную компанию.
Молодой прощелыга был представителем многочисленной армии вымогателей, которыми ныне кишел Сити. Обыкновенно, выбирая себе жертв среди приезжих, каковых нетрудно было отличить по скромной деревенской одежде, мошенники заманивали их в свои сети, чтобы вытряхнуть из них все деньги. – Прошу прощения, – я резко оборвал проходимца, занимая место на соседнем стуле, – нам с этим джентльменом необходимо поговорить наедине. Я его адвокат.
Молодой человек удивленно поднял брови и, обращаясь к Джозефу, добавил:
– В таком случае, сэр, вам все равно придется расстаться с вашими денежками. Правосудие требует толстого кошелька.
Проходя мимо меня, он слегка наклонился и тихо добавил:
– Горбатый кровосос.
К счастью, Джозеф не слышал его слов.
– Я еще раз был в тюрьме, – мрачно произнес он. – Сообщил тюремщику, что приведу с собой адвоката. Заплатил ему еще шесть пенсов, чтобы он разрешил нам свидание. И что хуже, у него тоже оказался экземпляр той самой пасквильной листовки. Он сказал, что за пенни позволяет всем желающим подходить к камере Элизабет. И те через замочную скважину посылают в ее адрес всякие оскорбления. Кажется, это его очень забавляет. Но ведь это жестоко. Разве можно так делать?
– Подобные вещи, как правило, тюремщикам спускаются с рук. По всей очевидности, он рассказал вам об этом, рассчитывая получить от вас вознаграждение. В надежде, что за определенную плату вы уговорите его освободить вашу подопечную от подобных притязаний.
Джозеф поднял руку.
– Мне и так приходится платить за еду, за воду, за все. Большего я себе позволить не могу, сэр. – Он в отчаянии покачал головой. – Эти тюремщики самые бессовестные люди на свете.
– Да. Однако что касается собственной выгоды, им практически нет равных в находчивости и предприимчивости. – Я серьезно взглянул собеседнику в глаза и добавил: – Вчера я был в Линкольнс-Инне, Джозеф. Узнал, что в субботу суд будет проводить судья по имени Форбайзер. Должен заметить, это малоутешительная новость. Ибо этот человек глубоко чтит Библию. Он совершенно неподкупен.
– Но ведь это же хорошо. Я имею в виду то, что он божий человек…
Я замотал головой.
– Поймите, он неподкупен. И тверд, как скала.
– Вы хотите сказать, что его ничто не сможет пронять? Даже бедная и слегка тронувшаяся умом сирота?
– Он ни к кому не питает жалости. Мне доводилось иметь с ним дело при разбирательстве некоторых гражданских дел. – Я слегка подался вперед. – Джозеф, мы должны заставить Элизабет говорить. В противном случае можно будет на ней ставить крест.
Он закусил губу. Этот свойственный ему жест я уже замечал за ним неоднократно.
– Когда я вчера принес ей немного еды, она лежала, тупо вперившись в пустоту. Ни слова благодарности, ни жеста в ответ – ничего. Боюсь, она уже несколько дней не прикасалась к еде. Я купил ей эти цветы. Но навряд ли она на них даже взглянет.
– Ладно, посмотрим, чем я смогу ей помочь.
Он благодарно кивнул, после чего мы встали и направились к тюрьме.
– Кстати говоря, сэр Эдвин в курсе того, что вы обратились ко мне за помощью в этом деле? – спросил по дороге я.
Джозеф отрицательно покачал головой.
– Мы с Эдвином даже ни разу не встречались за последнюю неделю. С тех пор как я взял на себя смелость утверждать, что Элизабет невиновна. Он велел мне убираться из своего дома. – Искра гнева пронзила его лицо. – Он думает, что если я не желаю Элизабет смерти, значит, я против него и всех его потомков. – Впрочем, неважно, говорили вы или нет, – размышляя, произнес я, – он все равно мог об этом узнать.
– Почему вы так считаете, сэр?
– Неважно. Не имеет значения.
Когда мы вошли в здание тюрьмы, Джозеф скукожился, словно под тяжестью невидимого груза. Сначала мы миновали решетку, за которой ютились несчастные заключенные. Протискивая к прохожим свои молящие руки, они взывали к их милосердию во имя Божьей любви. Те узники, которые не имели за душой ни гроша, получали мало или вообще не получали пищи. Во всяком случае, ходили слухи, что некоторые из них умирали голодной смертью. Я сунул в чьи-то скрюченные пальцы пенни, после чего постучал в толстую деревянную дверь. Створка окошка отворилась. Из-под сальной кепки на меня уставилось грубое лицо охранника, и его глаза стали рыскать по моей черной мантии, выдававшей во мне служителя закона.
– Защитник Элизабет Уэнтворт, – представился я, – вместе с ее дядей. Он заплатил за визит.
Окошко захлопнулось, и дверь открылась. На пороге стоял облаченный в грязное одеяние тюремный надзиратель, на поясе которого висела тяжелая палка. Не спуская с нас глаз, он позволил войти. Несмотря на жаркую погоду на улице, от каменных стен темницы потянуло сыростью и холодом. Надзиратель крикнул: «Уильям!», и к нему подошел тюремщик в кожаном джеркине, позвякивая связкой ключей.
– Значит, вы и есть защитник той самой детоубийцы. – При этих словах тюремный надзиратель скривил губы в злобной усмешке. – Читали листовку?
– Да, – коротко ответил я.
– Да она все равно не будет с вами говорить, – покачав головой, продолжал он. – Клянусь, без пытки тут не обойтись. Должен вам сказать, сэр защитник, что по давно установленному закону узников перед тем, как приковать цепями к прессу, положено раздевать донага. Представляете, сначала ее молодые сосочки предадут всеобщему обозрению. А потом возьмут и раздавят тяжелой плитой. Какой срам! Лицо Джозефа скорчилось от гримасы боли.
– Первый раз слышу о таком правиле, – холодно заметил я. – Насколько мне известно, таких законов нет.
Прежде чем ответить, надзиратель смачно плюнул.
– Плевать мне на то, что изобретают ваши крючкотворы. Я знаю только те законы, которые существуют в моей тюрьме. – Он кивнул своему помощнику и добавил: – Проводи их в женское отделение Ямы.
Нас повели по широкому коридору, по обеим сторонам которого располагались камеры. Через закрытые на засов окошки было видно, что на соломенных койках сидели или лежали мужчины, чьи ноги были прикованы к стенам с помощью длинных цепей. В нос нам ударил резкий запах мочи. Тюремщик шел неспешной походкой, побрякивая своими ключами. Открыв тяжелую дверь, он проводил нас по лестнице вниз, где царил полумрак. Наконец мы уперлись в какую-то дверь. Тюремщик отодвинул в сторону створку дверного окошка и заглянул внутрь, после чего, обернувшись к нам, сказал:
– Она все в том же положении, что и вчера, когда я приводил сюда людей. Я разрешал им поглядеть на нее через решетку. Она лежала и молчала как рыба. Только пряталась, когда ее называли ведьмой и детоубийцей.
Он покачал головой.
– Вы позволите нам войти?
Пожав плечами, он открыл дверь. Едва мы переступили порог камеры, как дверь тотчас затворилась, а вслед за ней раздался грохот закрывающегося засова. Яма, самое глубокое и темное место тюрьмы, являла собой как мужскую, так и женскую темницу. Женская камера представляла собой квадратную клетушку, под потолком находилось решетчатое окно, за которым мелькали башмаки и юбки прохожих. Здесь было так же холодно, как и в остальной части темницы, а среди зловонных испарений явственно пробивался запах фекалий. Пол покрывала грязная солома со всевозможным мусором. В одном углу, скорчившись, спала полная женщина в заляпанном пятнами платье. Поначалу мне показалось, что, кроме нее, в камере никого больше нет, и я в недоумении начал озираться по сторонам. Но потом все же увидел в дальнем углу соломенный холмик, очертаниями напоминавший человеческую фигуру. Из него торчала голова с перепачканным сажей лицом, окаймленным кучерявыми, как у Джозефа, волосами. Это лицо с большими и такими же карими, как у дяди, глазами взирало на нас невидящим взором. Ее взгляд был столь странным, что меня невольно продрала дрожь.
Джозеф подошел к племяннице и заговорил с ней, как с ребенком:
– Лиззи, зачем ты закопалась в эту солому? Она же грязная. Тебе холодно?
Девушка ничего не ответила. Глаза ее глядели в пустоту; возможно, они были направлены прямо на нас, а возможно, и нет. Присмотревшись к ней получше, я увидел, что у юной узницы довольно миловидное, благородное, с высокими скулами лицо. Сквозь солому слегка виднелась ее грязная рука. Джозеф потянулся, чтобы коснуться ее, но девушка резко отдернула руку, ничуть не переменив при этом направления взгляда. Я стоял как раз напротив нее, когда ее дядя положил рядом с ней букетик цветов.
– Я принес тебе немного цветов, Лиззи, – произнес он.
Она посмотрела на букет, потом на Джозефа, и, к моему удивлению, взор ее был преисполнен гнева.
Я заметил, что на соломе стояли тарелка с хлебом, вяленой рыбой и бутылка пива. По всей очевидности, еду ей принес накануне Джозеф. Но заключенная к ней не прикасалась. Теперь же в рыбе ютились толстые черные жуки. Элизабет вновь отвернула свой взор.
– Элизабет, – голос Джозефа дрожал, – это сэр Шардлейк. Он твой защитник. Лучшая голова в Лондоне. Он может тебе помочь. Но ты должна с ним поговорить.
Я стал на четвереньки, чтобы взглянуть ей в лицо, стараясь как можно меньше касаться грязной соломы.
– Мисс Уэнтворт, – мягким голосом произнес я, – вы меня слышите? Почему вы отказываетесь говорить? Вы скрываете какую-то тайну? Свою или чужую?
Я на мгновение остановился. Она по-прежнему невозмутимо глядела сквозь меня. В воцарившейся тишине были слышны шаги на улице за окном. Внезапно меня разобрала ярость.
– Вы знаете, что вас ждет, если вы будете упорствовать в своем молчании? – спросил я. – Вас подвергнут пытке прессом. Судья, пред которым вы предстанете в субботу, человек жесткий. На иной приговор можно не рассчитывать. Вам уже рассказали, что представляет собой пытка прессом?
Она по-прежнему ничего не ответила.
– Ужасная медленная смерть, которая может длиться в течение нескольких дней.
При этих словах ее взор оживился и на мгновение устремился на меня. Я увидел в нем такую бездну несчастья и горечи, что не мог при этом не содрогнуться.
– Если вы заговорите, возможно, мне удастся вам помочь. Что бы ни случилось в тот день у колодца, еще не все потеряно. У нас есть возможность вам помочь. – Я запнулся. – Что случилось, Элизабет? Я ваш адвокат. Я никому ничего не скажу. Если хотите, мы можем попросить вашего дядюшку удалиться и поговорить с глазу на глаз. – Да, – подтвердил Джозеф. – Если хочешь, я уйду.
Но она по-прежнему молчала. Я заметил, что она начала рукой хвататься за солому.
– О Лиззи, – в сердцах начал Джозеф, – ведь ты могла бы сейчас читать книжку. Или играть на инструменте. Как делала это год назад. Вместо того чтобы лежать в этом отвратительном месте.
Он заткнул кулаком себе рот и принялся его кусать. Я слегка переместился и поглядел девушке прямо в глаза. Что-то в ее взгляде меня глубоко потрясло.
– Элизабет, я знаю, что сюда приходили люди, чтобы посрамить вас. Хоть вы и спрятали свое тело, они видели ваше лицо. Я знаю, эта солома отвратительна, но вы могли бы укрыть ею и голову. Тогда бы никто вас не смог видеть. Тюремному надзирателю не разрешается никого пускать внутрь. У меня складывается такое впечатление, что вы сами желаете, чтобы они на вас глядели.
По ее телу пробежала судорога, и на какой-то миг мне показалось, что она не выдержит и заговорит, но в следующее мгновение она еще крепче стиснула челюсть. Я видел, как напряглись ее скулы. Выждав некоторое время, я встал на ноги, испытав при этом немало болезненных ощущений. Пока я поднимался, в другом конце камеры раздался шорох. Обернувшись, я увидел, что пожилая дама медленно приподнялась с пола на локти и затрясла головой.
– Она не будет говорить, джентльмены, – хриплым голосом произнесла та. – Я здесь лежу уже три дня. И она за это время не вымолвила ни слова.
– А вы за что сидите здесь? – поинтересовался я.
– Нас с сыном обвиняют в том, что мы украли лошадь. У нас тоже суд в субботу. – Она вздохнула и провела языком по растрескавшимся губам. – Нет ли у вас чего-нибудь попить, сэр? Хотя бы самого жидкого пива?
– К сожалению, нет.
Она перевела взгляд на Элизабет.
– Говорят, в нее вселился демон. И он крепко держит ее в своих лапах. – Она горько рассмеялась. – Демон или не демон – палачу все едино.
Я обернулся к Джозефу.
– Боюсь, я больше ничем не могу тут помочь. Давайте пойдем. – Я осторожно повел его к двери и постучал. Та сразу отворилась. Должно быть, тюремщик нас подслушивал. Я обернулся. Элизабет лежала все так же тихо и неподвижно.
– Старая ведьма права, – сказал тюремщик, запирая за нами дверь на замок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
– Мне очень жаль. Увы, времена не стали лучше.
– В городе ходят слухи, что король несчастлив со своей новой супругой. Что Анна Клевская может вскоре уйти со сцены. А вместе с ней и Кромвель.
– Новые слухи – новые страхи. Все как прежде. – Я положил руку ему на плечо. – Наберитесь мужества. И не сдавайтесь. Жду вас к себе отобедать на следующей неделе.
– Спасибо, непременно приду. – Он проводил меня до двери.
Прежде чем покинуть аптекарскую лавку, я обернулся и сказал:
– Не забудьте про молитву.
– Не забуду.
Оседлав коня, я направил его вдоль узкой улочки. Проезжая мимо Олд-Бардж, взглянул вверх на окно, из которого за мной следили. Ставни на нем были по-прежнему закрыты. Но когда я повернул на Баклсбери-стрит, у меня вновь появилось ощущение, будто за мной кто-то следит. Я резко обернулся. Улицы кишели народом, тем не менее я увидел человека в дублете великолепного красного цвета. Скрестив руки на груди, он стоял, прислонившись к стене, и не сводил с меня глаз. На вид ему было около тридцати. Он был крепкого, можно сказать, бойцовского телосложения, широкоплеч, с мужественным торсом и узкими бедрами. Беспорядочная шевелюра густых темных волос окаймляла его твердое, с резко обозначенными чертами лицо, выдававшее крутой нрав, несмотря на спокойное выражение. Встретившись со мной взглядом, он скривился в презрительной усмешке. Тотчас развернувшись, он быстрой и легкой походкой пошел по направлению к Олд-Бардж и вскоре затерялся в толпе.
ГЛАВА 3
По дороге назад к Ньюгейту я долго не мог избавиться от неприятного осадка, оставшегося после встречи с неизвестным. Не был ли он неким образом связан со случаем Уэнтворта? Я имел неосторожность упомянуть о нем в Линкольнс-Инне днем раньше, а слухи среди людей моей профессии, надо сказать, разносятся быстрее, чем среди прачек в Моргейт-филдз. А может, этот парень был послан следить за мной верховной властью? Скажем, чтобы выяснить, в каких я состоял связях с бывшим темнокожим монахом? Впрочем, ныне к политике я не имел никакого отношения.
Канцлер, очевидно ощутив мое волнение, замешкался и заржал. Возможно, причиной его внезапной тревоги была та жуткая вонь, что ударила мне в нос, когда мы проезжали скотобойню. Несмотря на то что городские власти пытались всячески призывать мясников к порядку, в такую жару сочившиеся по каналу на Блэддер-стрит зловонные флюиды были на редкость невыносимы. Если в ближайшее время погода не изменится, мне, пожалуй, придется последовать примеру некоторых состоятельных прохожих и покупать букетик цветов, чтобы прикрывать им нос.
Я проехал через Ньюгейт-маркет, по-прежнему находящийся в тени большой монастырской церкви Серых братьев, за витражными окнами которой король хранил награбленное во французских землях добро. За храмом показалась высокая городская стена и пристроенные к ней пестрые башни Ньюгейта. Главная лондонская тюрьма представляла собой старинное добротное здание. Ни в одном месте Лондона не было сосредоточено так много горя и скорби, как здесь, потому что судьбой большинства ее обитателей становилась смертная казнь.
Я вошел в таверну «Метла», работавшую круглосуточно и благодаря посетителям тюрьмы, должно быть, дававшую немалые прибыли. Вперив потупленный взор в запыленный дворовый сад, Джозеф сидел за столом и медленно потягивал из чарки пиво – легкий напиток, которым у нас принято утолять жажду каждый день. На столе лежал букет цветов. Возле Джозефа стоял хорошо одетый молодой человек, лицо которого являло собой образчик приветливости и дружелюбия. Между тем вид сэра Уэнтворта красноречиво свидетельствовал о том, что от данного разговора он чувствует себя, мягко говоря, не в своей тарелке.
– Пошли, приятель, – говорил незнакомец. – Партия в карты – и твоей тоски как не бывало. Тут неподалеку у меня есть дружки. Мы тебе составим отличную компанию.
Молодой прощелыга был представителем многочисленной армии вымогателей, которыми ныне кишел Сити. Обыкновенно, выбирая себе жертв среди приезжих, каковых нетрудно было отличить по скромной деревенской одежде, мошенники заманивали их в свои сети, чтобы вытряхнуть из них все деньги. – Прошу прощения, – я резко оборвал проходимца, занимая место на соседнем стуле, – нам с этим джентльменом необходимо поговорить наедине. Я его адвокат.
Молодой человек удивленно поднял брови и, обращаясь к Джозефу, добавил:
– В таком случае, сэр, вам все равно придется расстаться с вашими денежками. Правосудие требует толстого кошелька.
Проходя мимо меня, он слегка наклонился и тихо добавил:
– Горбатый кровосос.
К счастью, Джозеф не слышал его слов.
– Я еще раз был в тюрьме, – мрачно произнес он. – Сообщил тюремщику, что приведу с собой адвоката. Заплатил ему еще шесть пенсов, чтобы он разрешил нам свидание. И что хуже, у него тоже оказался экземпляр той самой пасквильной листовки. Он сказал, что за пенни позволяет всем желающим подходить к камере Элизабет. И те через замочную скважину посылают в ее адрес всякие оскорбления. Кажется, это его очень забавляет. Но ведь это жестоко. Разве можно так делать?
– Подобные вещи, как правило, тюремщикам спускаются с рук. По всей очевидности, он рассказал вам об этом, рассчитывая получить от вас вознаграждение. В надежде, что за определенную плату вы уговорите его освободить вашу подопечную от подобных притязаний.
Джозеф поднял руку.
– Мне и так приходится платить за еду, за воду, за все. Большего я себе позволить не могу, сэр. – Он в отчаянии покачал головой. – Эти тюремщики самые бессовестные люди на свете.
– Да. Однако что касается собственной выгоды, им практически нет равных в находчивости и предприимчивости. – Я серьезно взглянул собеседнику в глаза и добавил: – Вчера я был в Линкольнс-Инне, Джозеф. Узнал, что в субботу суд будет проводить судья по имени Форбайзер. Должен заметить, это малоутешительная новость. Ибо этот человек глубоко чтит Библию. Он совершенно неподкупен.
– Но ведь это же хорошо. Я имею в виду то, что он божий человек…
Я замотал головой.
– Поймите, он неподкупен. И тверд, как скала.
– Вы хотите сказать, что его ничто не сможет пронять? Даже бедная и слегка тронувшаяся умом сирота?
– Он ни к кому не питает жалости. Мне доводилось иметь с ним дело при разбирательстве некоторых гражданских дел. – Я слегка подался вперед. – Джозеф, мы должны заставить Элизабет говорить. В противном случае можно будет на ней ставить крест.
Он закусил губу. Этот свойственный ему жест я уже замечал за ним неоднократно.
– Когда я вчера принес ей немного еды, она лежала, тупо вперившись в пустоту. Ни слова благодарности, ни жеста в ответ – ничего. Боюсь, она уже несколько дней не прикасалась к еде. Я купил ей эти цветы. Но навряд ли она на них даже взглянет.
– Ладно, посмотрим, чем я смогу ей помочь.
Он благодарно кивнул, после чего мы встали и направились к тюрьме.
– Кстати говоря, сэр Эдвин в курсе того, что вы обратились ко мне за помощью в этом деле? – спросил по дороге я.
Джозеф отрицательно покачал головой.
– Мы с Эдвином даже ни разу не встречались за последнюю неделю. С тех пор как я взял на себя смелость утверждать, что Элизабет невиновна. Он велел мне убираться из своего дома. – Искра гнева пронзила его лицо. – Он думает, что если я не желаю Элизабет смерти, значит, я против него и всех его потомков. – Впрочем, неважно, говорили вы или нет, – размышляя, произнес я, – он все равно мог об этом узнать.
– Почему вы так считаете, сэр?
– Неважно. Не имеет значения.
Когда мы вошли в здание тюрьмы, Джозеф скукожился, словно под тяжестью невидимого груза. Сначала мы миновали решетку, за которой ютились несчастные заключенные. Протискивая к прохожим свои молящие руки, они взывали к их милосердию во имя Божьей любви. Те узники, которые не имели за душой ни гроша, получали мало или вообще не получали пищи. Во всяком случае, ходили слухи, что некоторые из них умирали голодной смертью. Я сунул в чьи-то скрюченные пальцы пенни, после чего постучал в толстую деревянную дверь. Створка окошка отворилась. Из-под сальной кепки на меня уставилось грубое лицо охранника, и его глаза стали рыскать по моей черной мантии, выдававшей во мне служителя закона.
– Защитник Элизабет Уэнтворт, – представился я, – вместе с ее дядей. Он заплатил за визит.
Окошко захлопнулось, и дверь открылась. На пороге стоял облаченный в грязное одеяние тюремный надзиратель, на поясе которого висела тяжелая палка. Не спуская с нас глаз, он позволил войти. Несмотря на жаркую погоду на улице, от каменных стен темницы потянуло сыростью и холодом. Надзиратель крикнул: «Уильям!», и к нему подошел тюремщик в кожаном джеркине, позвякивая связкой ключей.
– Значит, вы и есть защитник той самой детоубийцы. – При этих словах тюремный надзиратель скривил губы в злобной усмешке. – Читали листовку?
– Да, – коротко ответил я.
– Да она все равно не будет с вами говорить, – покачав головой, продолжал он. – Клянусь, без пытки тут не обойтись. Должен вам сказать, сэр защитник, что по давно установленному закону узников перед тем, как приковать цепями к прессу, положено раздевать донага. Представляете, сначала ее молодые сосочки предадут всеобщему обозрению. А потом возьмут и раздавят тяжелой плитой. Какой срам! Лицо Джозефа скорчилось от гримасы боли.
– Первый раз слышу о таком правиле, – холодно заметил я. – Насколько мне известно, таких законов нет.
Прежде чем ответить, надзиратель смачно плюнул.
– Плевать мне на то, что изобретают ваши крючкотворы. Я знаю только те законы, которые существуют в моей тюрьме. – Он кивнул своему помощнику и добавил: – Проводи их в женское отделение Ямы.
Нас повели по широкому коридору, по обеим сторонам которого располагались камеры. Через закрытые на засов окошки было видно, что на соломенных койках сидели или лежали мужчины, чьи ноги были прикованы к стенам с помощью длинных цепей. В нос нам ударил резкий запах мочи. Тюремщик шел неспешной походкой, побрякивая своими ключами. Открыв тяжелую дверь, он проводил нас по лестнице вниз, где царил полумрак. Наконец мы уперлись в какую-то дверь. Тюремщик отодвинул в сторону створку дверного окошка и заглянул внутрь, после чего, обернувшись к нам, сказал:
– Она все в том же положении, что и вчера, когда я приводил сюда людей. Я разрешал им поглядеть на нее через решетку. Она лежала и молчала как рыба. Только пряталась, когда ее называли ведьмой и детоубийцей.
Он покачал головой.
– Вы позволите нам войти?
Пожав плечами, он открыл дверь. Едва мы переступили порог камеры, как дверь тотчас затворилась, а вслед за ней раздался грохот закрывающегося засова. Яма, самое глубокое и темное место тюрьмы, являла собой как мужскую, так и женскую темницу. Женская камера представляла собой квадратную клетушку, под потолком находилось решетчатое окно, за которым мелькали башмаки и юбки прохожих. Здесь было так же холодно, как и в остальной части темницы, а среди зловонных испарений явственно пробивался запах фекалий. Пол покрывала грязная солома со всевозможным мусором. В одном углу, скорчившись, спала полная женщина в заляпанном пятнами платье. Поначалу мне показалось, что, кроме нее, в камере никого больше нет, и я в недоумении начал озираться по сторонам. Но потом все же увидел в дальнем углу соломенный холмик, очертаниями напоминавший человеческую фигуру. Из него торчала голова с перепачканным сажей лицом, окаймленным кучерявыми, как у Джозефа, волосами. Это лицо с большими и такими же карими, как у дяди, глазами взирало на нас невидящим взором. Ее взгляд был столь странным, что меня невольно продрала дрожь.
Джозеф подошел к племяннице и заговорил с ней, как с ребенком:
– Лиззи, зачем ты закопалась в эту солому? Она же грязная. Тебе холодно?
Девушка ничего не ответила. Глаза ее глядели в пустоту; возможно, они были направлены прямо на нас, а возможно, и нет. Присмотревшись к ней получше, я увидел, что у юной узницы довольно миловидное, благородное, с высокими скулами лицо. Сквозь солому слегка виднелась ее грязная рука. Джозеф потянулся, чтобы коснуться ее, но девушка резко отдернула руку, ничуть не переменив при этом направления взгляда. Я стоял как раз напротив нее, когда ее дядя положил рядом с ней букетик цветов.
– Я принес тебе немного цветов, Лиззи, – произнес он.
Она посмотрела на букет, потом на Джозефа, и, к моему удивлению, взор ее был преисполнен гнева.
Я заметил, что на соломе стояли тарелка с хлебом, вяленой рыбой и бутылка пива. По всей очевидности, еду ей принес накануне Джозеф. Но заключенная к ней не прикасалась. Теперь же в рыбе ютились толстые черные жуки. Элизабет вновь отвернула свой взор.
– Элизабет, – голос Джозефа дрожал, – это сэр Шардлейк. Он твой защитник. Лучшая голова в Лондоне. Он может тебе помочь. Но ты должна с ним поговорить.
Я стал на четвереньки, чтобы взглянуть ей в лицо, стараясь как можно меньше касаться грязной соломы.
– Мисс Уэнтворт, – мягким голосом произнес я, – вы меня слышите? Почему вы отказываетесь говорить? Вы скрываете какую-то тайну? Свою или чужую?
Я на мгновение остановился. Она по-прежнему невозмутимо глядела сквозь меня. В воцарившейся тишине были слышны шаги на улице за окном. Внезапно меня разобрала ярость.
– Вы знаете, что вас ждет, если вы будете упорствовать в своем молчании? – спросил я. – Вас подвергнут пытке прессом. Судья, пред которым вы предстанете в субботу, человек жесткий. На иной приговор можно не рассчитывать. Вам уже рассказали, что представляет собой пытка прессом?
Она по-прежнему ничего не ответила.
– Ужасная медленная смерть, которая может длиться в течение нескольких дней.
При этих словах ее взор оживился и на мгновение устремился на меня. Я увидел в нем такую бездну несчастья и горечи, что не мог при этом не содрогнуться.
– Если вы заговорите, возможно, мне удастся вам помочь. Что бы ни случилось в тот день у колодца, еще не все потеряно. У нас есть возможность вам помочь. – Я запнулся. – Что случилось, Элизабет? Я ваш адвокат. Я никому ничего не скажу. Если хотите, мы можем попросить вашего дядюшку удалиться и поговорить с глазу на глаз. – Да, – подтвердил Джозеф. – Если хочешь, я уйду.
Но она по-прежнему молчала. Я заметил, что она начала рукой хвататься за солому.
– О Лиззи, – в сердцах начал Джозеф, – ведь ты могла бы сейчас читать книжку. Или играть на инструменте. Как делала это год назад. Вместо того чтобы лежать в этом отвратительном месте.
Он заткнул кулаком себе рот и принялся его кусать. Я слегка переместился и поглядел девушке прямо в глаза. Что-то в ее взгляде меня глубоко потрясло.
– Элизабет, я знаю, что сюда приходили люди, чтобы посрамить вас. Хоть вы и спрятали свое тело, они видели ваше лицо. Я знаю, эта солома отвратительна, но вы могли бы укрыть ею и голову. Тогда бы никто вас не смог видеть. Тюремному надзирателю не разрешается никого пускать внутрь. У меня складывается такое впечатление, что вы сами желаете, чтобы они на вас глядели.
По ее телу пробежала судорога, и на какой-то миг мне показалось, что она не выдержит и заговорит, но в следующее мгновение она еще крепче стиснула челюсть. Я видел, как напряглись ее скулы. Выждав некоторое время, я встал на ноги, испытав при этом немало болезненных ощущений. Пока я поднимался, в другом конце камеры раздался шорох. Обернувшись, я увидел, что пожилая дама медленно приподнялась с пола на локти и затрясла головой.
– Она не будет говорить, джентльмены, – хриплым голосом произнесла та. – Я здесь лежу уже три дня. И она за это время не вымолвила ни слова.
– А вы за что сидите здесь? – поинтересовался я.
– Нас с сыном обвиняют в том, что мы украли лошадь. У нас тоже суд в субботу. – Она вздохнула и провела языком по растрескавшимся губам. – Нет ли у вас чего-нибудь попить, сэр? Хотя бы самого жидкого пива?
– К сожалению, нет.
Она перевела взгляд на Элизабет.
– Говорят, в нее вселился демон. И он крепко держит ее в своих лапах. – Она горько рассмеялась. – Демон или не демон – палачу все едино.
Я обернулся к Джозефу.
– Боюсь, я больше ничем не могу тут помочь. Давайте пойдем. – Я осторожно повел его к двери и постучал. Та сразу отворилась. Должно быть, тюремщик нас подслушивал. Я обернулся. Элизабет лежала все так же тихо и неподвижно.
– Старая ведьма права, – сказал тюремщик, запирая за нами дверь на замок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11