Аркадий Драгомощенко
На ёлке постмодернизма


Драгомощенко Аркадий
На ёлке постмодернизма

Аркадий ДРАГОМОЩЕНКО
Несколько слов в качестве предварения нижеследующих замечаний.
________________________________________________________________________ Замечания эти написано месяца два тому давно и по-видимому не имеют, как и все остальное, какого-либо особого значения. Я и не намеревался, вообще, их предлагать никому после нескольких предпринятых безуспешно попыток (ГФ также волен поступать как ему заблагорассудится). Однако неожиданно мне довелось вновь стать свидетелем (каких по счету!) странных дискуссий, разыгравшихся в электронно-компьютерном пространстве международного симпозиума по "русскому постмодернизму", организованном электронным журналом PMC (PostModernCulture - Северная Каролина), где шла речь о некоторых вещах, которые могли лишь вызвать мое недоумение. По своему примечателен и тот факт, что именно представители нашей отечественной мысли поражали докучным занудством, нечетничеством, смешанными с одержимой романтичной верой в том, что, например, "постмодернизм" производится в Москве, что Гройс знает, где собака зарыта, что концептуализм это не метареализм... ну, и так далее.
На елке постмодернизма
В действительности ничто так
не темно, как природа света.
Поль де Манн.
Я перестаю многое понимать. И раньше понимал не Бог весть сколько, но сегодня мое понимание определенным образом иссякает как желание представить что-то чем-то, либо в чем-то найти иное, ему предстоящее или же им сокрытое, оставаясь все-таки желанием, но как бы "вообще" (поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что...)--о чем, можно, вероятно, говорить, как о переходе в состояние чистой интенциональности, если бы этим можно было бы утешиться.
Впрочем, если не кривить душой, то в опыте такого состояния, если его попытаться прожить, предвидится значительная трудность, сулящая при ее одолении некую "исполненность", призрачность которой очевидна, но тяга к которой от этого ничуть не ослабевает. Назовем это пониманием одного как этого же самого, путь к которому является процедурой еще более сложной и обескураживающей, нежели процедуры толкований, экзегезы, философствования, герменевтики, etc., порождающие множество операторов в гипотетическом пространстве знания, подобно тому, как математика населяет совершенно проницаемый и одновременный мир символами разделения и функций...
Однако, вовсе не отвлеченные мечтания послужили причиной этих замечаний, иное--мне, особо не жаждущему понимания (прежде всего я имею в виду одно из его популярных значений--"сочувствие"), к тому же не посягающему на чью-либо точку зрения, хочется кое-что добавить к сказанному Вячеславом Курицыным в последней его статье "О наших разногласиях по поводу постмодернизма" (ЛГ от 14.10), что, надеюсь, сможет в какой-то степени прояснить дело в отношении разности голосов и различия мотивов, побуждающих эти голоса звучать.
В чем же собственно заключается дело? Вопрос отнюдь не риторический. Брожения, вяло перетекавшие в откровенные распри, которые вызывал термин постмодернизм, явившийся впервые в виде прилагательного в названии книги Йозефа Худнута--"Пост-модерный дом", увидевшей свет в 1949 году, далеко еще не закончились, хотя и подернулись легкой пеленой ностальгии. Теоретические споры минувшего десятилетия действительно вовлекли в нескончаемый круг симпозиумов и конгрессов big wheels, которые и до сих пор у многих на слуху, медленно переходя из сферы пересудов в рутину обыкновенного чтения, к счастью не предполагающего немедленных порывов применения или претворения в практику тех или иных положений. Не взирая на забубенную легкость бытия в ассиметричном дискурсе денег, даже критики Нью Йорка и те несколько поутратили пыл в изобретении-изобретения искусства. Нет причин не предполагать, что весь массив теоретических штудий, охватывавший действительно великое разнообразие подходов к интерпретации феномена постмодернизма, в итоге сам стал как бы предметом собственного описания и исследования, будучи вовлечен своей страстью в собственную проблематику отношений "бытия" и "становления" в роли холодного и остраненного объекта. Благодаря чему постмодернизм буквально на глазах обрел отчетливую форму, подобную грамматической форме перформатива.
В самом деле, вряд ли кто помнит сегодня что-либо вразумительное о лабиринтах выставки Лиотара "Невидимые материи", забыты также гневные инвективы в "деконструкции", адресованные поэтам 80-х, да и самого Ж. Деррида, подобно Бирнамскому лесу, вскоре вероятно вновь покроет густая Академическая сень. Этот осенний пейзаж, впрочем, так же вечен (читай "прекрасен"), как и пейзаж любой поры года. Differance1 покойно заняла свое место рядом с "Очерком о золотом льве в Хуаянь" Фа Цзана, чтобы продолжаться--а истина зеркала лежит вовсе не в зеркале--например, восхитительной дикостью историй о времени, одержимости, электроречи, воображении, телефонах в повествованиях Авитэлл Ронелл, напоминающих нескончаемое кочевье ртути, из которой, увы не выковать меча, тем паче орала. Конечно, в настоящее время это как раз, скорее всего, и походит на архив, столь досаждавший некогда, искавшим абсолюта оппонентам--архив, не знающий предела и истоков, наподобие "Вавилонской библиотеки" или настоящего, постоянно идущего из уже всегда бывшего. И даже не столько на архив, сколько на некое топологическое образование, побуждавшее в свое время алгебраистов прибегать к иллюзорному "изображению" некоторых из них (к наделению временем...) в виде бутылок, бубликов, лент и треугольников. Поиски возможности представить материю, созерцающую себя, попеременно вписываются в совершенно противозначащие предпосылки.
Однако у нас, в отечественном дыму картина куда как другая. И Вячеслав Курицын прав--только ленивый покуда не произнес слово "постмодернизм" (или--пост-история). Но это... скажем, тоже очень старая история. В свое время такая же участь была уготована многим словам, так и оставшимся в области смутных предположений и изматывающе-однообразных суждений. И то сказать, сколько раз в связи с поползшими было среди "теть" (выражение В. Топорова) слухами о "постмодернизме" было сказано или написано о "цитировании"? О "всеядности"? О "бессилии", "эклектизме"? О "техницизме"? Наконец, о попрании "ценностей", "нравственного" и "духа"? Ответить на этот вопрос мне не представляется возможным.
За исключением нескольких статей, помещенных к тому же в специальных изданиях (или же более обстоятельных, нежели газета), все, что говорилось и продолжает говориться об этом предмете в критических статьях совершенно не обязательно и более того, напоминает разговоры о биржевых операциях с ценными бумагами в очереди за получением денежной компенсации. Тон и словарь тот же. Но давайте выйдем на мгновение из очереди (уверяю, нас не забудут, нас впустят!). И, слегка поумерив поток шипящих, припомним, что существуют, кстати, и сонорные, которые также хороши в речи... Вспомним и признаем, что если мы избираем эту очередь, как единственную форму нашего существования и если блаженносладостными остаются возможности утверждения себя в подавлении другого во имя чего-то, то слова Троцкого, утверждавшего, что "каждый правящий класс создает свою культуру и, следовательно, свое искусство" окажутся как нельзя более кстати. Потому как тотчас представится очевидная ____________________ 1 Название основополагающей работы французского философа Жака Деррида. вещь: вопрос состоит в том, чтобы "отстоять" от постмодернизма некую культуру, некое искусство, иными словами отстоять дискурс власти, а вместе с тем и мир, который создается в этом дискурсе картиной полностью упорядоченной иерархии с помощью проверенного оружия, как пишет Брайен Массуми, оружия, которое есть:
ограниченное распределение (определения исключительного
набора свойств, обладаемых каждым термином в противо-отличие
от других--logos, закон) и иерархическое ранжирование (мерой
степени совершенства самоподобия в отношении к высшему
стандарту, человеку, богу или золоту: ценности, морали).
Modus operandi--такого процесса негация. Х = Х = Х = не
Y,--идентичность, сходство, истина, справедливость и
отрицание. 2
Что правомерно назвать точно сформулированной логикой Аппарата, отстаивающего главное: конструкцию Нормы, позволяющей Аппарату существовать, поддерживая наиболее выгодную для него картину мира, а, стало быть, поддерживая не только идеологические, но и материальные практики, следующие из первых. Тем самым поддерживая контроль над изменением смыслов базисных для человеческого существования структур--времени и пространства. Тогда как говорить о них, означает говорить о политике тела, поскольку восприятие и конструирование времени/пространства происходит именно в точке "соприкосновения" тела с реальным, --точка эта вне артикуляции. Не потому ли такое изобилие реакций в последнее время вызывает у большинства широкое обращение культуры непосредственно к сферам телесной активности, что за этим стоит изменение а) осознания тела себя, как иного, б) собственно телесного пространства, трансгрессия границ (которые были ему предписаны властью) дисциплины, через инфразаконность которой, как писал Фуко, проявляется власть Нормы. Нарушение территории--детерриториализация; разрушение прозрачно-проницаемого пространства контроля в усложнении общества, начинающего постигать возможности иных моделей,--многое другое изоморфно тому, что происходит непосредственно в политике репрезентации, управлявшей или еще управляющей культурой. Здесь уместно было бы упомянуть о древнем праве--patria potestas, в рамках которого отец, глава семьи, полностью распоряжался жизнью как своих детей, так и рабов--"я тебя породил, я тебя и убью". Однако слову возвращены привилегии, присвоенные во "имя вещи", "истины".
Главное же,--изменились формы репрезентации времени и пространства. Из единонаправленных, однородных, они стали неожиданно дискретными, дисконтинуальными, полиморфными, к тому же размывая четкое и устойчивое различие, разделявшее их в классическом дискурсе картезианской технологической парадигмы, определявшего человека (субъект или "когито") единственным обладателем разума в природе, подчинение/присвоение которой является одним из магистральных человеческих проектов.
В какой-то недавней (к сожалению не помню автора/авторов) статье/статьях мне снова довелось встретиться с популярной сентенцией, истоками которой, бесспорно, является "Легенда о Великом Инквизиторе" Достоевского--я отмечаю это лишь для того, чтобы сразу же напомнить суть самой проблемы: свободы и несвободы. Автор пишет о том, что проблема заключается вовсе не в том, чтобы обрести свободу, но в том, чтобы эту свободу вынести (политики всегда обожали риторов). И каковое выражение, мне кажется, следует понимать в качестве: осознать, понять или же, точнее,--стать. Но стать "свободой" означает устранить вообще из сознания подобную оппозицию. Тем не менее, это спрашивание полагает по меньшей мере еще один вопрос: "что же дает свобода, в чем ее полезность?"(политика питается разочарованием риторов). Мераб Мамардашвили на этот вопрос ответил по обыкновению кратко и отчетливо--"Свобода дает свободу, то есть, свобода производит свободу, и все." Больше ничего. Тогда как же быть сознанию,--спрашивает Гегель,--нашедшему в полезности свое понятие? Полезность, однако не есть непосредственная и единственная действительность предмета, продолжает он, а свершение отнятия предметности у полезного в себе (свобода производит свободу) проистекает в действительный переворот ____________________ 2 Gilles Deleuze - Felix Guattari, A Thousand Plateaus, University if Minnesota Press, Minneapolis, 1987, стр. xii. действительности, в новое формообразование сознания--абсолютную свободу.3 В которой сознание открывает для себя бытие иного.
"Иное", "другой", "не-я" как невозможное также относятся к лексикону "постмодернизма". И здесь мне кажется, что Вячеславом Курицыным допущена неточность в утверждении обратного, отсутствия категории "иного". Именно различие, именно постижение в различии и различении, нескончаемая сеть средостений создает единственную возможность того, что именует переходом, из-ступлением, превращением в токе подлинного эротического желания, каким оно восстает в общей экономии Жоржа Батая--"... в конечном счете бытие даровано нам как невозможное"--абсолютно а-телеологичное, абсолютно безо всякого "резерва", напоминая иную формулу номадического скольжения-траты-обретения:
точка приложения силы движется в пространстве с заданной
скоростью в заданном направлении. В концепции нет ни
субъекта ни объекта вне ее самой. Это чистое действие. Мысль
кочевника замещает замкнутое уравнение репрезентации х = х =
не y (Я = Я = Не-Ты) уравнением открытым + y + z + a +...
(...+рука+ кирпич+ окно...). Оно вовлекает в единство
множество элементов, не стирая их гетерогенности, не
препятствуя их потенциальному, будущему пресуществлению в
противоположное.4
Естественно, при упоминании "другого", иного, мы вправе задаться вопросом о том, что собой представляет в пост-классическую, пост-романтическую и т. д. эпоху, вплоть до текущего момента, человеческое "Я", его персональность, его self (англ.) или то, что в русском языке затаилось в возвратной частице "ся" -- иными словами: кто говорит в этом, ином пространстве и времени, поставившем под сомнение существование даже Книги, в которую должен был, по словам Малларме, быть сведен мир и явление которой по его же словам "существует безлично, ни в коей мере не взыскуя присутствия читателя,-- книги "единственной среди всех человеческих принадлежностей взошедшей в бытие самой по себе: она сделана и существует сама собой.".
Венец культуры, замыкающий в свое неразрывное (о)коло книгу мира, являющийся эпифанией сотворенности и полной суверенности слова -Книга per se, нескончаемо восстающая из пепла чтения в своей онтологической не-принадлежности, сегодня в условиях новой коммуникативности, новых реальностей оказывается как бы на периферии реального -- обыкновенным продуктом, в худшем случае -- фетишем. Однако и сами представления Малларме о поэтическом языке и самой Книге являют пример тончайшей двойственности, в которой заложено именно то, о чем позже говорит Бланшо, как о труде отказа от веры, что вся литература есть только новое начинание, но никак не "повторение предшествующего поражения, возникающего из невозможности начать заново"5. Именно, желание Малларме устранить из литературы свое "я" ради существа книги, желание, переросшее в одержимость, проводит резкую черту предчувствия, отделяющую "высокий модернизм" от концепции личности, "Я" в сегодня, изведенного из империи удовольствия (все проекты "блага", "хорошего", "прекрасного", "гармонического" разрешения, etc. происходят именно из принципа удовольствия -- революции не исключение).
Классическая этика предполагала человека, как некое верное отражение высшего принципа (рационального, божественного), мудрость понималась как постижение этого принципа, в котором обреталось единство. Но, преступая принцип удовольствия и покидая лоно компенсационной машины этики (мифа или мимезиса) человек оказывается в реальном, в области, где его привычные суждения, прежде всего о себе, теряют силу, ничего не описывая, где его язык полностью неадекватен ничему, а более того любой попытке описания факта--почему или что отделяет нас от самих ____________________ 3 Гегель, Фенеменология духа, пер. Г. Шпета, Собр. соч., Москва, 1959, стр. 314. 4 Gilles Deleuze - Felix Guattari, A Thousand Plateaus, University of Minnesota Press, Minneapolis, 1987, стр. xiii. 5 Poul de Mann, Blindness and Insight, Minnesota Press, Minneapolis, 1983. стр. 73. себя а, следовательно, друг от друга. Но чем заполняется это смыслообразующее н-и-ч-е-г-о, каким образом возникает в нем бесконечная недостаточность воображения, локуса одновременно соединяющего и разъединяющего? Чистое искусство (каково бы оно ни было -- романтизм, реализм, модернизм и пр), чистая книга, культура, сияющая, как тигель зеркала без отражения (не говоря о "отображении"), как точка схода всех устремлений, превращаются в разомкнутый осознанный процесс исследования возможности самой возможности, сокрытой в нескончаемых слоях выставляемой явности. Выход к бреши, отделяющей себя от себя подобен неустанно повторяющемуся выходу на/за край культуры в тот момент, когда та становится лишь только убежищем и ничем больше. Возможно именно здесь Бодрияр совершает легкую ошибку, начинаю свою сагу о симулякрах и обольщениях, не учитывая того, что по словам Феликса Гватарри эффективность такого изследования "коренится по существу в его способности осуществлять активные, процессуальные разрывы внутри семиотически структурированных значенствующих и означающих тканей, исходя из которых оно запускает новые референционные универсумы"6.
1 2