А чтобы и столица не оказалась обделенной, он Рим тоже переименовал в «Коммодианскую колонию». Не удовлетворившись и этим, он дошел до того, что изменил названия месяцев, подставив вместо них те льстивые определения, которыми обычно награждали его: «Амазониус», «Инвиктус», «Гераклеус»...
— Добро бы он хоть ограничивался такой чепухой, — вздохнул Эклектус, — можно было бы посмеяться, и только. Увы, этот молодой безумец еще и растранжирил всю государственную казну. На сегодняшний день там осталось всего-навсего восемьдесят тысяч сестерциев!
— Что ты говоришь?
— Я сделал подсчет не далее как нынче утром.
— При подобных условиях путешествие в Африку, которое он замыслил совершить, подражая Антиоху, выглядит чистым сумасшествием!
— Или просто-напросто уловка, чтобы пополнить корзины.
Что под «корзинами» его собеседник разумеет общественное достояние, Эклектус, конечно, сообразил, но, в общем, ход его мысли оставался невразумительным, и египтянин признался:
— Не понял.
— А ты подумай. Как по-твоему, почему наш Геркулес решился требовать плату за то, что выставляет себя нагишом в гладиаторских потехах? Чем ты объяснишь, что отныне он желает получать на каждый День своего рождения роскошные дары?
— Чтобы приумножить свои личные средства?
Дворцовый распорядитель угрюмо покачал головой:
— Он только что обратился к сенату — по сути точнее было бы сказать «к сенаторам» — с просьбой ссудить ему денег на путешествие. Это не считая того, что он выкачает из африканских городов.
Физиономия Эмилия омрачилась еще сильнее.
— Надо любой ценой помешать этой его поездке. Я сам из Фенейи, уроженец Африки, мне нестерпима даже мысль, что...
— Чему это надо «помешать», Эмилий?
Оба разом оглянулись. Увлекшись беседой, они не услышали, как подошел император. И теперь поспешили скрыть замешательство за торжественными приветствиями.
Коммода окружали люди из его личной гвардии. Он, по-видимому, возвращался после тренировки, его курчавая шевелюра и борода еще были влажны от пота. Несколько мгновений, показавшихся им вечностью, он сверлил своих собеседников взглядом. Эклектус первым решился нарушить молчание:
— Тебе угодно что-то сказать нам, Цезарь?
— Именно так. Хочу вам сообщить, что отныне перебираюсь в казарму Лудус Магнус. Гладиаторы заменят мне преторианцев.
Эмилий не смог удержаться от замечания:
— Не понимаю тебя, Цезарь. Ты больше не доверяешь своей испытанной гвардии? А между тем я знаю, как она к тебе привязана.
— Да. К тому же я довольно щедро эту привязанность оплачиваю. Гвардия знает, что любой властитель, который меня заменит, наверняка будет куда менее щедр. Но, видишь ли, эти воины, годные только для парадов, все-таки не внушают мне больше доверия. Я убежден, что на арене без труда мог бы уложить троих таких разом, да не одну троицу, а целую дюжину. Только проверенное мужество лучших бойцов Империи может достойно оберегать мужество Цезаря.
— Разве это основание, чтобы оскорбить преторианцев, унизив их подобным...
— Хватит, префект! Твое предназначение не в том, чтобы оспаривать мои приказы. По меньшей мере, если у тебя нет какой-либо тайной причины, чтобы не желать моего переселения в Лудус Магнус. Может, все дело в этом?
— Причина, Цезарь? У меня? Ничего похожего. Твое желание, разумеется, будет исполнено. Позволь же мне, по крайней мере, сожалеть о подобном решении.
— А ты, Эклектус? Ты тоже испытываешь такого рода сомнения?
Жизнь при дворе приучила дворцового распорядителя сохранять невозмутимость. Он отвесил поклон, и его лицо осталось таким же спокойным и непроницаемым, как если бы оно было из мрамора:
— Я не питаю никаких сомнений, Цезарь. Надеюсь только, что там ты будешь в такой же безопасности, как среди своих друзей, и...
— Среди друзей?! Моих друзей! Ты хочешь сказать — заговорщиков!.. Проследи, чтобы перевезли мою обстановку. Я рассчитываю, что к сатурналиям все будет устроено наилучшим образом. Желаю здравствовать!
И повернулся к ним спиной прежде, чем оба собеседника, склонившиеся перед ним, успели выпрямиться. Они растерянно переглянулись, потом Эклектус, убедившись, что император уже далеко, вздохнул:
— Что ж, мой бедный Эмилий, сдается мне, что ветерок от взмаха секиры просвистел очень близко, у самой шеи.
Префект вытер ладонью капли пота, проступившие на его облысевшем лбу:
— Империя рушится, а у нашего юного бога одни гладиаторы на уме... Послушай, Эклектус, надо что-то делать, это совершенно необходимо.
Дворцовый распорядитель устало пожал плечами:
— Единственное, что мы можем, это повиноваться.
— Ты меня не понял. Но давай-ка уйдем отсюда. У меня нет ни малейшего желания снова нарваться на столкновение.
Они поспешили прочь, и вскоре оказались в дворцовом атриуме.
С приближением сатурналий обычное для Палатинского холма лихорадочное оживление заметно усилилось. Этот праздник, долженствующий приветствовать Солнце, снова входящее в силу, стал ныне особенно популярен. Традиция в этот день предписывала потрясать все основы общественной иерархии. Господа прислуживали рабам, а те повелевали господами. И все обменивались подарками, без приглашения наносили визиты, застающие врасплох. По столице носился ветерок безумства.
Двое мужчин чуть не врезались в группу императорских эфебов, которые сошлись в кружок, заспорив из-за игры в бабки.
— А ну, исчезните! — приказал Эмилий, ударом ноги расшвыряв игральные кости.
Юнцы не заставили его повторять окрик дважды. Они разбежались, злобно озираясь на этих двоих.
— Зря ты с ними так резко обходишься, — мягко укорил Эклектус. — К тому же они были в своем праве.
— Если бы весь этот сброд меньше пресмыкался перед своим властителем, Риму, да и всей Империи жилось бы куда лучше!
— Как знать, — усмехнулся дворцовый распорядитель. — Может статься, они точно так же судят о нас.
— Должен ли я понимать твои слова так, что ты ничего не имел бы против, если бы этот распутный и бездарный мальчишка сгинул?
— Что дышать стало бы легче, это точно. Но чем бы это обернулось для Империи?
— Кто-кто, а преемники найдутся.
— Без сомнения, но все же...
Тут он умолк на полуслове, чтобы поздороваться с богато разряженным молодым атлетом, который шел им навстречу. То был Онон, ставший императорским фаворитом благодаря своим исключительным мужским достоинствам.
— Разумеется, — продолжал между тем Эклектус, — однако вспомни, какая гражданская война раздирала Империю после смерти Нерона. Вот уж чего нужно избежать любой ценой.
Префект преторских когорт подумал немного, потом заметил:
— Лучше всего было бы прибегнуть к тому же решению, что избрал старый император Нерва. Он, когда понял, что долго не протянет, в качестве своего преемника указал на офицера, под началом которого находилась одна из основных армий Рима. Из уважения к военной силе никто не посмел оспаривать законность этого выбора.
— А ты подумал, какой военачальник сгодится для этой роли? У тебя на уме кто-то определенный?
Эмилий нервно разгладил морщинку на тоге. Между тем до его собеседника вдруг дошло, что они сейчас ни больше, ни меньше как намечают, пока в общих чертах, план государственного переворота. Да к тому же пора, пожалуй, впрямь настала. И он ответил:
— Да. Септимий Север командует дунайскими легионами. К тому же он, как и мы, уроженец Африки, а это нам тоже на руку.
Эклектус поморщился:
— Я бы с тобой согласился, если бы был уверен, что сенат поддержит его кандидатуру. Увы, это более чем сомнительно.
— Должно найтись какое-нибудь средство это уладить!
— Я того же мнения. К тому же могу предположить, что и в сенате подумывают о той идее, которую ты только что высказал.
— Ты о чем?
— О том, что нам бы не помешал новый Нерва. Претендент достаточно почтенный, чтобы все могли признать его. И достаточно в летах, чтобы самому вскоре подыскать себе преемника.
Жесткие черты Эмилия смягчила улыбка:
— Узнаю изощренный ум... истинного египтянина. Кто же твой кандидат? Постой, дай мне самому догадаться... старик Помпеанус?
— Ошибка. Ведь он дал Марку Аврелию слово бдительно оберегать Коммода. Нет, я бы скорее назвал другого его сподвижника: Пертинакса, лигурийца.
— Того, что сменил Фуска на посту префекта города? Но это же здесь человек новый.
— Бесспорно! Однако же он стяжал достаточно славы в сражениях с варварами и достаточно богатства, чтобы в сенате быть одним из первых.
— Допустим, — Эмилий вздохнул. — Но все это ничего не меняет в главном: мы все еще не добрались до ключевого вопроса — как устранить... препятствие?
— Еще вчера не было ничего проще. Теперь же, когда он решился перебраться в Лудус Магнус, это все равно, что, не закрывая лица, ринуться на штурм осиного гнезда.
— Проклятый сопляк! Подумать только: он почуял наш замысел даже раньше, чем мы о нем заговорили!
— Ну, не кипятись. Не думаю, что убийство императора, как бы его усердно ни охраняли, будет такой уж невыполнимой задачей, и заметь, что история этой страны со всей полнотой подтверждает мою мысль. Удобный случай — вот что нам требуется, Эмилий: случай и благосклонность провидения. Мы, чада Востока, умеем доверяться предначертаниям судьбы. Терпение...
* * *
Вечером того же дня дождь лил как из ведра, когда Эклектусу на пути к вилле Вектилиана встретился Иакинф.
— Стало быть, и ты тоже получил приглашение правителя? — молвил священник, увлекая его под сень балкона.
— Приглашение? От Коммода? Нет. Это Марсия меня позвала. — Иакинф нетерпеливо передернул плечами.
— Меня тоже. А ведь она никогда не позволяла себе отрывать нас от дворцовой службы. Вот почему я заключаю, что, вероятно, это исходит от Цезаря.
Дворцовый распорядитель покачал головой:
— Повторяю: ты заблуждаешься. Коммод отныне обосновался в Лудус Магнус.
— Что с того? Ему надо пройти всего десяток шагов, чтобы добраться до виллы Вектилиана. Ведь оба здания находятся на Целиевом холме.
Это замечание, казалось, встревожило Эклектуса:
— Если так, в наших интересах поторопиться.
И собеседники решительно шагнули под проливной дождь.
— Это правда — то, о чем болтают? — спросил Иакинф, зябко поеживаясь. — Ходят слухи, будто в день сатурналий Коммод собирается разъезжать по Риму с эскортом гладиаторов, одетый, как один из них.
— Так и есть.
— Властитель Рима якшается с теми, кого даже сами язычники клеймят позором! Ах! Когда же настанет царствие Божье?
Перед ними мрачной громадой воздвиглась вилла Вектилиана.
— Приговорены к смерти? Но почему, за что?
Иакинф, с посеревшим лицом, судорожно сжимал пальцы, снова и снова в смятении повторяя тот же вопрос.
— В отношении вас с Эклектусом, — смиренно отозвалась Марсия, — мне и самой кажется, что этот приговор трудно объяснить. Что до меня, это, верно, по слову святого Павла, говорил же он, что смерть — расплата за грех. Вся эта жизнь, полная разврата, бесконечные заблуждения... Или уж императору по каким-то таинственным причинам взбрело на ум, будто я для него опасна.
Иакинфа трясло, но усилием воли он унял дрожь. До сего дня священник чувствовал себя в безопасности, пусть относительной, благодаря тому, что был принят при дворе. Угроза мученической смерти всегда была для него лишь более или менее туманным умозрением, чем-то далеким от реальности. Ныне, когда эта мысль вдруг приобрела конкретность, его внезапно охватило ощущение собственной хрупкости: пастырь осознал, что он только человек. Тихим, почти робким голосом он произнес:
— Может быть, все же попытаться избежать такого конца...
Эклектус в молчании смотрел на него, и на память ему пришли слова Христа: «Дух бодр, но плоть немощна».
— Бежать, — уточнила Марсия, не одобряя и не порицая.
Словно бы ища оправдания, Иакинф продолжал:
— Вспомните Павла... Как бы там ни было, всякий раз, когда ему бывала ниспослана возможность избежать казни, он хватался за нее. Ничего унизительного не было бы в том, чтобы уподобиться ему.
— Иакинф прав, — в свой черед подтвердила Марсия. — Остается еще несколько часов. Можно покинуть Рим!
Дворцовый управитель немного поразмыслил. Он один не утратил того жестковатого достоинства, которое римляне называли «гравитас» — непреклонность. Он машинально потер пальцем нижнюю губу и в конце концов заявил:
— Не получится. По крайней мере, для тебя, Марсия, это исключено. Коммод пустит по твоему следу всех шпионов Империи, а тебя вся Италия знает в лицо. В моем случае положение окажется, в сущности, почти таким же. Шанс проскочить сквозь петли сети есть только у тебя, Иакинф.
Священник выпрямился, теперь его лицо выражало твердую решимость:
— Да, признаться, мучения меня страшат. Но еще больше я боюсь трусливого прозябания. Без вас я никуда не уеду.
Наступило молчание, потом он пробормотал:
— Может быть, существует другое решение?
— Один выход действительно есть: убить императора.
— Что ты говоришь? — вырвалось у Марсии.
— Могу повторить: нужно уничтожить Коммода.
— Но как? И кто совершит такое? Уж конечно, никто из нас! Это бы значило предать нашу веру, — твердо возразил Иакинф.
— Смерть такого субъекта нельзя расценивать как предосудительное дело. Да разве вы не видите, что творится? Мы имеем дело уже не с человеческим существом, а с взбесившимся чудовищем. Убив его, мы бы исполнили целительное действие.
— Как бы там ни было, такое решение относится к области грез, — возразила Марсия. — Он под надежной защитой, упрятанный за стенами Лудус Магнус. Его личная охрана разрубит на куски всякого, кто попытается приблизиться к Коммоду. Нет никого, кто сумел бы это сделать.
— Ошибаешься, Марсия, — обронил Эклектус, странно глядя на нее. — Такой человек есть.
Когда же в ответ она устремила на него вопрошающий взгляд, он уточнил:
— Это женщина. Ты.
Амазонка буквально взвилась со своего места:
— Ну, Эклектус, на этот раз ты спятил!
— Возьми себя в руки. И постарайся рассуждать здраво. Возможность без риска подобраться к нему есть у тебя одной.
— Это безумие!
— Нет, Марсия. Безумием было бы позволить этому человеку жить. К тому же есть нечто куда более серьезное, о чем ни один из вас не подумал: речь идет уже не о нашей судьбе, а об участи тысяч других христиан.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты в самом деле воображаешь, будто Коммод удовлетворится нашей гибелью? Если он хочет расправиться с нами, причиной тому наша вера. Сама прекрасно знаешь: если бы ты согласилась стать верховной жрицей Венеры, сегодня тебе ничто бы не угрожало. Он на этом не остановится. Его фанатическое идолопоклонство наверняка побудит его расправиться со всеми, кто не поклоняется тем же богам, что и он сам. Мы станем всего лишь первыми в долгой череде жертв.
— В конечном счете, мне сдается, что он прав, — пробормотал Иакинф.
Потрясенная молодая женщина устремила на священника взгляд, полный растерянности:
— Ты ли говоришь это, Иакинф? Выходит, священная заповедь «не убий» — всего лишь звук пустой? Или ты о ней забыл?
— Я помню слова Писания, Марсия... Но сейчас речь идет о справедливой самозащите.
— Ладно, Эклектус, я тебя слушаю. Полагаю, что твое предложение — отнюдь не плод внезапного порыва. Ты уже думал об этом. И как же, по-твоему, я должна убить его?
— Вы с ним всегда тренируетесь вместе.
— Да. Но в окружении стражи или друзей-гладиаторов. При этом немыслимо предпринять что бы то ни было без риска, что тебя пронзят копьем или насадят на трезубец.
— Знаю. Но у Коммода в обычае принимать ванну за день раз пять-шесть. И это он тоже, разумеется, проделывает в твоем обществе.
— Правда. Но что это меняет?
— Если память меня не подводит, он использует такие передышки, чтобы промочить горло, и обычно велит подать несколько кубков своего любимого вина. Если так, то, думается мне...
На этом Марсия прервала дворцового распорядителя. Догадалась, каков его план:
— Яд.
— Именно.
— К несчастью, ты кое-чего не учел.
— Чего же?
— Голой женщине мудрено припрятать на себе флакончик, сколь бы он ни был мал.
— Даже такой? — спросил египтянин, просовывая два пальца под браслет чеканного золота, охватывающий его запястье.
И он извлек оттуда крошечный алебастровый сосудик, заткнутый восковой пробкой. Иакинф и Марсия уставились на него расширенными от изумления глазами, он же объяснил:
— Такой предмет легко спрятать в волосах, у тебя же пышные кудри. Тебе останется только выбрать удобный момент, чтобы сковырнуть пробку ногтем и вылить ему в кубок содержимое пузырька. Ни вкус, ни цвет вина при этом не изменятся.
Наступило молчание — ни один из троих не проронил ни слова. Марсия со всех сторон рассматривала флакон, медленно поворачивая его. Стало быть, Эклектус знал, что этот миг наступит. Флакон, припасенный заранее, говорит о многом. У нее оставалось только одно, последнее возражение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
— Добро бы он хоть ограничивался такой чепухой, — вздохнул Эклектус, — можно было бы посмеяться, и только. Увы, этот молодой безумец еще и растранжирил всю государственную казну. На сегодняшний день там осталось всего-навсего восемьдесят тысяч сестерциев!
— Что ты говоришь?
— Я сделал подсчет не далее как нынче утром.
— При подобных условиях путешествие в Африку, которое он замыслил совершить, подражая Антиоху, выглядит чистым сумасшествием!
— Или просто-напросто уловка, чтобы пополнить корзины.
Что под «корзинами» его собеседник разумеет общественное достояние, Эклектус, конечно, сообразил, но, в общем, ход его мысли оставался невразумительным, и египтянин признался:
— Не понял.
— А ты подумай. Как по-твоему, почему наш Геркулес решился требовать плату за то, что выставляет себя нагишом в гладиаторских потехах? Чем ты объяснишь, что отныне он желает получать на каждый День своего рождения роскошные дары?
— Чтобы приумножить свои личные средства?
Дворцовый распорядитель угрюмо покачал головой:
— Он только что обратился к сенату — по сути точнее было бы сказать «к сенаторам» — с просьбой ссудить ему денег на путешествие. Это не считая того, что он выкачает из африканских городов.
Физиономия Эмилия омрачилась еще сильнее.
— Надо любой ценой помешать этой его поездке. Я сам из Фенейи, уроженец Африки, мне нестерпима даже мысль, что...
— Чему это надо «помешать», Эмилий?
Оба разом оглянулись. Увлекшись беседой, они не услышали, как подошел император. И теперь поспешили скрыть замешательство за торжественными приветствиями.
Коммода окружали люди из его личной гвардии. Он, по-видимому, возвращался после тренировки, его курчавая шевелюра и борода еще были влажны от пота. Несколько мгновений, показавшихся им вечностью, он сверлил своих собеседников взглядом. Эклектус первым решился нарушить молчание:
— Тебе угодно что-то сказать нам, Цезарь?
— Именно так. Хочу вам сообщить, что отныне перебираюсь в казарму Лудус Магнус. Гладиаторы заменят мне преторианцев.
Эмилий не смог удержаться от замечания:
— Не понимаю тебя, Цезарь. Ты больше не доверяешь своей испытанной гвардии? А между тем я знаю, как она к тебе привязана.
— Да. К тому же я довольно щедро эту привязанность оплачиваю. Гвардия знает, что любой властитель, который меня заменит, наверняка будет куда менее щедр. Но, видишь ли, эти воины, годные только для парадов, все-таки не внушают мне больше доверия. Я убежден, что на арене без труда мог бы уложить троих таких разом, да не одну троицу, а целую дюжину. Только проверенное мужество лучших бойцов Империи может достойно оберегать мужество Цезаря.
— Разве это основание, чтобы оскорбить преторианцев, унизив их подобным...
— Хватит, префект! Твое предназначение не в том, чтобы оспаривать мои приказы. По меньшей мере, если у тебя нет какой-либо тайной причины, чтобы не желать моего переселения в Лудус Магнус. Может, все дело в этом?
— Причина, Цезарь? У меня? Ничего похожего. Твое желание, разумеется, будет исполнено. Позволь же мне, по крайней мере, сожалеть о подобном решении.
— А ты, Эклектус? Ты тоже испытываешь такого рода сомнения?
Жизнь при дворе приучила дворцового распорядителя сохранять невозмутимость. Он отвесил поклон, и его лицо осталось таким же спокойным и непроницаемым, как если бы оно было из мрамора:
— Я не питаю никаких сомнений, Цезарь. Надеюсь только, что там ты будешь в такой же безопасности, как среди своих друзей, и...
— Среди друзей?! Моих друзей! Ты хочешь сказать — заговорщиков!.. Проследи, чтобы перевезли мою обстановку. Я рассчитываю, что к сатурналиям все будет устроено наилучшим образом. Желаю здравствовать!
И повернулся к ним спиной прежде, чем оба собеседника, склонившиеся перед ним, успели выпрямиться. Они растерянно переглянулись, потом Эклектус, убедившись, что император уже далеко, вздохнул:
— Что ж, мой бедный Эмилий, сдается мне, что ветерок от взмаха секиры просвистел очень близко, у самой шеи.
Префект вытер ладонью капли пота, проступившие на его облысевшем лбу:
— Империя рушится, а у нашего юного бога одни гладиаторы на уме... Послушай, Эклектус, надо что-то делать, это совершенно необходимо.
Дворцовый распорядитель устало пожал плечами:
— Единственное, что мы можем, это повиноваться.
— Ты меня не понял. Но давай-ка уйдем отсюда. У меня нет ни малейшего желания снова нарваться на столкновение.
Они поспешили прочь, и вскоре оказались в дворцовом атриуме.
С приближением сатурналий обычное для Палатинского холма лихорадочное оживление заметно усилилось. Этот праздник, долженствующий приветствовать Солнце, снова входящее в силу, стал ныне особенно популярен. Традиция в этот день предписывала потрясать все основы общественной иерархии. Господа прислуживали рабам, а те повелевали господами. И все обменивались подарками, без приглашения наносили визиты, застающие врасплох. По столице носился ветерок безумства.
Двое мужчин чуть не врезались в группу императорских эфебов, которые сошлись в кружок, заспорив из-за игры в бабки.
— А ну, исчезните! — приказал Эмилий, ударом ноги расшвыряв игральные кости.
Юнцы не заставили его повторять окрик дважды. Они разбежались, злобно озираясь на этих двоих.
— Зря ты с ними так резко обходишься, — мягко укорил Эклектус. — К тому же они были в своем праве.
— Если бы весь этот сброд меньше пресмыкался перед своим властителем, Риму, да и всей Империи жилось бы куда лучше!
— Как знать, — усмехнулся дворцовый распорядитель. — Может статься, они точно так же судят о нас.
— Должен ли я понимать твои слова так, что ты ничего не имел бы против, если бы этот распутный и бездарный мальчишка сгинул?
— Что дышать стало бы легче, это точно. Но чем бы это обернулось для Империи?
— Кто-кто, а преемники найдутся.
— Без сомнения, но все же...
Тут он умолк на полуслове, чтобы поздороваться с богато разряженным молодым атлетом, который шел им навстречу. То был Онон, ставший императорским фаворитом благодаря своим исключительным мужским достоинствам.
— Разумеется, — продолжал между тем Эклектус, — однако вспомни, какая гражданская война раздирала Империю после смерти Нерона. Вот уж чего нужно избежать любой ценой.
Префект преторских когорт подумал немного, потом заметил:
— Лучше всего было бы прибегнуть к тому же решению, что избрал старый император Нерва. Он, когда понял, что долго не протянет, в качестве своего преемника указал на офицера, под началом которого находилась одна из основных армий Рима. Из уважения к военной силе никто не посмел оспаривать законность этого выбора.
— А ты подумал, какой военачальник сгодится для этой роли? У тебя на уме кто-то определенный?
Эмилий нервно разгладил морщинку на тоге. Между тем до его собеседника вдруг дошло, что они сейчас ни больше, ни меньше как намечают, пока в общих чертах, план государственного переворота. Да к тому же пора, пожалуй, впрямь настала. И он ответил:
— Да. Септимий Север командует дунайскими легионами. К тому же он, как и мы, уроженец Африки, а это нам тоже на руку.
Эклектус поморщился:
— Я бы с тобой согласился, если бы был уверен, что сенат поддержит его кандидатуру. Увы, это более чем сомнительно.
— Должно найтись какое-нибудь средство это уладить!
— Я того же мнения. К тому же могу предположить, что и в сенате подумывают о той идее, которую ты только что высказал.
— Ты о чем?
— О том, что нам бы не помешал новый Нерва. Претендент достаточно почтенный, чтобы все могли признать его. И достаточно в летах, чтобы самому вскоре подыскать себе преемника.
Жесткие черты Эмилия смягчила улыбка:
— Узнаю изощренный ум... истинного египтянина. Кто же твой кандидат? Постой, дай мне самому догадаться... старик Помпеанус?
— Ошибка. Ведь он дал Марку Аврелию слово бдительно оберегать Коммода. Нет, я бы скорее назвал другого его сподвижника: Пертинакса, лигурийца.
— Того, что сменил Фуска на посту префекта города? Но это же здесь человек новый.
— Бесспорно! Однако же он стяжал достаточно славы в сражениях с варварами и достаточно богатства, чтобы в сенате быть одним из первых.
— Допустим, — Эмилий вздохнул. — Но все это ничего не меняет в главном: мы все еще не добрались до ключевого вопроса — как устранить... препятствие?
— Еще вчера не было ничего проще. Теперь же, когда он решился перебраться в Лудус Магнус, это все равно, что, не закрывая лица, ринуться на штурм осиного гнезда.
— Проклятый сопляк! Подумать только: он почуял наш замысел даже раньше, чем мы о нем заговорили!
— Ну, не кипятись. Не думаю, что убийство императора, как бы его усердно ни охраняли, будет такой уж невыполнимой задачей, и заметь, что история этой страны со всей полнотой подтверждает мою мысль. Удобный случай — вот что нам требуется, Эмилий: случай и благосклонность провидения. Мы, чада Востока, умеем доверяться предначертаниям судьбы. Терпение...
* * *
Вечером того же дня дождь лил как из ведра, когда Эклектусу на пути к вилле Вектилиана встретился Иакинф.
— Стало быть, и ты тоже получил приглашение правителя? — молвил священник, увлекая его под сень балкона.
— Приглашение? От Коммода? Нет. Это Марсия меня позвала. — Иакинф нетерпеливо передернул плечами.
— Меня тоже. А ведь она никогда не позволяла себе отрывать нас от дворцовой службы. Вот почему я заключаю, что, вероятно, это исходит от Цезаря.
Дворцовый распорядитель покачал головой:
— Повторяю: ты заблуждаешься. Коммод отныне обосновался в Лудус Магнус.
— Что с того? Ему надо пройти всего десяток шагов, чтобы добраться до виллы Вектилиана. Ведь оба здания находятся на Целиевом холме.
Это замечание, казалось, встревожило Эклектуса:
— Если так, в наших интересах поторопиться.
И собеседники решительно шагнули под проливной дождь.
— Это правда — то, о чем болтают? — спросил Иакинф, зябко поеживаясь. — Ходят слухи, будто в день сатурналий Коммод собирается разъезжать по Риму с эскортом гладиаторов, одетый, как один из них.
— Так и есть.
— Властитель Рима якшается с теми, кого даже сами язычники клеймят позором! Ах! Когда же настанет царствие Божье?
Перед ними мрачной громадой воздвиглась вилла Вектилиана.
— Приговорены к смерти? Но почему, за что?
Иакинф, с посеревшим лицом, судорожно сжимал пальцы, снова и снова в смятении повторяя тот же вопрос.
— В отношении вас с Эклектусом, — смиренно отозвалась Марсия, — мне и самой кажется, что этот приговор трудно объяснить. Что до меня, это, верно, по слову святого Павла, говорил же он, что смерть — расплата за грех. Вся эта жизнь, полная разврата, бесконечные заблуждения... Или уж императору по каким-то таинственным причинам взбрело на ум, будто я для него опасна.
Иакинфа трясло, но усилием воли он унял дрожь. До сего дня священник чувствовал себя в безопасности, пусть относительной, благодаря тому, что был принят при дворе. Угроза мученической смерти всегда была для него лишь более или менее туманным умозрением, чем-то далеким от реальности. Ныне, когда эта мысль вдруг приобрела конкретность, его внезапно охватило ощущение собственной хрупкости: пастырь осознал, что он только человек. Тихим, почти робким голосом он произнес:
— Может быть, все же попытаться избежать такого конца...
Эклектус в молчании смотрел на него, и на память ему пришли слова Христа: «Дух бодр, но плоть немощна».
— Бежать, — уточнила Марсия, не одобряя и не порицая.
Словно бы ища оправдания, Иакинф продолжал:
— Вспомните Павла... Как бы там ни было, всякий раз, когда ему бывала ниспослана возможность избежать казни, он хватался за нее. Ничего унизительного не было бы в том, чтобы уподобиться ему.
— Иакинф прав, — в свой черед подтвердила Марсия. — Остается еще несколько часов. Можно покинуть Рим!
Дворцовый управитель немного поразмыслил. Он один не утратил того жестковатого достоинства, которое римляне называли «гравитас» — непреклонность. Он машинально потер пальцем нижнюю губу и в конце концов заявил:
— Не получится. По крайней мере, для тебя, Марсия, это исключено. Коммод пустит по твоему следу всех шпионов Империи, а тебя вся Италия знает в лицо. В моем случае положение окажется, в сущности, почти таким же. Шанс проскочить сквозь петли сети есть только у тебя, Иакинф.
Священник выпрямился, теперь его лицо выражало твердую решимость:
— Да, признаться, мучения меня страшат. Но еще больше я боюсь трусливого прозябания. Без вас я никуда не уеду.
Наступило молчание, потом он пробормотал:
— Может быть, существует другое решение?
— Один выход действительно есть: убить императора.
— Что ты говоришь? — вырвалось у Марсии.
— Могу повторить: нужно уничтожить Коммода.
— Но как? И кто совершит такое? Уж конечно, никто из нас! Это бы значило предать нашу веру, — твердо возразил Иакинф.
— Смерть такого субъекта нельзя расценивать как предосудительное дело. Да разве вы не видите, что творится? Мы имеем дело уже не с человеческим существом, а с взбесившимся чудовищем. Убив его, мы бы исполнили целительное действие.
— Как бы там ни было, такое решение относится к области грез, — возразила Марсия. — Он под надежной защитой, упрятанный за стенами Лудус Магнус. Его личная охрана разрубит на куски всякого, кто попытается приблизиться к Коммоду. Нет никого, кто сумел бы это сделать.
— Ошибаешься, Марсия, — обронил Эклектус, странно глядя на нее. — Такой человек есть.
Когда же в ответ она устремила на него вопрошающий взгляд, он уточнил:
— Это женщина. Ты.
Амазонка буквально взвилась со своего места:
— Ну, Эклектус, на этот раз ты спятил!
— Возьми себя в руки. И постарайся рассуждать здраво. Возможность без риска подобраться к нему есть у тебя одной.
— Это безумие!
— Нет, Марсия. Безумием было бы позволить этому человеку жить. К тому же есть нечто куда более серьезное, о чем ни один из вас не подумал: речь идет уже не о нашей судьбе, а об участи тысяч других христиан.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты в самом деле воображаешь, будто Коммод удовлетворится нашей гибелью? Если он хочет расправиться с нами, причиной тому наша вера. Сама прекрасно знаешь: если бы ты согласилась стать верховной жрицей Венеры, сегодня тебе ничто бы не угрожало. Он на этом не остановится. Его фанатическое идолопоклонство наверняка побудит его расправиться со всеми, кто не поклоняется тем же богам, что и он сам. Мы станем всего лишь первыми в долгой череде жертв.
— В конечном счете, мне сдается, что он прав, — пробормотал Иакинф.
Потрясенная молодая женщина устремила на священника взгляд, полный растерянности:
— Ты ли говоришь это, Иакинф? Выходит, священная заповедь «не убий» — всего лишь звук пустой? Или ты о ней забыл?
— Я помню слова Писания, Марсия... Но сейчас речь идет о справедливой самозащите.
— Ладно, Эклектус, я тебя слушаю. Полагаю, что твое предложение — отнюдь не плод внезапного порыва. Ты уже думал об этом. И как же, по-твоему, я должна убить его?
— Вы с ним всегда тренируетесь вместе.
— Да. Но в окружении стражи или друзей-гладиаторов. При этом немыслимо предпринять что бы то ни было без риска, что тебя пронзят копьем или насадят на трезубец.
— Знаю. Но у Коммода в обычае принимать ванну за день раз пять-шесть. И это он тоже, разумеется, проделывает в твоем обществе.
— Правда. Но что это меняет?
— Если память меня не подводит, он использует такие передышки, чтобы промочить горло, и обычно велит подать несколько кубков своего любимого вина. Если так, то, думается мне...
На этом Марсия прервала дворцового распорядителя. Догадалась, каков его план:
— Яд.
— Именно.
— К несчастью, ты кое-чего не учел.
— Чего же?
— Голой женщине мудрено припрятать на себе флакончик, сколь бы он ни был мал.
— Даже такой? — спросил египтянин, просовывая два пальца под браслет чеканного золота, охватывающий его запястье.
И он извлек оттуда крошечный алебастровый сосудик, заткнутый восковой пробкой. Иакинф и Марсия уставились на него расширенными от изумления глазами, он же объяснил:
— Такой предмет легко спрятать в волосах, у тебя же пышные кудри. Тебе останется только выбрать удобный момент, чтобы сковырнуть пробку ногтем и вылить ему в кубок содержимое пузырька. Ни вкус, ни цвет вина при этом не изменятся.
Наступило молчание — ни один из троих не проронил ни слова. Марсия со всех сторон рассматривала флакон, медленно поворачивая его. Стало быть, Эклектус знал, что этот миг наступит. Флакон, припасенный заранее, говорит о многом. У нее оставалось только одно, последнее возражение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55