- спросил Прудников.
- Что касается рыбаков, тем, конечно, приходится позволять, без этого нельзя. Нужно, чтоб и его интерес тоже был, а то он будет, конечно, шаля-валя... Много, понятно, несознательного элемента попадается, - вот почему... Потом то еще ценить приходится, какой рыбак! Хороший рыбак - он знает, где рыба идет!.. Вот хотя бы меня самого взять. Я смальства на рыбе. Был раз у нас шторм... Я своим хлопцам говорю: "Ребята! После шторму обя-за-тельно должна рыба в берега ударяться!" Они, конечно, оспаривают: "Это когда как... Раз на раз не приходится..." Ладно!.. Ну, я раненько утром встал, круг бережка хожу, смотрю - есть!.. А другому покажи, кто этого не знает, - хотя бы вас взять - что вы увидите? Как есть ничего! Вода и вода тихая... А ры-бу - ее под водой надо чувствовать!.. Иду я к своим тогда, бужу: "Спускай, ребята, байды!" Так мы потом - верите? - байду за байдой потом к берегу гнали, а в байде считай рыбы в каждой пятьдесят пудов! Она ведь когда идет, эта рыба, до того плотный ход имеет, - палку в нее встремляй в середину, - стоять будет! Так и поплывет палка стоймя, куда рыба плывет!.. А куда же она ходит, рыба? Это ведь целая история, и все надо нам знать... Икру, например, метать - это она в сладкие лиманы ходит, а как отметается, ее мы не ловим тогда, пускай мяса-жиру нагуляет. Она, как отметается, идет до того унылая, совсем спит на ходу, и что касается жиру, то в ней его ни капли. Всякая рыба, как икру отметает, она нам тогда не годится... Также и шторм, например, взять... Какая рыба покрупней, поздоровей, та может шторм выдержать, а уж что касается мелочи если... султанка, например, если спротив шторма ей придется идти, от нее только одна голова остается, до того из последних сил выбивается!.. А в двадцать седьмом году летом она, барабунька эта, - ну, ее, конечно, и султанкой зовут, - вся чисто подохла! Она мелкую воду любит, около бережка, а вода возьми да враз вся зацвети, - вот она и задохлась. Теперь вот уж сколько лет после того мы ее больших партий не видим, а так только, если попадется случаем в сеть, даже жалко ее и оставлять, - на развод обратно кидаем в воду... А вот будто в десятом году, - я тут в те годы не был, старые рыбаки говорили, - из Турции штормом пригнало рыбу, - греки ее паламидкой называли, а русские названия не могли подобрать, как они такой подобной никогда не видали. Крупная рыба была, а до чего же, говорят, вкусная, и мясо в ней мягкое, а костей совсем чуть! Сама вроде как мраморная вся... Греки покупают и об ней говорят: "Из какого моря сама рыба, такую имеет и видимость..."
- Из Мраморного, значит, моря? - спросил Прудников.
- Должно быть, так... Одним словом, из Турции... Греки ее покупают, а русские смотрят только: "Кто ее знает? Может, ядовитая!" А как рассмотрели гляделками, что за рыба, - ее уж и на базаре нет!
- Паламидка, значит? - переспросил Прудников и записал в книжечку.
- Так греки называли будто... А вид у нее был совсем как большая скумбрия... Тогда многие себя за чуба дергали, что по глупости своей ее не покупали, а потом уж, как ее распробовали, что за рыба, - она уж ушла в свое море. И вот скажи же: что бы ей у нас тут остаться? Ну, заблудилась, и ладно, и живи у нас, а мы, рыбаки, тобой пользоваться будем, - не-ет! Как это может быть, чтоб рыба да вдруг заблудилась? Рыба свое место знает изо всех! Небось, брат, рыба, она не заблудится!.. Говорят: как это птицы летят и свои гнезда находят? Хорошо, птицы, конечно... Однако же им сверху видать землю, а рыба в воде далеко ли видеть может? А вот же она знает в воде все!.. Если ее шторм куда загонит, это, конечно, ну уж чтобы она назад к себе дороги не нашла в море, - не-ет! На это ума у ней хватает!.. Тем более как она же стеной идет, и зря она не ходит - на какие там прогулки, как человек, - а исключительно по своему делу... Икру метать, например, идет она куда? Обязательно в сладкую воду!.. Вы думаете, не знает она, что на свою погибель идет? Зна-ает, бедная!.. Ведь мы же ее в лиманах везде стерегем!.. Мы один раз коропа на Кубани взяли, - прямо темно! Меряли тогда и весь свой расчет делали как? На кубические метры! И вышло у нас на проценты пятьдесят пять процентов рыбы и аж только сорок пять процентов воды! Вот что тогда в реке Кубани делалось... Мальчишки на байдарочке подплывут крадучись и тут тебе вилами из воды рыбу кидают, как сено... Ну, конечно, за ними погоня и крики, - они в бегство... Так что мы там тогда, на Кубани, всей рыбы и взять не могли... А когда рыбаки не справляются - бывает и так, что посуды мало, рыбы всей взять не могут, они махало выставляют... ну, такую, как бы сказать, веху, чтобы ее издалька было видать: "Подавай помощь!.." А самая сеть эта, какой мы ловим, называется "акаян"...
- Окаянная? - удивился Прудников.
- Китайское будто бы название: она к нам из Владивостока попала... У нас ведь и плавучий завод есть, а как же! А то ведь очень большие количества рыбы, особенно летнее время, ни за что пропадать должны...
- А рыбакам вы хорошо платите? - задал привычный вопрос Прудников.
- Рыбакам остались мы должны в прошлом году за четыре месяца зарплаты, ну, конечно, вина эта не наша личная... Мы рыбу ловим, мы ее и сдаем, а нам деньги задерживают, - вот какое дело... А кроме того, бывает премия от рыбы, сколько поймают. Вот они и стараются поймать больше... Получается порядочная прибавка!
- Вы у себя там и красную рыбу ловите?
- А как же! На красную мы рыбу крючья по канаве ставим... А канава эта есть действительно такая в Азовском море, с чего она там - неизвестно, и в ней красная рыба - осетрята, белуга залегает, севрюга... Вот на нее и крючья. И так что в тумане, например, выходят рыбаки на байдарках, и должны же они свои буйки найтить... Вот и спросите, как они это могут? Они по компасу, конечно, идут, а иначе им нельзя... Однако всякий свои буйки находит и разбирается, потому тут у каждого интерес: больше на свои крючья поймаешь - больше и получишь... А чужим крючьям, признаться, не так-то много и веры дают...
- Почему же все-таки это? - захотел понять Прудников. - Говорится ведь: в чужой руке кусок кажется больше...
- Насчет куска это действительно, потому что кусок, его видно... А что там в воде, этого не видать... И вот так выходит, что никто себя несчастнее другого не полагает, и на свое счастье всякий надежду имеет.
- Значит, красную ловите и простую... А какую же все-таки простую, как названия? - приготовился записывать Прудников.
- Названия? Рыба, ведь она названий много разных имеет... Судак, например, а его кое-где сулою зовут... Так и называют: крупная - сула, а помельче - подсулок... Также лобан, и кефаль, и чуларка - порода эта одна и та же, все рыбы эти считаются породы одной, только рост у них разный: лобан бывает до четырех фунтов, а кефаль... да больше фунта мне кефали и не приходилось видеть... Ну, да я с судака начал, а на кефаль перешел... Мы же тут мелкого судака зовем чопом, а подсулок у нас - чопик называется... И вот я вспоминал, что барабунька вся потравилась, а сказать вот хотя бы бычок, почему же, он в той же воде жил, - не отравился? Бычок как тогда был, так и теперь мы его вполне бесчисленно берем... Что же до сельди касается, то, может, вы видали, когда бочонок откупоривают, - она одна в одну лежит, прямо красота посмотреть! А кто ж это делает? Мы же все это и делаем. Потому что мы, как селедку поймаем, начинается у нас сортировка на восемнадцать разрядов. Каким же манером мы это делаем? Вот каким... Тысяча сельдей в пуде, называется эта сельдь у нас "пудник", и цена ей считается сто десять рублей; дальше: тысяча штук - два пуда, - "двупудник", - цена такой сельди уж двести тридцать рублей; три пуда тысяча, - цена уж четыреста семьдесят рублей... Так у нас считается восемнадцать всего разрядов.
- Вот как! Это замечательно! А восемнадцатый разряд?
- Восемнадцатипудник! Восемнадцать пудов в тысяче селедок... Это уж считается самая головка, и цена такой сельди ложится тысяча пятьсот рублей. Вот какая у нас работа идет! Ты же ее поймай, и ты же ее рассортируй, да смотри не ошибись, а то сбракуют!..
- Значит, вы же ее и солите?
- А как же! Не соленую же мы ее ловим... Солим же мы ее таким манером, чтобы мелкую селедку, например, два-три дня подержать в тузлуке, она и готова, а покрупнее, те, конечно, дольше, а самые крупные, так те даже еще и замораживать надо, как от мороза рыба начинает дубеть, и аж тогда только соль ее может прохватить, как следует, до красной кости... то мы, стало быть, делаем так: на низ мелкий лед ложим и соли, а уж потом рыба кладется! А холодный тузлук рыба уважает... Раз рыба мороженая, она сразу видна: у нее спинка будет как вороная, и сама она - мягкая, как живая, вот-вот поплывет! Совсем живой вид обозначает из себя, если она мороженая... Все это, конечно, надо знать... Пузанок, например, есть у нас, - ему за глаза два дня довольно, так и держим его два дня, а пересаливать ведь тоже не полагается... А почему же не полагается? Потому что от пересола с рыбы весь жир сходит... А если как следует засолить, пузанок до того бывает мягкий, прямо одними губами будете есть, а зубы для чего другого спрячьте!
- Хорошо, а вот вы сказали: тузлук...
- Тузлук мы как делаем? Считается так: десять процентов соли на ведро... Ну, а мы прямо руку в тузлук опускаем, - так и узнаем, годится или еще соли досыпать. А то какие незнающие пробуют так: фунт если соли на ведро, - должно в таком тузлуке яйцо плавать, или там помидорка какая... Бабья примета! Мы где же это должны в море яйца брать или там помидору? Мы этого там не видим, а должны все сделать в натуре. Мы его сливаем, тузлук, и раз ежели пузырьки в нем скакают, значит, готово дело...
- А много ли у вас лодок в вашем именно цехе?
- У нас есть байды и есть судно... На байду пятьдесят пудов клади, а уж больше не зрись, а то пойдешь на дно скумбрию кормить, а судно, оно и пятнадцать тысяч пудов берет... Это все, одним словом, специальность, а так кого-нибудь возьми, не рыбака, он куда же годится? А уж рыбак, какой смальства привычный, он от нас не уйдет, ежель он рыбак природный. Куда же ему уйтить, когда весь его кровный интерес тут? Что он, землекопом, что ли, куда поступит, или по бетону на постройку, когда он рыбак? Он же считается, ну все равно что охотник с ружьем ходит, то и он, такой же охотник. Не то что мы рыбаков ищем, они нас сами ищут! Потому - у них же весь интерес ихней жизни тут, на байдаре, в море. В ночь, в полуночь, когда ехать надо, он дома чесаться не станет: он враз готов и пошел неумойкой - в море, будет время, умоется!
- А пролив тут широкий?
- Пролив Керченский?.. Считается четыре километра всего, и вполне мы его могли бы сетями перегородить и всю в нем рыбу застопорить, какая из Азовского моря идет, только этого делать не разрешается... А вот Кубань, Терек - те перегораживаем во время икромета... А что касается теперешнего времени, то сейчас наши все силы на камсу идут, - камса сейчас в Черное море выходит, и так весь октябрь и, почитай, ноября половину с камсой мы возиться будем...
IV
Когда вышмыгнул Костя на улицу, то его поразило, что улица была почти пустая.
Конечно, народу на ней толпилось довольно, так как это была главная улица Керчи, но москвичу Косте, который привык с самого младенчества к тому, что из-за людей в Москве никогда и нигде не видно домов, даже и главная улица Керчи показалась пустынной.
Вот прошли две цыганки и блеснули на него огромными белками глаз: может быть, они были и не цыганки, но так показалось Косте: сам он был сероглазый и волосы льняные. На цыганках были коричневые платки с голубыми и розовыми цветами.
Вот остановились против гостиницы двое бородатых рабочих с мешками, должно быть плотники, так как из мешков выглядывали у обоих желтые фуганки, но остановились они не затем, чтобы проникнуть в гостиницу: здесь, под сильным светом лампочки в подъезде, стояла девочка лет двенадцати и продавала пару копченых таранок. Один бородатый помял таранку чугунными пальцами, другой прикинул другую таранку на чугунной ладони, много ли она может весить, и оба спросили враз:
- А почем?
- Пять рублей пара, - сказала девочка скромно.
- Без ума ты! - качнулась сердито одна борода.
- Без понятия! - сожалеюще качнулась другая, удаляясь.
И в сторону грязных мешков, из которых выглядывали фуганки, кричала девчонка:
- Что? Дорого? Рогали!
Молодежь гуляла парочками и хохотала гораздо слышнее, чем хохочет та же, гуляющая парочками, молодежь в Москве... Четыре лошади, одна вслед другой, протащили по улице огромные возы грохочущих пустых бочонков, перевязанных веревками. Лошади были большие, и очень звонко лязгали их подковы о круглые булыжники мостовой.
Костя постоял у подъезда гостиницы недолго. Он вспомнил, что они с отцом и рыбником Пискаревым, когда шли от вокзала, подошли сюда слева, и смело пошел налево посмотреть, что там такое сейчас. А там через два-три дома оказался переулок, который вывел его на какую-то большую, должно быть рыночную, площадь. Площадь эта, правда, была теперь пустая и темная, но вдали на ней виднелась какая-то гулкая толпа, освещенная лампочками с карниза двухэтажного дома, и бодро рычали оттуда большие автобусы, как принято у них рычать перед отправлением. Автобусы в Керчи, точно в Москве, это было и привычно для глаз и занятно, и Костя побежал туда к ним и скоро очутился в толпе.
- Куда это едут? - спросил он старуху в платочке.
- Как это куда? Всё на завод же! - и старуха ринулась становиться в очередь.
Переходя от одной людской кучки к другой, жадно глядя и слушая, Костя сам не заметил, как очутился на другом конце площади. Потом, думая, что идет назад к гостинице, он пришел к набережной, где было еще темнее, чем на площади, очень сильно пахло селедкой, сиротливо горел одинокий фонарь, не электрический, а с керосиновой лампочкой. Под фонарем медленно двигался кто-то в серой шинели с ружьем за плечами. Присмотревшись, увидел Костя, что двигался он между рядами новых бочонков, должно быть с селедкой, потому что от них именно и шел запах. Дальше в темноте что-то такое слегка качалось, очень страшное на вид. Это были большие парусные баркасы с убранными парусами, но Костя не понял, что это такое, и на него нашел страх от этой пустынности, темноты, от всего этого чересчур нового, невиданного в Москве, от множества бочонков с сельдями, от унылого одинокого керосинового фонаря и, наконец, от этого, в серой шинели с ружьем за плечами, молчаливо шагавшего.
- Дяденька! - сказал он ему несмело.
Он сказал это не громко, но тот услышал. Костя хотел спросить его, где гостиница, но только успел еще раз повторить: "Дяденька!" - как сторож в шинели сдернул ружье и выставил его в темноту перед собою. Он стоял как раз под фонарем, со всех сторон для него было непроницаемо темно, - слышно было только ему, что близко от него кто-то кого-то, подбиравшегося к бочонкам, чтобы укатить из них один, осторожно звал дяденькой.
- Это кто там смеет? - крикнул сторож, нацелившись в темноту, и Костя испуганно вскрикнул и пустился бежать обратно, а когда, отбежав уже порядочно, оглянулся назад, он испугался еще сильнее, он присел от испуга, припал к земле, как замершая в ужасе перепелка, над которой появился ястреб: звезды с неба вдруг посыпались вниз, туда, в море куда-то, в темноту, в бездонную пропасть, все сразу, все до единой!..
Не одна за другою падали звезды, а как-то сплошь, как падает крупный летний дождь, как идет кефаль в море, только одни из звезд были тусклее, другие ярче, а были и огромные, пушистые, сверкавшие голубым сверканьем.
Если бы Костя заметил это там, в городе, он подумал бы, что это просто забавляется кто-то, пуская ракеты, но здесь, в пустой темноте, некому было пускать ракеты, и отсюда было видно огромное полнеба, а не какой-то жалкий клочок его между крышами домов.
- Что ж это делается такое? Конец света, что ли? - вдруг сзади себя услышал Костя и вскочил с четверенек. Сзади него остановились две женщины с тяжелыми плетеными кошелками: может быть, несли они рыбу.
- Конец света! - подтвердил Костя поспешно и вполне убежденно.
Одна из женщин сказала:
- А ты почем знаешь?
- Мой папа мне говорил... Конец света!
- А кто же это такой, твой папашка? Почем он знает? - тихо спросила другая женщина.
- Он все знает! Он спецкор Прудников!
К небу, с которого поспешно падали все звезды, Костя стоял теперь спиной, женщины же в теплых платках и с кошелками - лицом, и он только по отсвету в их глазах замечал, когда падали особенно большие звезды. Он чувствовал, что дрожал от испуга, но все-таки старался не плакать и спросил искательно, но в то же время и деловито:
- А где, тетеньки, гостиница? Как идти?
На площади потом он бежал на огоньки знакомого уже дома, от которого отправлялись автобусы на завод. И только теперь, добежав до рвавшейся к машинам шумной толпы, он понял, почему все стремились как можно скорее попасть в автобусы: дома у них, конечно, были дети, и надо было их куда-то и как-то спасать, раз падают звезды с неба, - столько звезд, что нет возможности их сосчитать!
1 2 3