Я и пошел, а свиней на подпаска оставил. Иду, а мне часовой навстречу: "Кто такой?" "Свинарь, говорю". - "А, говорит, знаю, проходи". Так я у них тогда дня четыре провел. Все вино мы пили, свинину жарили, - насилу вырвался. А вырвался каким манером? Калабалык у них начался, стрельба всеместная. Ну, я тикать, конечно, и кто такой на них нападал, я, по правде, даже и спытывать не стал, а скорей ходу...
- А лошадь вы зарезать можете? - вдруг, глядя на красную лысину Савелия, вспомнила Алевтина Прокофьевна.
- Приходилось, резал, - отчего ж? - ничуть не удивился Савелий. - В голодный год так что даже нескольких пришлось, - также и свою одну... Я ведь раньше и дрогальством занимался... и так что это была у меня, кажись, последняя. А потом уж я, это когда свиней пасть в лесу запретили, - тут я на волов перешел... И теперь же у меня ведь пара волов, - дрова из лесу вожу. Хотите, вам могу тоже воза два сухостою доставить...
- Нет, мне дров пока не нужно, а вот лошадь зарезать...
- Шуткуете? - весело перебил Савелий.
- Ничуть... Вон моя лошадь пасется!
И она показала ему Ваську, который только что вышел на чистое из густых дубовых кустов пустыря.
- Так это же Мустафы-извозчика лошадь! - живо отозвался Савелий.
- Была Мустафы - теперь моя... Я на зарез купила.
- На за-рез?!
Савелий несколько секунд смотрел изумленно хитровато-простодушными светлыми глазами в круглые и тоже светлые глаза женщины, вздернул плечами, ударил себя по колену, проворно встал и пошел к мерину, говоря:
- Эта же лошадь, - она по здешним местам первая на вывоз была!.. Я ее сколько годов уж помню?.. Ну, не меньше как пятнадцать! Я когда сам дрогальством занимался, сколько раз присыкивался, чтоб ее купить, ну только у нее хозяин был - Павло Букреев - нипочем не продавал...
- Ваську? - удивилась Алевтина Прокофьевна.
- Ваську... Этот Васька был изо всех Васек Васька!.. Мы раз камень с горы везли на постройку, а у Павла тормоз был плохой, - лопнул на самой круче. Это что называется? Это называется, что и лошадь другая бы пропала к чертям и дроги, потому что ей бечь надо вниз не порожняком, а сорок пудов у ней сзади... А Васька этот - он как уперся задними ногами, так и ни с места!.. Пока-то Павло подбежал, - мы с ним сзади шли, - да камень под колесо встремил!.. Нас тогда, дрогалей, человек восемь было, - так все и ахнули. А также в гору, если с камнем идти приходилось, - Васька этот кнута никогда не видал. Он если остановится, то не больше какой полминуты стоял, а потом сам возьмет и пошел себе! Он не ждал, когда ему нокнут, лошадь была понимающая: нужно везть, он и вез... Он Павлу дом нажил, а также все хозяйство, этот Васька...
И, подойдя к мерину, Савелий похлопал его по загривку, откинул челку вправо и пощупал под салазками.
- Это вы что у него ищете? - спросила женщина.
- Насчет сапу я думал... Между прочим, сапу нет.
- Еще чего - са-ап!
- Сапу нет, а только, конечно, ноги... Гм... Васька, а?.. Что же ты, брат?..
Мерин смотрел на Савелия пытливо. Конечно, он помнил этого старого дрогаля. Привыкший к тому, что его в последнее время часто продавали, он и на Савелия глядел вопросительно: не он ли будет его новый хозяин? Он даже заржал вполголоса, таким шелестящим интимным ржанием, как шепот между друзьями, и в это ржанье вложил так много всего: и вопрос: "Купишь?", и совет, похожий на просьбу: "Покупай, я еще не совсем сдал!" - и жалобу на то, что здесь, на этом пустыре, нечего есть, кроме горькой сухой сурепы, колючего перекати-поля, жестких, как железо, дубовых листьев.
Он и голову старался подымать выше и держался молодцеватее, чем всегда, и косил глазом, наблюдая усатого Савелия, хорошего хозяина, заботливого к лошадям.
И, осмотрев его всего очень внимательно и распутав пальцами всклоченную гриву, сказал Савелий:
- Значит, здесь тебя постигает конец, Васька!.. Конечно, ты уж под годами... Отработал... А что касается резать, хозяйка, тут есть такой человек - Степан, он же и могилы копает людям на кладбище, - он за такие дела берется, а я уж...
Тут Савелий развел куцыми руками и поглядел на Алевтину Прокофьевну совсем уже каким-то другим взглядом без обычной для него смеси простоватости с хитрецою, - степенно и несколько даже хмуро, - и закончил:
- По первах, скажу вам, хозяйка, может у меня даже на него и рука не подняться, как я его, этого Ваську, давно знаю, а Степану, - ему абы пятерку зашибить, да он же и пришлый считается - из Новороссийска... Так он мне говорил, - будто оттуда, - а там я не знаю... Касается же поросят ваших, когда колоть захотите, это я могу в лучшем виде: и заколю, и обсмолю, и расчиню все как следует... И много с вас не возьму, - что дадите. Ну, может, конечно, пока тех поросят вы дождете, меня уж на свете не станет, тогда извиняйте!
И ушел Савелий, простовато улыбнувшись, а Васька долго вопросительно глядел ему вслед.
Однажды Михаил Дмитрич пришел не один, а с небольшим худощавым пожилых лет человеком с тонкой и дряблой шеей, в старых очках, спаянных в одном месте сургучом, в огромной серой кепке, под которой оказалась небольшая голая голова, острая, собранная к затылку. Волосы у него были только на бровях - черные с проседью.
Голос у него оказался резкий, теноровый, когда, остановясь против свирепо лаявшего Уляшки, он кричал:
- Да ведь это же красавец, ей-богу!.. Это - ульмский дог, а?.. Ульмский или английский?.. Нет - какой красавец, а?.. Только уши, уши неправильно обрезаны! Кто их ему резал, тот мерзавец... или полнейший неуч, что в конечном итоге одно и то же!
И он даже присел перед Уляшкой, согнув худые ноги в коленях, что очень удивило собаку. Дог отскочил на шаг и оглянулся на свою хозяйку, которой говорил в это время Михаил Дмитрич:
- Наш новый ветеринарный врач - Яков Петрович... На всякий случай решил я это дело с мерином оформить... А то черт его знает, - может быть, кляча эта имеет какой-нибудь старый билет обозной лошади, а начальник милиции Чепурышкин - он безграмотный, и он дурак, и вдруг захочет он показать, что и очень умен и образован, и привлечет он тебя к уголовной ответственности за злостный убой рабочего скота... в целях срыва, что ли, посевной, например, кампании. От него можно всего дождаться... Так вот... По вопросу нетрудоспособности мерина...
Яков же Петрович, перебивая его, говорил той же Алевтине Прокофьевне с большим оживлением:
- Нет, как хотите, а это у вас английский дог, а не ульмский!.. Есть еще далматские доги, но те - меньше... И морда длиннее... И шерсть полосатая... А это английский... Но красавец, шельмец, красавец! И он ведь еще молодой! Сколько ему?.. Год с небольшим?.. Он будет гораздо больше, только кормить, кормить вволю надо, - кормить, как и нас грешных!.. Если бы меня вволю кормили, я бы тоже весил гораздо больше, уве-ряю вас, не был бы я такой легковесный!..
И одной рукой теребя за ушами Уляшку, он другою так крепко держал руку Алевтины Прокофьевны, что та сказала, смешавшись:
- Сейчас будем обедать. Садитесь, пожалуйста!
За обедом Яков Петрович был очень оживлен и говорлив. Он вспоминал отца своего, протопопа на Полтавщине, дерптский институт, где учился, князя Урусова, у которого в имении на конюшне провел он по случаю эпидемии мыта, как бывший в то время земский ветеринар, целый день...
- А он меня даже на кухне где-нибудь у себя или в людской хотя бы обедом не угостил! Шарабан вечером подали и - пожалуйте, Яков Петрович, тащитесь назад голодный, как стая волков!.. Вот они какие были, эти князья Урусовы! А то другого помещика, гвардии ротмистра помню. У того тоже день на конюшне провозился. Вечером кончил, - приглашают в дом. Ну, думаю, обедать зовет. Как бы не так! Сам-то он обедал в это время, а меня, врача ветеринарного, дальше крыльца и не пустили! Вынес лакей на крыльцо на подносике бутерброд с колбасой копченой да рюмку водки, а рюмка эта была серебряным рублем накрыта. "Это что же такое?" - спрашиваю. "Это вам-с". "Как это вам-с?" - "Так барином приказано". Повернулся я да пошел... Вон они были какие, гвардии ротмистры, - ветеринарного врача и за человека не считали!.. Ничего-ничего, почтеннейшие! Ветеринарные-то врачи как при вас были, так и теперь остались. А вы-то где?
И погрозил энергичным, запачканным йодом пальцем над своей острой голой головою, но тут же этот палец обернул вдруг в сторону Уляшки, который лежал около стола, и спросил неожиданно:
- Чумка у него была?
- Нет еще, - сказала Алевтина Прокофьевна.
- Когда будет, вы сейчас же ко мне!.. Чуть только первые признаки, ко мне: имею от чумки радикальнейшее средство!
Тут он все тот же указательный палец твердо приставил к своей груди против сердца и наклонил голову немного вбок.
Потом он заговорил о знаменитом некогда жеребце Гальтиморе.
- За двести тысяч был куплен когда-то, еще до войны! Золотом, золотом, а не бумажками! Для государственных заводов... в Америке... как производитель. И я его видел!.. Я его не видал тогда, когда, понимаете, он был в силе и славе... Я его тогда видел, когда он шел под дождем, по грязной дороге, - это под Харьковом, кажется, было, - вместе с другими, такими же, как он теперь, а раньше когда-то, разумеется, тоже все дербистами, призерами... И вот в табуне кляч отъявленных тащится, - вы себе представьте! - из кляч кляча, и даже уши висят! Ребра, как обручи на бочке, кострец весь напоказ, навыкат... Шерсть как все равно молью травлена... "Что это за сокровище?" - спрашиваю. "Это, отвечают, действительно, сокровище было, а теперь, конечно, гражданская война идет, кормить нечем... Называется он Гальтимор!" Так я и ахнул и до земли руками!.. Вот оно sic transit gloria mundi!* И, конечно, вскорости где-то подох он... Да и не мог жить в таком состоянии, - конечно, должен был подохнуть вот-вот... И что же от него, Гальтимора, осталось? Шкура... как и от всякой другой клячи... больше ничего, - шкура, за которую сейчас в кооперативе семь рублей бумажками дают!
______________
* Так проходит земная слава (лат.).
- А когда мы подохнем, за наши шкуры и семи рублей никто не даст, скромно вставил Михаил Дмитрич. - А как же все-таки по вопросу мерина? Будете вы его смотреть или так просто бумажонку напишете?
- Хотя я нисколько не сомневаюсь, что он никуда не годится, раз его у извозчика никто на работу не купил, однако для проформы мы его посмотрим, важно ответил Яков Петрович, но в это время влетела с надворья Пышка (обедали на веранде) и, привлеченная ярко блестевшими очками гостя, села ему на плечо.
- Эт-то что за экземпляр? - удивленно привскочил Яков Петрович.
- Это - Пышка, - улыбнулась Алевтина Прокофьевна. - Она ручная.
Ветеринар взял ее в руки. Галка смотрела ему в глаза с живейшим любопытством, потом оглянулась и стала проворно клевать из его тарелки.
- Очаровательно!.. Нет, это, как хотите, - это очаровательно! восхищался Яков Петрович, несколько рассолодевший от выпитого вина.
Так, усадив Пышку к себе на плечо, он вышел после обеда смотреть мерина, и вот около старого косматого гнедого коня сошлись все, кому был он теперь нужен, так как не только Уляшка степенно сопровождал хозяев, но и поросята деловито, один за другим, прибежали следом и, став в сторонке и хрюкнув, начали упорно глядеть на него боком и чуть приподняв белые ресницы маленьких глаз.
- Да, - протянул Яков Петрович многозначительно, осматривая Ваську со всех сторон. - Может быть, он мог бы еще работать, но извозчики и дрогали народ корыстный: прибавочную стоимость хотят получать от лошади, жулье, а не только переводить на нее корм... Этим все объясняется. Лошадь эта убыточна для хозяйства: стара, искалечена, устала... Одним словом, брак!.. Так и запишем.
И он вынул блокнот и бойко начал писать на листочке карандашом, что мерин гнедой масти, принадлежащий такому-то, к дальнейшей работе совершенно негоден, а потому препятствий к его убою на мясо не встречается никаких. Была сделана еще и приписка о том, что с соблюдением необходимых правил убоя он может быть зарезан не на бойне, где лошадей вообще не резали, а дома.
Чтобы не быть голословным и подвести под свое заключение прочную базу, Яков Петрович набросал и список болезней, которые открыл в старом теле обреченного мерина его тоже старый, опытный глаз.
Чуть ли не все лошадиные болезни, не входящие в число острозаразных, тут были: и желваки, и сквозники, и пипгаки, и грибовики, и сплёки, и мокрецы, и путлины, и мышечный ревматизм, и эмфизема легких, и запал, и для полноты картины даже воспаление печени. Уписав все это на листке блокнота, Яков Петрович подписался с замысловатым росчерком и торжественно передал листок Алевтине Прокофьевне.
Так была оформлена ближайшая смерть мерина, а он неведающим лиловым взглядом спокойно разглядывал окруживших его людей.
Сказал жене Михаил Дмитрич, вернувшийся со службы и как всегда принесший хлебный паек в дорожном мешке:
- Имей в виду, что уже кто-то донес Чепурышкину, что у нас лошадь. А говорят, что скоро будет учет лошадей. Нужно будет вести Ваську на учет. Вот что.
- Ну, что за глупость, когда он на зарез куплен!
- А если на зарез, то почему не зарезан?.. Значит, должен быть зарезан, если на зарез!.. Итак, по вопросу мерина...
- Нельзя же солить теперь, - двадцать раз я тебе говорила!.. Вот когда холоднее станет...
У Михаила Дмитрича было очень много дел в местхозе. Чтобы приводить их постояно в последовательность и ясность, он усвоил привычку даже про себя говорить: "По вопросу того-то... так... теперь по вопросу того-то" - и сообразно с этим действовать безотлагательно.
Он был вообще методический человек: по утрам каждый день обливался водою, по вечерам минут десять - двадцать занимался гимнастикой; в дни отдыха выпивал перед обедом рюмку водки. Не курил, так как считал табак вредным для здоровья.
- Итак, по вопросу мерина... Завтра я поговорю с мясниками, сколько они возьмут, - и прочее...
- Не знаю, войдет ли он в нашу кадушку... Да и жалко хорошую кадушку портить: она для свинины пойдет... - раздумывала Алевтина Прокофьевна.
- Вот тебе раз! Резать - резать, а кадушки нет... Значит, прежде всего по вопросу кадушки... Я видел селедочные бочки в горпо, стоят два с полтиной штука... Итак, два с полтиной, да привезти...
- А войдет ли он в одну?.. Я думаю, две надо, не меньше...
- Ну, вот уж и две!.. Раньше надобно было думать!.. Я вижу, влетит нам этот мерин в копеечку!
В то время как в доме, при керосиновой лампе, за ужином, шел вопрос о резнике и кадушках, мерина мучила жажда. Сухая трава, которую проглотил он в огромном количестве за день, требовала, чтобы ее размочили, а ведро с водой на обычное место около ограды забыла в этот вечер поставить Алевтина Прокофьевна.
Долго и покорно стоял он и ждал. Качал головой, пробовал тихо ржать... Пошел было снова злобно рыть ломавшуюся с треском траву, вернулся. Должна была стоять ночью вода в ведре. Почему же ее не было и даже ведра не было?
Колья Михаил Дмитрич забил редко и неглубоко: земля была очень жесткая, как всегда здесь в начале осени. Мерин так усердно начал от нечего делать чесать бок об один из кольев, что вывернул его и повалил. Обнюхал и переступил через проволоку осторожно...
Где-нибудь около кухни должна стоять вода, - и в темноте, раздувая ноздри, тыкался он мордой обо все углы кухни, ища ведро.
Крыша на доме чуть белела (она была зеленая). На двух молодых персиках сзади дома держались еще густые листья. Мерин поспешно обгрыз их совсем с ветками. Вблизи от персиков стояла груша. На ней ветки начинались высоко от земли. Нужно было высоко подымать голову, чтобы захватить листья. Хрупкие ветки ломались одна за другой, и не больше как в четверть часа остались только самые верхние сучья, остальные висели.
Пить все-таки хотелось не меньше прежнего, и появилась тупая назойливость, вызванная обидой: должны были поставить ведро, почему не поставили?
Мерин помнил, как его били за пальму, и боялся, что залает собака, но когда он тупо и долго глядел на дом, все представлялось ведро там где-то, около стены. И когда он пошел наконец огибать дом, между копытами и не плотно держащимися подковами лезли и рвались какие-то маленькие кустики: это были молоденькие буксусы, посаженные в два ряда. Мерин не пытался даже их пробовать, он честно искал свое ведро, вытягивая худую шею влево, вправо.
И вот он почувствовал на каменном выступе веранды воду: стояло ведро, хотя и не его, другое, но только что он нагнул его мордой, чтобы напиться, грянул громовой лай Ульриха.
Мерин, спеша, дернул ведро к себе, оно опрокинулось, вода полилась ему на ноги, но вместе с водой полилось и молоко из кувшина, который был поставлен в воду на ночь. Мерин спешил уйти и, повернувшись, раздавил одной ногой кувшин, другой - ведро.
- Какой там черт, а?.. По вопросу кого?.. Уляшка, замолчи! Ни черта не слышно!.. - кричал на веранде Михаил Дмитрич.
Мерин уходил поспешно, вконец дотаптывая буксусы.
Одной рукой придерживая плащ на голом теле, в другой - фонарь, Михаил Дмитрич кричал жене:
- Нет, это прямо вредитель какой-то, черт бы его драл!
1 2 3 4