Снова он вышел на улицу, постоял там. Ничего не видно, только сквозь туман поблескивают красные огоньки фонарей.
Михалко вернулся в холодное здание и улегся на земле. Но ему не спалось, он тяжело вздыхал и томился в одиночестве, тоскуя по своей подруге.
По своей — ведь она же сама ему сказала, что только его будет любить.
На другой день, как обычно, парень принялся за работу.
Но работа не спорилась. Он чувствовал усталость, да и постройка эта ему опротивела. Куда бы он ни ступил, чего бы ни коснулся, на что бы ни посмотрел, все напоминало ему девушку и горькое его разочарование. Люди тоже насмехались над ним и приставали:
— Ну что, глупый Михалко? Правда, что в Варшаве девки дорогие?
Дорогие, ох, дорогие! Парень истратил на нее все свои сбережения, голодал, ничего себе не справил, не видел от нее никакой радости, да еще она же его и бросила.
Плохо ему тут было, стыдно. Потому-то, услышав, что в самой Варшаве каменщикам платят больше, Михалко впервые собрался в город.
Шел он с одним мастеровым, обещавшим свести его на улицу, где много домов строят.
Отправились они рано утром и долго шли, пока добрались до Вислы. Увидев мост, парень от удивления разинул рот. В эту минуту даже мысль о подруге вылетела из его головы.
Возле сторожевой будки он замялся.
— Ну, что ты? — спросил мастеровой.
— Да я не знаю, пустят ли меня туда, — ответил Михалко.
— Дурень ты! — накинулся на него мастеровой. — Если кто тебя спросит, скажи, что идешь со мной!
«Правда ведь», — подумал парень и удивился, что такой ответ ему самому не пришел в голову.
Потом он дивился купальням и баржам, не тонувшим на воде, несмотря на свою тяжесть, а потом никак не мог поверить, что весь мост был из чистого железа.
«Уж, наверно, тут не без обмана, — рассуждал он про себя. — Столько железа на всем свете не сыщешь!..»
Так они шли, мастеровой и Михалко, один за другим, сперва мостом, потом Новым Зъяздом, потом улицей. Проходя мимо замка, парень снял шапку и перекрестился, приняв его за костел. Возле монастыря бернардинов его едва не задавил омнибус. Перед статуей божьей матери возле богадельни он хотел стать на колени и прочитать молитву. Мастеровой насилу его увел.
На улицах было шумно — мчались вереницы экипажей, люди шли толпами. Одним Михалко уступал дорогу, на других натыкался и бледнел от страха, что его побьют. В конце концов у него так закружилась голова, что он потерял мастерового.
— Где вы?! Где вы?.. — закричал он в отчаянии и пустился бежать по улице.
Кто-то остановил его, прикрикнув:
— Тише ты, собака!.. Здесь орать не дозволено!
— Так ведь мой пан пропал!
— Какой еще пан?
— Мастеровой наш, каменщик.
— Вот так пан!.. Куда же тебе надо?
— Туда, где дом строят.
— Какой дом?
— Да такой… из кирпичей, — ответил парень.
— Вот глупый!.. Так ведь и здесь дом строят… и там, и тут!
— Да я не вижу где…
Его взяли под руку и начали показывать.
— Смотри! Там один дом строят… здесь второй…
— Ага! Ага! — сказал Михалко и пошел ко второму, так как для этого не надо было переходить улицу.
Добравшись до места, он спросил про мастерового. Однако не нашел его тут, и ему указали другой дом. Но и там о мастеровом Настазии никто не слышал — пришлось парню идти дальше.
Таким образом обошел он несколько улиц и осмотрел больше десятка строящихся домов, удивляясь в душе, где же живут те люди, для которых дома строят только теперь?
Постепенно он удалялся от центра города. Тут на улицах было тише, прохожих стало меньше, экипажи почти не появлялись. Зато лесов, сваленного грудами кирпича и красных стен было еще больше.
Михалко уже потерял надежду найти мастерового и начал подумывать о том, не подыскать ли ему самому работу.
Он подошел к первой же стройке, смешался с рабочими и стал смотреть. Время от времени он вставлял в разговор словечко или кому-нибудь помогал. Одному он пособил укладывать кирпичи, другому подал лопатку, а тем, кто замешивал известь, растолковал, как это лучше делать. И тут же стал показывать, причем обрызгал мастера с головы до ног.
— Ты что тут вертишься, собачий сын? — спросил его писарь.
— Работу ищу.
— Нет тут для тебя работы.
— Сейчас нет, так, может, потом найдется. Вам-то ведь не в убыток, если я помогу кому…
Писарь, хитрая бестия, сразу смекнул, что у парня не густо в кармане. Он вынул свою книжицу, карандаш, стал что-то черкать, подсчитывать и в конце концов принял Михалка.
Люди говорили после, что зарабатывал он на парне больше, чем на ком бы то ни было, — по двадцати грошей в день.
На стройке парень пробыл до осени. С голоду не умер, но за ночлег не заплатил и даже сапог себе не купил. Только напился раза два, как свинья, по случаю святого воскресенья. Хотел он однажды побуянить в кабаке, да не успел: выбросили его за дверь.
Дом рос, как на дрожжах. Еще каменщики не кончили флигелей, а фасад уже был подведен под крышу, оштукатурен, остеклен, и даже туда начали вселяться первые жильцы.
В конце сентября пошли дожди. Работу приостановили, и всех чернорабочих уволили. Среди них был и Михалко.
Писарь с неделю на неделю недодавал ему кой-что из заработка, обещая уплатить все сразу. Когда же наступил окончательный расчет, парень, хоть и неграмотный, сообразил все же, что писарь его одурачил. Дал он парню три рубля, а причиталось Михалку рублей пять, а то и шесть.
Михалко взял три рубля и снял шапку, почесывая затылок и переминаясь с ноги на ногу. Но писарь так был занят своей книжицей, что по крайней мере раз десять можно было прочитать молитву господню, прежде чем он заметил парня и строго спросил:
— Ну, чего тебе еще?
— Да вроде причитается мне больше, — смиренно сказал Михалко.
Писарь покраснел. Он двинулся на парня и, навалившись на него грудью, спросил:
— А паспорт у тебя есть?.. Ты что за птица такая?..
У Михалка дух перехватило. Писарь продолжал:
— Ты что же думаешь, хамское отродье, надул я тебя, что ли?..
— Да вот же…
— Тогда пойдем со мною в полицию, я тебе там по всей достоверности докажу, что ты вор и бродяга…
Паспорт и полиция встревожили Михалка. Он только сказал:
— Пускай же вам моя обида пойдет на здоровье!
И пошел со стройки.
Но, видно, и писаря не очень тянуло в полицию, хотя его там и знали. Так все и кончилось одними угрозами…
Очутился парень теперь словно в чистом поле. Прошел он свою улицу, повернул на другую и третью, заходя всюду, где видел красные стены и несколько вбитых в землю столбов. Но работы везде уже кончились или подходили к концу, и, когда он спрашивал, не примут ли его здесь, — никто ему даже не отвечал.
Так он прошатался день и другой, старательно обходя городовых, чтобы не спросили у него паспорт. Кухмистерской с горячей пищей он не нашел и питался только кровяной колбасой, хлебом да селедкой, а запивал все это водкой.
Он истратил уже рубль, так ничего хорошего и не попробовав. Ночевал Михалко под заборами и тосковал по людям: хотелось перемолвиться с кем-нибудь хоть словечком!
Тут пришла ему в голову мысль, что лучше, пожалуй, вернуться домой. Начал парень расспрашивать у прохожих, как пройти к железной дороге. Следуя их указаниям, он наконец добрался до дороги, но не до своей.
Увидел Михалко громадную, многолюдную станцию, вокруг нее со всех сторон высокие дома, а рельсов — ни следа.
Струхнул парень, растерялся, не понимая, что же такое случилось. Наконец какая-то добрая душа растолковала ему, что есть еще три дороги, но — за Вислой.
Теперь он вспомнил, что шел сюда по мосту. Переночевал он в какой-то канаве, а на другой день начал расспрашивать о дороге к мосту. Рассказали ему подробно, где надо идти прямо, где свернуть налево, а где направо. Михалко все запомнил, но как пошел да как стал сворачивать, так и уткнулся прямо в Вислу, а моста через реку не отыскал.
Вернулся парень обратно в город. На беду пошел дождь. Люди прятались под зонтами, а у кого зонта не было — бежали сломя голову. Не посмел Михалко в такую непогоду останавливать прохожих и спрашивать, как ему пройти.
Когда ливень усилился, Михалко встал у стены, зябко ежась в своей мокрой сермяге, и утешался лишь тем, что хоть обмоет дождем его босые ноги.
Так он стоял, посинев от холода, а с длинных волос его за ворот рубахи стекала вода, как вдруг перед ним остановился какой-то господин.
— Что это, нищий? — спросил он у Михалка.
— Нет.
Пройдя несколько шагов, господин снова вернулся с вопросом:
— Но есть тебе хочется?
— Нет.
— И не холодно тебе?
— Нет.
— Ну и осел! — проворчал господин, а потом добавил: — Но гривенник ты бы взял?
— Да уж если бы дали, я бы взял.
Господин дал ему пятиалтынный и отошел, что-то про себя бормоча.
Потом снова остановился, посмотрел на мужика, словно что-то обдумывая, и, наконец, ушел совсем.
Михалко сжимал в кулаке пятиалтынный и с удивлением думал: «Вот ведь какие тут добрые господа, дай боже!..»
Вдруг пришло ему на ум, что такой добрый господин, наверно, показал бы ему дорогу к мосту… Но — было уже поздно.
Наступила ночь, зажгли фонари, а дождь все усиливался. Парень стал искать улицу потемнее. Пошел, повернул раз и другой. Увидел новые каменные дома и вдруг узнал улицу, на которой работал несколько дней назад.
Вот тут кончается мостовая. Тут забор. Там угольный склад, а дальше — его дом. В нескольких окнах горит свет, а в открытые ворота видны неоконченные флигеля.
Михалко вошел во двор. Где-где, но уж здесь ему по праву полагается ночлег. Ведь он этот дом строил.
— Эй, эй! Ты куда? — крикнул вслед ему с лестницы человек, одетый в добротный тулуп: на улице было уже холодно.
Михалко оглянулся.
— Это я, — сказал он. — Иду спать в подвал.
Человек в тулупе разбушевался:
— Что тут, гостиница для нищих, чтобы вы в подвале на ночлег устраивались?
— Так я же тут работал все лето, — смущенно ответил парень.
В сенях показалась обеспокоенная шумом дворничиха.
— Что тут такое?.. Кто это?.. Уж не вор ли?.. — спрашивала она.
— Да нет! Только вот завел, будто строил наш дом, так ему, дескать, тут ночлег полагается… Дурачок, что ли!..
У Михалка заблестели глаза. Он рассмеялся и подбежал к дворнику.
— Так вы из нашей деревни! — закричал он радостно.
— А что? — спросил дворник.
— Да ведь вы зовете меня, как у нас в деревне. Ведь я глупый Михалко!
Дворничиха захохотала, а муж ее только пожал плечами.
— Что глупый ты, это видно, — сказал он. — Но я не из деревни, а из города… Лапы называется! — добавил он таким тоном, что опечаленный парень даже вздохнул.
— Ой-ой! Большой это, верно, город, как Варшава?
— Ну, большой не большой, — ответил дворник, — но все же город порядочный.
Помолчав минутку, он сказал:
— А ты все-таки убирайся: тут спать не дозволено.
У парня опустились руки. Он жалобно посмотрел на дворника и спросил:
— Куда же я пойду в такой ливень?
Меткость этого замечания поразила дворника. И правда, куда же ему идти в такой ливень?
— Эх! — сказал он. — Ну, уж оставайся, раз такой ливень. Только не вздумай ночью воровать. А завтра чуть свет улепетывай, чтобы тебя хозяин не увидел. Он у нас глазастый!
Михалко поблагодарил, пошел во флигель и ощупью залез в знакомый подвал.
Растерев окоченевшие руки, он выжал намокшую сермягу и улегся на груде кирпичной пыли и стружек, которые когда-то сам же сюда натаскал.
Жарко ему не было, напротив — даже скорее холодно и сыро. Но он с детства привык к лишениям и на теперешние неудобства попросту не обращал внимания. Больше его донимала мысль: «Что делать? Искать ли работу в Варшаве или вернуться домой? Если искать работу, то где и какую? А если вернуться домой, то как и зачем?»
Голода он не боялся — у него осталось еще два рубля; и потом — разве голод был ему внове?..
— Ну, воля господня! — прошептал Михалко.
Он перестал тревожиться о завтрашнем дне и наслаждался нынешним. На улице дождь лил как из ведра. Ох, как плохо было бы нынче спать в канаве и как славно тут, в подвале.
И он крепко уснул, как обычно засыпает утомленный крестьянин, которому если что приснится, так он считает, что его посетили души усопших.
А завтра… завтра что бог даст!
С утра прояснилось, проглянуло солнце. Михалко еще раз поблагодарил дворника за ночлег и ушел. Был он вполне бодр, хотя после вчерашнего дождя у него слиплись волосы, а сермяга задубела, как кора.
С минуту Михалко постоял у ворот, соображая, куда б ему пойти: налево или направо? Заметив на углу открытый кабак, он зашел туда позавтракать. Выпил большую стопку водки и, повеселев, побрел в ту сторону, где были видны строительные леса.
«Искать работу? Вернуться домой?..» — раздумывал он.
Вдруг где-то неподалеку раздался гул, похожий на короткий удар грома; потом второй — посильнее.
Парень вгляделся.
Шагах в двухстах, направо от него, высились строительные леса, а над ними поднимался словно красный дым…
Произошло что-то необыкновенное. Любопытство охватило парня. Он побежал туда, спотыкаясь и шлепая по лужам.
По немощеной улице, где стояло лишь несколько домов, метались встревоженные люди. Они кричали и показывали пальцами на недостроенный дом, возле которого лежали доски, исковерканные столбы и только-только свалившиеся обломки. Надо всем этим поднималась туча красной кирпичной пыли.
Михалко подбежал ближе. Отсюда он уже увидел, что случилось: новый, еще не достроенный дом рухнул!
Одна стена рассыпалась сверху донизу, а другая — больше чем наполовину. В проломах торчали оконные рамы, а длинные потолочные балки перекосились, погнулись и треснули вдоль и поперек.
В окнах соседних домов показались лица перепуганных женщин. Но на улице, кроме каменщиков, было всего несколько человек. Весть о происшествии еще не долетела до центра города.
Первым опомнился старший мастер.
— Никто не погиб? — спросил он, весь дрожа.
— Как будто нет. Все завтракали.
Мастер начал считать рабочих, но поминутно ошибался.
— Мастеровые здесь?..
— Здесь!..
— А подсобные?..
— Здесь мы!..
— Енджея нету!.. — отозвался вдруг чей-то голос.
Все на миг онемели.
— Верно, он был внутри!..
— Надо его искать… — хриплым голосом сказал мастер.
И направился к развалившемуся дому, а вслед за ним двинулось несколько смельчаков.
Михалко машинально пошел тоже.
— Енджей!.. Енджей! — звал мастер.
— Отойдите в сторону, — предостерегали его, — стена тут еле держится.
— Енджей!.. Енджей!..
Изнутри дома ответил ему стон.
В одном месте стена раскололась, и в ней зияла широкая, как дверь, щель. Мастер забежал с другой стороны, заглянул — и схватился за голову. Потом, не помня себя, со всех ног помчался в город.
За стеной в муках извивался человек. Балка придавила и раздробила ему обе ноги. Над ним навис обломок стены, которая трещала и с минуты на минуту грозила рухнуть.
Один из плотников начал осматривать опасное место, а оцепеневшие от ужаса каменщики заглядывали ему в глаза, готовые пойти на помощь, если она еще возможна.
Раненый судорожно вывернулся и оперся на обе руки. Это был крестьянин. Губы его почернели от боли, лицо посерело, глаза глубоко запали. Он смотрел на людей, стоявших в нескольких шагах от него, стонал, но не смел звать на помощь и только шептал:
— Боже мой!.. Боже милосердный!..
— Никак не подойти туда, — глухо сказал плотник.
Толпа отхлынула назад.
Между толпой и домом стоял Михалко, перепуганный чуть ли не больше всех.
Непонятное творилось с ним. Он словно чувствовал всю боль раненого, его страх и отчаяние, но одновременно ощущал в себе какую-то силу, толкавшую его вперед…
Казалось ему, что из всей толпы именно он обязан спасти этого человека, который пришел сюда из деревни на заработки. И, когда другие говорили себе: «Сейчас пойду», — Михалко думал: «Не пойду! Не хочу!»
Он робко оглянулся. Он стоял один впереди толпы, ближе всех к стене.
— Не пойду!.. — прошептал он и поднял длинную жердь, лежавшую у его ног.
В толпе зашумели:
— Что это?.. Что он делает?..
— Тише!
— Боже милосердный, смилуйся! — стонал раненый, рыдая от боли.
— Иду! Иду! — крикнул Михалко и подошел к развалинам.
— Оба пропадете! — ужаснулся плотник.
Михалко был уже возле несчастного. Он увидел раздробленные ноги, лужу крови — и у него потемнело в глазах.
— Братец ты мой! Братец! — прошептал раненый и обнял его колени.
Парень поддел жердью балки и отчаянным усилием приподнял ее. Раздался треск, и с высоты второго этажа упало несколько кирпичей.
— Валится! — вскрикнули каменщики, разбегаясь.
Но Михалко не слышал, не думал, не чувствовал ничего. Сильным плечом он снова нажал на жердь — и сдвинул балку с раздавленных ног Енджея. Сверху посыпались куски кирпичей. Красная пыль заклубилась, сгустилась и наполнила все здание. Среди развалин слышалась какая-то возня. Раненый громче застонал и внезапно затих.
Из пролома в стене показался Михалко: он шел согнувшись, с трудом неся раненого. Потихоньку переступив опасную черту, он остановился перед толпой и с наивной радостью закричал:
1 2 3