На пике сумятицы в войске противника на него обрушились спартанцы. Теперь среди врагов дрогнули даже самые храбрые 3ачем человеку, как бы отважен он ни был, стоять насмерть, когда справа и слева, впереди и сзади все товарищи покинули его? Все бросали щиты и втыкали копья и землю. Полтысячи воинов повернулись и в панике побежали. В это мгновение центр и правый фланг вражеского строя ударили щитами по центру спартанцев.
До нас донесся стук офисмоса – звук, известный каждому воину, но еще незнакомый для юных ушей – моих и Александра.
В детстве, дома, мы с Бруксием однажды помогали нашему соседу Пиэрону переставлять три его улья. Кто-то поскользнулся, и ульи упали. 3апертые затычкой, пчелы внутри подняли тревогу – не крик и не плач, не рычание и не рев,– это был барабанный бой, доносящийся из подземного мира, вибрация ярости и убийства, исходящая не из головы или сердца, а из мельчайших частичек, из атомов живущих в ульях полисов .
Тот же самый звук, стократно и тысячекратно усиленный, теперь поднялся от массового столкновения воинов и доспехов, которые сшиблись в долине под нами. Теперь я понял слова поэта о «мельнице Ареса» и всем телом ощутил, почему спартанцы говорят о войне как о работе.
Александр ногтями впился мне в руку:
– Тебе видно моего отца? А видишь Диэнека?
Диэнек внизу пробивался через толпу, мы видели его поперечный «скребок» справа от лоха Геракла во главе третьей эномотии . Насколько смешались ряды противника, настолько ровным и сплоченным остался строй спартанцев. Их первая шеренга не бросилась сломя голову на врага, они не молотили противника, как дикари, но и не наступали с флегматичной четкостью, как на плацу,– нет, они согласованно ринулись вперед, как боевые корабли, идущие на таран. Раньше я не мог оценить по достоинству, на сколько далеко за чередующуюся бронзу щитов промбхом выступает убийственное железо копий. Копий, бьющих и разящих сверху вниз над верхней кромкой щита, несущих в себе всю силу правой руки и плеча – не только воинов первой шеренги, но также и второй, и даже третьей. Копий, жалящих, превращающих строй спартанцев в смертельную машину, которая убийственной стеной продвигается вперед. Как волчья стая пускается за бегущим оленем, так спартанцы обрушились на защитников Антириона – не в безумной ярости, не оскалившись, с перекошенными ртами, но как опытные хладнокровные хищники, применяя сталь в безмолвной сплоченности стаи убийц, выказывая смертоносную сноровку охотника.
Диэнек обходил врагов. Его эномотия заходила противнику во фланг. Воины погрузились в облака дыма, и их было не разглядеть. Из-под ног сражающихся поднималась пыль. Горящие корабли, дым от них и пыль создавали впечатление, будто вся равнина охвачена пламенем, а из удушливого облака доносился этот звук, этот жуткий, неописуемый звук.
Прямо под нами, где дым и пыль были пореже, мы скорее чувствовали, чем видели, лох Геракла. Спартанцы обошли левый фланг противника, их передние ряды принялись за дело – рубить этих несчастных ублюдков, которые падали, или которых затоптали, или чьи ватные колени не смогли вынести их из этой бойни.
В центре и на правом фланге по всей линии сошлись спартанцы и сиракузцы – щит в щит, шлем в шлем. Среди людского водоворота мы с трудом различали то, что раньше было арьергардом восьмирядных колонн спартанцев и двенадцати или шестнадцатирядных колонн сиракузцев. Воины трехфутовыми чашами своих гоплонов со всей силы толкали в спину передние ряды, подошвами втаптываясь а землю и поднимая еще больше пыли в удушливый воздух.
Уже было невозможно различать отдельных воинов или даже подразделения. Мы видели лишь прилив и отлив человеческих масс и слышали непрерывный жуткий звук, от которого в жилах стыла кровь.
Как при горном наводнении стена воды наталкивается в пересохшем русле на каменные столбы и плетни крестьянской дамбы, так спартанский строй обрушился на массивные порядки сиракузцев. Прочная дамба, выстроенная против наводнений, как велел страх и предусмотритель­ность, вросши всеми силами в землю, несколько долгих мгновений не подает признаков размыва. Но потом, на глазах у встревоженного крестьянина, поток начинает опро­кидывать глубоко врытый столб, другой порыв подмывает каменную насыпь. В каждую щелочку всем своим весом и силой неодолимо начинает проникать вода, размывая их шире, прорывая и разламывая брешь, в которую устрем­ляются все новые потоки.
Вот дамба, давшая трещину лишь в ладонь, раскололась на локоть, а потом и на длину вытянутой руки. Масса напирающей воды, усиливаясь, талант за талантом прибы­вает и прибывает, добавляя свой вес к неодолимому все более мощному потоку. Вдоль укрепленных краев русла отваливаются пласты грунта, и их уносит бурлящая вода…
Так начал теперь сдавать и оседать сиракузский центр под толчками и ударами тегейской тяжелой пехоты, спар­танского царя со своей гвардией и сомкнутых порядков лоха Дикой Оливы.
Скириты обошли правый фланг противника. С другой стороны части из лоха Геракла расширили участок проры­ва. Сиракузские воины на флангах были вынуждены по­вернуться, чтобы защитить оголившиеся бока, тем самым ослабляя сопротивление давящим с фронта спартанцам. Словно на мгновение взлетел звук напряжённой сшибки, затем настала мертвая тишина, когда отчаявшиеся защит­ники собирали всю оставшуюся доблесть и из последних сил напрягали свои изнеможённые члены. 3а дюжину вздо­хов, казалось, прошла вечность, а потом с тем же тошно­творным звуком, как при размыве дамбы, не способной больше противостоять обрушившемуся на нее потоку, сиракузский строй треснул и сломался.
И в пыли и дыме на равнине началось побоище.
Из уст спартанцев в малиновых плащах вырвались крики радости и благоговейного трепета. Сиракузский строй распался, но не в беспорядочную толпу, как у их антирионских союзников, а на все еще дисциплинированные отряды и группы, которые удерживали их командиры или просто храбрецы, взявшие на себя командование. Подняв щиты перед собой, сиракузцы пятились в сомкнутых рядах. Но это им не помогло. Передние ряды спартанцев, воины пяти первых призывных возрастов, были самыми быстрыми и сильными. Всем им, кроме командиров, было не больше двадцати пяти лет. Многие, как Полиник в авангарде Всадников, участвовали в олимпиадах. Они выигрывали венки за венками на играх пред лицом богов.
Теперь, выпущенные Леонидом и влекомые собственной жаждой славы, они преподали сиракузцам урок, сталью подписывая приговор бегущим.
Когда трубачи протрубили в сальпинкс и его оглушительный звук призвал прекратить побоище, даже самый неопытный наблюдатель мог прочесть поле боя, как книгу.
На правом фланге спартанцев, где лох Геракла обратил в паническое бегство антирионцев, виднелся невытоптанный дерн и поле было усеяно вражескими щитами и шлемами, копьями и даже нагрудниками, брошенными бегущим врагом. Там и сям лицом вниз лежали тела с позорными смертельными ранами на спине.
На другом фланге, где более сильный противник дольше держался против скиритов, резня была страшнее и дерн жестоко вытоптали. Там, где враг пытался удержать фланг, громоздились груды трупов.
Потом глаз останавливался в центре, где побоище было наиболее жестоким. 3емля там, где ноги противников напрягаясь упирались в землю, была изодрана так, словно тысяча воловьих упряжек терзала ее копытами и лемехами стальных плугов. Размешанная грязь, черная от мочи и крови, тянулась на два стадия вширь и на сто вглубь. Тела ковром покрывали кое-где землю в два, а то и в три слоя. В тылу, на поле куда отступили сиракузцы, и вдоль изрытых берегов реки, тоже лежали трупы. По двое или по трое, по пять или по семь, воины пали там, где держали круговую оборону. Там они сомкнули ряды и заняли позицию, обре­ченную, как песочная башня перед приливом. Эти воины встретили смерть лицом к врагу, с почетными ранами спе­реди.
Со склонов, откуда антирионские стрелки наблюдали за разгромом своих товарищей, донесся вопль, а на стенах самого города рыдали их жены и дочери, как, должно быть, стенали Гекуба и Андромаха в сражениях под Илионом.
Спартанцы выволакивали тела из груд, выискивая дру­зей или братьев, раненых, но еще борющихся за жизнь. Когда из кучи выбрасывали стонущего врага, к его горлу приставляли клинок ксифоса .
– Не сметь! – крикнул Леонид, настойчиво делая зна­ки трубачам, чтобы те повторили сигнал прекратить бой­ню.– Позаботиться о них! Позаботиться о врагах тоже! – крикнул он, и военачальники передали приказ по шеренгам.
Александр и я, бросившись вниз по склону, сбежали на равнину. Мы были на поле боя. Я бежал, отстав на два шага, а мальчик в неудержимой настойчивости обводил взглядом окровавленных воинов, чья плоть словно еще горела в горниле ярости и чье дыхание словно дымилось в воздухе.
– Отец! – отчаянно закричал Александр и тут впереди заметил шлем с поперечным гребнем, а потом и самого Олимпия, целого и невредимого. Потрясенное выражение на лице полемарха было почти комичным, когда он увидел бегущего среди побоища сына. Мужчина и мальчик, широ­ко разведя руки, обнялись. Пальцы Александра ощупывали отцовский панцирь и нагрудник, убеждаясь, что руки отца невредимы и через какую-нибудь невидимую щель не со­чится кровь.
Из бурлящей толпы появился Диэнек, и Александр бро­сился в его объятия:
– Тебя не ранили?
Подбежал и я. Рядом с Диэнеком стоял Самоубийца. Его лицо было забрызгано вражеской кровью, а в руке он держал свои «штопальные иглы». Неподалеку столпилось несколько спартанцев; я увидел у их ног истерзанное и недвижимое тело Мериона, оруженосца Олимпия.
– Что ты тут делаешь? – спросил сына Олимпий, и в его голосе появился гнев: он понял, какой опасности подвергал себя Александр.– Как ты сюда попал?
Олимпий тяжело ударил сына прямо по голове. Тут мальчик увидел Мериона. С криком боли он упал на колени в грязь возле павшего оруженосца.
– Мы приплыли,– объяснил я.
Тяжелый кулак обрушился на меня, затем еще и еще. – Что тебе здесь делать, бездельник? Пришел поглазеть?
Мужчины были в ярости. Александр, не замечая этого, стоял на коленях рядом с Мерионом. Тот лежал на спине, по обе стороны от него на корточках сидело по воину, его голова без шлема лежала на гоплоне , а лохматая белая борода слиплась от крови, соплей и слюны. Мериону, как оруженосцу, не полагались латы, и сиракузское копье попало ему прямо в грудь. Из сочащейся раны кровь текла в углубление на грудине; сбившийся хитон промок от темной, уже свернувшейся комками крови. Мы слышали шипение, когда его легкие пытались всосать воздух, но вместо этого втягивали кровь.
– Что он делал в строю? – срывающимся от горя голосом спросил Александр у собравшихся воинов.– Ему не полагалось там быть!
Он начал кричать, чтобы принесли воды. Мальчик разорвал на себе хитон и, сложив льняную ткань вдвое, прижал к всасывающей воздух груди лежащего друга.
– Почему вы его не перевяжете? – взывал его юный голос, а вокруг в скорбном молчании стояли мужчины.­ Он умирает! Разве вы не видите, что он умирает? – Александр снова позвал водоноса, но никто не подошел. Мужчины знали, почему, и теперь, поглядев на них, Александр тоже со всей ясностью понял то, что было ясно и для Мериона.
– Я одной ногой уже на пароме, племянничек,– удалось выдавить старому бойцу из кровоточащей груди.
Жизнь быстро угасала в его глазах. Мерион был, как я уже сказал, не спартанцем, а потидейцем, военачальником в своем войске, много лет назад попал в плен, и ему не позволяли снова увидеть родной дом. С напряжением, на которое было жалко смотреть, Мерион собрал все силы и приподнял почерневшую от крови руку, чтобы нежно поло­жить ее на руку мальчика. Их роли поменялись: теперь умирающий утешал живого юношу.
– Не бывает более счастливой смерти,– просипели его сочащиеся кровью легкие.
– Ты отправишься домой,– пообещал Александр. ­Клянусь всеми богами, я сам отвезу твои кости.
Теперь и Олимпий опустился на колени и взял за руку своего оруженосца.
– Назови свое желание, старый друг. Спартанцы уне­сут тебя.
Старик попытаться что-то сказать, но горло не слуша­лось. Он сделал слабое усилие подняться, Александр удер­жал его, потом нежно обнял ветерана за шею и приподнял ему голову. Глаза Мериона посмотрели вперед и вокруг, где среди истоптанной и политой кровью земли видны были алые плащи павших воинов, каждый в окружении нескольких товарищей и братьев по оружию. Потом с трудом, который словно поглотил всю оставшуюся жизнь, он проговорил:
– Похороните меня там, где лежат они. Здесь мой дом. Я не могу просить ничего лучше.
Олимпий поклялся, что выполнит просьбу. Александр, поцеловав Мериона в лоб, повторил клятву.
Темное спокойствие опустилось на глаза умирающего. Прошло мгновение. Александр своим чистым тенором пропел Прощание с Героем:
Дух, что бессмертные боги в меня при рожденье
вдохнули,
С радостью в сердце теперь им возвращаю назад.
В честь победы Дектон принес Леониду петуха для заклания в благодарность 3евсу и Нике. Сам юноша был воодушевлен триумфом, его руки тряслись – так ему хотелось, чтобы и ему позволили взять щит и копье и встать в боевой строй.
А я не мог оторвать глаз от лиц знакомых воинов, за которыми раньше наблюдал на плацу, но которых никогда прежде не видел в крови и ужасе сражения. В моих глазах они, и так уже превосходившие жителей любого другого города, теперь стали едва ли не полубогами. Я стал свиде­телем того, как они обратили в бегство не таких уж трусливых антирионцев, сражавшихся под стенами своего го­рода. и защищавших свои дома и семьи, и за несколько минут одолели великолепное сиракузское наемное войско, обученное и экипированное на золото тирана Гелона – золото, которому, кажется, не будет конца.
Нигде на поле боя спартанцы не дрогнули. Даже теперь, когда кровь еще бурлила после битвы, дисциплина удерживала их в чистоте и благородстве, и они оставались выше похвальбы. Они не раздевали тела убитых, как с радостью и нетерпением сделали бы воины любого другого города, и в пустом тщеславии не воздвигали трофея из оружия побежденных. Их строгим изъявлением благодарности стал единственный, не стоивший и обола петух – и вовсе не потому что они не чтили богов, а наоборот, потому что благоговели перед ними. Им казалось непочтительным слишком явно выражать свою человеческую радость в том триумфе, что даровали им небеса.
Я смотрел, как Диэнек перестраивает ряды своей эномотии , подсчитывает потери и зовет травматов для перевязки раненых. У спартанцев существует термин для обозначения того состояния духа, которого нужно любой ценой избегать в битве. Они называют его каталепсис , одержимость, то есть расстройство чувств, наступающее, когда в душе начинают преобладать страх или злоба.
Наблюдая, как Диэнек наводит порядок среди своих воинов, я понял, что в этом и заключается роль военачальника: не допустить в подчиненных одержимости на всех стадиях сражения – до, во время и после него. Разжигать в них отвагу, когда она ослабевает, и сдерживать ярость, когда она угрожает вывести их из-под контроля. В этом и заключалась работа Диэнека. Вот почему он носил коман­дирский шлем с поперечным гребнем.
Как я теперь видел, в нем не было героизма Ахилла. Это не был сверхчеловек, выходящий невредимым из лю­бого побоища, одной рукой разящий мириады врагов. Это был человек, просто выполняющий свою работу. Работу, главным смыслом которой были сдержанность и спокой­ствие. И не ради себя самого; а ради тех, кого он ведет за собой своим примером. Работу, цель которой можно крат­ко выразить единственной скромной фразой, как он сделал при Горячих Воротах в утро своей смерти: «Выполнение обычных вещей в необычных обстоятельствах».
Теперь спартанцы собирали свои «браслеты» из лозы, которые сами сделали себе перед боем, чтобы в случае ги­бели их можно было опознать после схватки. Воин пишет свое имя дважды, на каждом конце лозы, а потом ломает ее пополам. «Кровавую половину» он обвязывает вокруг ле­вого запястья и несет с собою в бой, а «винную половину» оставляет в обозной корзине в тылу. Половинки ломаются специально неровно: если даже надпись зальет кровью или она будет повреждена еще каким-то образом, вторая поло­винка однозначно совпадет с в кровавой». После боя воину возвращают вторую половинку браслета. Оставшиеся в корзине говорят о числе потерь.
Услышав свое имя, воин выходит из строя и забирает обломок, и руки трудно удержать от дрожи.
Там и сям вдоль строя по двое-трое собрались мужчины. Страх, с которым им удалось справиться во время боя, теперь ослабил узы и набросился на них, охватив сердца. Ухватившись рукой за товарищей, они опустились на ко­лени – не из одного почтения перед друзьями, хотя испы­тывали его в избытке, но потому что колени вдруг утратили всю силу и больше не могли держать тело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43