— А вот тебе плащ — закутайся им плотнее.Лаодика повиновалась. Оставив намет, беглянки тихо пробрались мимо спавших рабов своего господина. В темноте они дошли до сходней и никем не замеченные вышли на берег.В темноте, словно из земли, выросла еще одна тень.— Это я — не бойся, богоравная дочь Приама, я Адирома; следуйте за мной.Беглянки удалялись от берега. Невидимая тропинка вела через пальмовую рощу. В темноте послышалось фырканье лошадей.— Вот мы и дошли, — сказал Адирома.В темноте вырисовывалась группа коней и неясные очертания людей. Ночной сумрак и таинственность наводили на Лаодику невольный страх, хотя она и уверена была в добрых намерениях Херсе и Адиромы.— Боги нам покровительствуют, — послышался в темноте чей-то голос.Это был голос Имери, старого жреца бога Хормаху. С ним было еще несколько человек, и тут же стояли две парные колесницы. Жрец подошел к Лаодике.— Благородная дочь Приама, — сказал он ласково, — пусть боги вселят в твою юную душу мужество! Я, жрец великого бога Хормаху, желаю тебе добра. Несчастье твоего дома предало тебя в руки и в рабство недостойному человеку. Ты не заслужила этой участи, и боги внушили мне благую мысль. Я хочу избавить тебя от того, кто называется твоим господином. Я и мои друзья, слуги царицы Тии, благородные советники фараона, Пилока и Инини, — мы хотим, чтобы ты и твоя верная Херсе сейчас же, не дожидаясь, пока солнце пошлет свой первый луч на землю, отправлялись на этих колесницах прямо в Фивы. Эти мужественные воины (он указал на молчаливые фигуры, стоявшие у лошадей) будут сопровождать и охранять вас. В Фивах вы явитесь к начальнику женского дома, к Бокакамону, который и доложит о вас царице, — жизнь, счастье и здоровье да будут ее уделом! Вот тебе золото на дорогу, благородная отроковица, — жрец подал Лаодике кошелек. — Мы же сейчас воротимся на корабль, чтобы сын Аамеса, когда утром обнаружится ваше исчезновение, не заподозрил нас в чем-либо.— Я скажу Абане, недостойному сыну Аамеса, — прибавил со своей стороны Адирома, — что тебя, богоравная царевна, и добрую Херсе похитил твой бог, Гермес.Лаодика со слезами целовала руки старого жреца.— Да наградит тебя бог, святой отец, — шептала она.— А тебя, милое дитя, пусть хранит великий Хормаху и всемогущая Сохет, мать богов, — сказал жрец, целуя ее в голову.Лаодику и Херсе усадили в одну колесницу на мягкие шкуры газелей и велели их вознице не жалеть коней. В другой колеснице поместились три воина, служившие под начальством Пилока и Инини. Им же принадлежали и колесницы с конями.Скоро беглянки исчезли во мраке тропической ночи, а жрец и Адирома воротились на корабль, где никто и не заметил их временного отсутствия.Лаодика очень удивилась, когда, проснувшись утром под ласкающими лучами солнца, она увидела себя в незнакомой местности. Все совершившееся ночью казалось ей сном.— Где мы, няня? — спросила она.— Мы на дороге благополучия, — лаконически отвечала старая негритянка.Лаодика тотчас вспомнила события предшествовавшего дня: рассказ Адиромы, Эней, Дидона на костре, земля италов, неведомое море.— Ах, няня, как бы я хотела быть ласточкой, — прошептала она. XII. ВОЗВРАЩЕНИЕ БЕЗ ВЕСТИ ПРОПАВШЕГО Прошло около десяти дней. Рамзес все еще не возвращался из похода; но в Фивах его и не ждали скоро. Говорили, что он предпринял поход далеко на север.Солнце только что опустилось за Ливийские горы, окаймлявшие у Фив долину Нила с запада; но Фивы были все еще так же шумны, как и днем. Обыватели, которых вечер застигал вдали от своих жилищ, спешили по домам. Буйволы, коровы, ослы и козы с пастбищ возвращались в свои хлевы и закуты. Их сопровождали крики пастухов и лай собак.В этот час, с задней половины дома Пенхи, в восточной, занильской части города, сквозь небольшое окошко, выходившее на Нил и завешенное изнутри полосатою занавесью, едва заметно просвечивал огонек.Войдем внутрь дома старого Пенхи. Хозяин и его внучка Хену находились в задней половине дома, в той именно комнате, из маленького окошка которой просвечивал слабый луч огонька на Нил. Это была довольно просторная комната, освещенная висячей бронзовой лампой с четырьмя горелками в виде наклоненных цветков лотоса. На столе стояли две свечи в бронзовых же шандалах с изображениями филинов. Тут же лежали куски воска, ножи и лопаточки из пальмового дерева.Старик Пенхи, наклонившись над столом, усердно лепил из воска какую-то фигурку в виде женщины, но с головой льва. На другом конце стола маленькая Хену тоже лепила какие-то фигурки, вся углубившись в свое занятие.Подняв голову и взглянув на работу деда, она радостно захлопала в ладоши.— Ах, дедушка, настоящая богиня Сохет! — воскликнула она, подходя к старику. — Ах, как хорошо!— Да, дитя, она удалась мне, — задумчиво сказал старик, — сама богиня помогла.— Она еще лучше, чем Озирис, — сказала девочка, подходя к нише и вынимая оттуда другую восковую фигурку. — А разве ты меньше молился Озирису?— Нет, дитя, я усердно и ему молился.— А посмотри, что я тебе покажу.Хену подбежала к другому концу стола и взяла слепленные ею восковые фигурки.— Смотри, дед, это — бог Апис, а это — я!И девочка весело, звонко расхохоталась: ее смешили сделанные ею безобразные фигурки.— Видишь, какая я? Ха-ха!Старик добродушно улыбался, рассматривая произведение своей шалуньи-внучки.— А какой Апис! Какие рога! Вот он сейчас меня забодает.И девочка снова залилась, прыгая вокруг стола.— Постой, дед, я теперь слеплю самого фараона, — говорила она, принимаясь за воск.В это время с берега Нила донесся резкий звук медной трубы.— Это корабль откуда-то пришел, — заметил Пенхи.Затем и старик, и девочка снова углубились в свои работы. Слышно было, как на дворе переговаривались рабыни, которые доили коров и коз. С Нила доносился неясный гул голосов: это шла спешная разгрузка прибывшего в Фивы корабля.— Не будет ли каких вестей о фараоне? — проговорил про себя Пенхи.— Может быть, он еще победил какого-нибудь царя в земле Либу, — заметила Хену.На дворе послышался лай собак.«Не чужой ли кто-нибудь? — заметил про себя Пенхи. — Надо бы все это спрятать».Но вслед за тем собака залаяла радостно, отвечая на чей-то призыв. В то же время раздался не то радостный, не то испуганный возглас старой Атор, верной ключницы Пенхи и няньки Хену.— О, всемогущий Озирис! Кого же я вижу! Ты ли это! Из подземного царства Озириса?— Нет, добрая Атор, я не был в подземном царстве, — отвечал чей-то знакомый голос.— Кто бы это? Чей это голос? — удивился Пенхи.— А как боги милуют отца? Что маленькая Хену? — послышался тот же голос.— Обо мне спрашивает! — с удивлением воскликнула Хену. — Кто это?Пенхи как-то задрожал и весь вытянулся, превратившись в слух. Дрожащими руками он стал собирать и прятать куски воска, фигурки восковые, лопаточки. Лицо его сначала вспыхнуло, потом побледнело.— Не может быть! — прошептал он. — О боги!— Кто, дедушка? — спрашивала Хену, схватив деда за руку.— Я не знаю, дитя… Мне почудилось… Он говорит — что отец…— О, великая Гато! — послышались радостные голоса рабынь на дворе. — Наш господин!— Где отец? Где моя Хану? — снова говорил тот же знакомый голос.— О боги! Это он! Это мой сын! — проговорил старый Пенхи и бросился к двери. — Это твой отец, дитя, — он воротился из подземного царства!Пенхи быстро отворил дверь. Там, в соседней комнате стоял Адирома.— Адирома! Сын мой! Ты ли это! — воскликнул Пенхи, протягивая руки.— Отец мой! Отец! Я опять тебя вижу!И отец, и сын бросились друг к другу в объятия. Одна Хену стояла в каком-то оцепенении, словно забытая. Но в это мгновение в комнату с радостным визгом влетела собака Шази и бросилась лизать лицо девочки.— Хену! Дитя мое! — нагнулся к ней Адирома, освободившись от отца. — Ты не узнаешь меня? Я твой отец! Какая ты большая выросла! О, Гатор! Ока у меня красавица!Девочка, пораженная неожиданностью, совершенно растерялась. Давно освоившись с мыслью, что ее отец погиб в море, что его давно нет на свете, привыкнув думать о нем как о каком-то нетленном духе, превращенном, как ей казалось, в орла или в ястреба, она не могла теперь сразу освоиться с мыслью, что этот большой мужчина, который обнимает и целует ее, и есть ее отец. Она представляла его себе каким-то божеством, не похожим на людей и потому как бы чужим ей, и вдруг он — сильный, высокий, красивый мужчина.А между тем Адирома поднял ее и, держа под мышки, то подносил к себе ее раскрасневшееся личико, то отдалял.— Девочка! Красавица! Вылитая мать! Моя Хену, моя крошка! — повторял он.Эта пламенная нежность сообщилась девочке. Хену радостно обхватила шею отца.— Так ты мой отец? Да, отец? Ах, как я люблю отцов! — лепетала она.— Отцов! — невольно рассмеялись и Адирома, и Пенхи.— Отца! Тебя люблю! И деда люблю!— Вот она и права, говоря, что любит «отцов»: она любит тебя, своего отца, и меня, твоего отца, — поспешил поправить свою внучку Пенхи.Старая, сморщенная Атор стояла в дверях, и слезы умиления текли по ее смуглым щекам. Из-за нее выглядывали другие рабыни: их всех трогала эта нежная семейная сцена — трогала до слез. Каждая из них, может быть, думала, что если б и ей удалось когда-либо воротиться на далекую родину, куда-нибудь в горную Ливию, или в милую приморскую Финикию, или в знойную Нубию, то, быть может, и их встретили бы родные такими радостными слезами… Но где уж бедным рабыням думать о возврате! Они все здесь, в неволе, в стовратных Фивах, сложат свои кости и рабынями перейдут в подземное царство.Только дворовая собака Шази была довольна и счастлива за всех: она раньше всех, раньше даже старой Атор узнала бывшего своего господина, который столько лет пропадал где-то. Она узнала его по глазам. Вот почему теперь она суетилась и бегала от одного к другому.— Но, дитя, дай же нам поговорить, — сказал Пенхи внучке, которая теперь поместилась на коленях у отца и не позволяла ему шевельнуться.— Слушай, сам бог Апис глядел мне в глаза, — болтала она.— Ой ли? И ты не испугалась? — улыбнулся Адирома.— Сначала испугалась, а потом нет.— Да постой же, сиди смирно, дай отцу слово сказать, — говорил Пенхи, стараясь унять расходившуюся внучку. — Но расскажи, что с тобой было, как ты спасся от смерти, где находился все эти почти десять лет? — спрашивал он сына.— Боги были милостивы ко мне, — отвечал Адирома, лаская голову девочки.Он рассказал все, что нам уже известно, а потом прибавил:— В Мемфисе, по воле богов, я встретился с почтенным Имери, жрецом бога Хормаху, а также с почтенными Пилока и Инини, с которыми и прибыл сюда на корабле «Восход в Мемфисе», и они познакомили меня со всем (на слове «всем» он сделал ударение), что происходило в мое отсутствие в Египте и в Фивах и что совершается теперь… О великий Аммон-Горус!Пенхи, ничего не сказав, вслед старой Атор и другим рабыням, велел приготовить ужин для дорогого гостя.— А где теперь Лаодика? — спросила Хену. — Ах, как бы я хотела ее видеть!— Она теперь, милая дочка, должна быть уже в доме царицы, в женской палате, — отвечал Адирома.— Бедная Дидона! — продолжала болтать девочка, — Зачем же она сожгла себя?— С печали по Энее, девочка.— Вот глупенькая! Я б никогда не сожгла себя.И дед, и отец рассмеялись. Они видели, что, пока Хену не уснула, она не даст поговорить им о деле. Она болтала без умолку; но о том, что считала она секретом, о том, что они с дедом для чего-то лепили из воска фигуры богов, фараона и царевичей, — она даже отцу не заикнулась. И Пенхи хорошо знал с этой стороны свою умненькую внучку: то, что велят ей хранить в тайне, она никому не выдаст.— А кто лучше — Дидона или Лаодика? — спросила она, соображая что-то.— Лаодика лучше, — отвечал Адирома. — Лаодику я знал такою же маленькой, как ты.— А какие у ней волосы? Черные, курчавые?— Нет, милая дочка, у Лаодики волосы золотистые.— Как золото? Вот прелесть! А у Дидоны?— У Дидоны черные, как у тебя.— Пхе! Я не люблю черные.И опять она рассмешила и деда, и отца. Последний начал гладить и целовать ее.— А вот я так люблю черные, такие, как у тебя, — говорил Адирома, перебирая курчавые пряди своей девочки.— А глаза какие у Лаодики? — спрашивала Хену.— Такие же хорошенькие, как у тебя.— А знаешь, когда я упала на колени перед Аписом, и он поглядел мне в глаза, так все сказали, что я священная девочка.— Да ты и так священная, — улыбнулся Адирома.— Отчего священная?— Оттого, что ты невинная.— А Лаодика тоже священная?— Да, и Лаодика священная.— А Дидона?Адирома рассмеялся.— Ну, едва ли она священная.— Да перестань, дитя, болтать глупости, — заметил Пенхи, — ты сегодня совсем с ума сошла, должно быть, от радости.— А разве от радости с ума сходят? Вот ты, значит, не рад моему отцу, ты совсем не сошел с ума.Пенхи только рукой махнул, а Адирома еще нежнее стал ласкать болтунью.— Вот я так тоже схожу с ума, — сказал он, — из Трои да в Фивы. XIII. ЛАОДИКА В СЕМЬЕ РАМЗЕСА Рамзес III-Рампсинит был уже далеко не молод, когда вступил на престол своего отца, Сетнахта-Миамуна II , которому, еще при жизни последнего, он помогал управлять Египтом.Как выше было замечено, Рамзес III имел уже восемнадцать сыновей и четырнадцать дочерей. Конечно, это были дети не одной царицы Тии, его законной жены, но многие прижиты им от других женщин его гарема, называвшегося просто «женским домом» фараона. Хотя все эти дети считались принцами и принцессами крови и хотя все они содержались одинаково, как дети фараона, однако, в силу господствовавшего в Египте «утробного права», не все были равны перед законом и перед страной.«Утробное право» состояло в том, что первая, законная жена фараона пользовалась особым значением, и ей воздавались почести, отличные от других: она являлась преимущественной представительницей законного престолонаследия. Обыкновенно женатый на принцессе-наследнице фараон возводил на престол для совместного с собой царствования малолетнего сына своего, как бы упрочивая и узаконивая его именем, соединенным со своим именем, все свои действия и распоряжения перед народом и страной. При назначении фараонами удельных князей и наместников обыкновенно наследником удела считался внук царя, рожденный от дочери его, но не сын его и не сын сына его. Таким образом, закон лежал на стороне «женской утробы». Геродот говорит даже, что в обычае египтян было — возлагать попечение о престарелых и дряхлых родителях на дочерей, а не на сыновей.В утро, следовавшее за прибытием Адиромы в Фивы, вся многочисленная семья Рамзеса находилась в саду, примыкавшем к женскому дому и обнесенном высокой каменной оградой. Стройные пальмы, сикоморы и громадные бананы давали достаточную тень саду, хотя солнце подобралось уже довольно высоко. Младшие члены семьи фараона, мальчики с локонами юности на щеках и девочки с золотыми обручами на головах в виде змея-уреуса, затеяли шумную игру, соответствующую ходячим интересам своего века: они изображали две воюющие стороны, из которых одна сторона представляла собой египтян, а другая — презренных обитателей страны Либу. Некоторые девочки-принцессы плакали, когда на их долю выпало быть презренными либу, и жаловались своим черномазым статс-дамам, что мальчики-принцы хотят отрезать у них руки по праву победителей.Сторону обиженных сестренок приняла хорошенькая Снат, или Нитокрис. Она сказала, что превращать египтян и египтянок в презренных либу может только богиня Изида.— Где же, милая Снат, мы возьмем Изиду? — спросила самая маленькая принцесса, Гатор, названная так по имени богини красоты и любви.— Я буду Изидой, — отвечала Нитокрис. — Принесите мне цветок лотоса и несколько колосьев пшеницы.Маленькие принцессы бросились исполнять приказание старшей сестры и скоро явились с цветком лотоса и колосьями.Шалунья Нитокрис приняла на себя важный вид богини.— Становитесь на колени перед божеством! — сказала она повелительно.Девочки тотчас же исполнили приказание богини, но некоторые юные принцы заупрямились, боясь превратиться в презренных либу. Однако Нитокрис продолжала свою роль.— Начинаю с младших, — сказала она. — Гатор! Выбери себе один колос.Юная принцесса дрожащей рукой вынула один колос из общей связки.— Теперь отрывай от колоса одно зерно за другим и говори: Египет-Либу, Египет-Либу, так до последнего зерна. Если последнее зерно будет Египет, то, значит, ты египтянин; если же последнее зерно будет Либу, то и ты будешь презренным либу.Девочка со страхом начала отрывать зерно за зерном.Руки ее дрожали.— Египет-Либу, Египет-Либу, — шептала она.Все фараонята собрались вокруг и с жадным любопытством следили за процессом отрывания от колоса зерен, повторяя вслух: «Египет-Либу, Египет-Либу».— Египет-Либу, Египет-Либу, Египет…Гатор вся вспыхнула от неожиданности, от счастья: последним зерном у нее было — Египет.— Милая Снат! — закричала она радостно. — Я египтянин!Она вся светилась восторгом, глазки ее блестели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16