– фыркнул Броуди. – Как тут не заинтересоваться! Такая умная голова всегда что-нибудь придумает интересное! Ну, в чем же состоит ваша великая мысль?
– Я подумал… – робко начал Дрон, – что у вас такая большая торговля, а лавка, пожалуй, для нее маловата, так не пожелаете ли вы расширить ее: снять мою лавку и сделать одно большое помещение, быть может, с одной зеркальной витриной или с двумя…
Броуди долго и саркастически смотрел на него.
– Скажите, пожалуйста! Так это ради расширения моей торговли вы все придумали и приходили сюда дважды сегодня утром? – произнес он, наконец.
– Разумеется, нет, мистер Броуди. Я ведь вам только что объяснил, что мне туго приходится в последнее время: то, да другое, да жене опять скоро родить, так что я решился сдать внаем свою лавку.
– Нет, это уж слишком, право! (Броуди почти мурлыкал от удовольствия). Вот такие жалкие пачкуны, как вы, всегда обзаводятся большой семьей. Надеюсь, вы не возлагаете на меня ответственность за это новое прибавление семейства? О, я знаю, вы любите своих многочисленных отпрысков. Говорят, у вас их столько, что вам самому не сосчитать… Но я-то, – продолжал он уже другим тоном, – тут ни при чем. Я своему делу хозяин и веду его так, как нахожу нужным. Скорее я стал бы, кажется, давать в придачу к проданным шляпам мешки с конфетами, чем завел бы крикливую зеркальную витрину. Черт возьми, разве вы не знаете, что самые видные люди в городе – мои постоянные покупатели и друзья? Ваша пустая лавчонка вот уже много месяцев торчит, словно прыщ, рядом с моим солидным предприятием. Сдайте вы ее, ради бога, сдайте обязательно! Можете сдать ее хоть самому дьяволу, но сдать ее мне вам никак не удастся! А теперь ступайте отсюда и никогда больше не надоедайте мне такими пустяками. Я человек занятой, и некогда мне выслушивать ваши дурацкие рассуждения.
– Слушаю, мистер Броуди, – отвечал тихо Дрон, теребя в руках шапку. – Извините, если я вас чем обидел. Я подумал, что спрос – не беда… да с таким суровым человеком, как вы, трудно говорить.
Он с безутешным видом отвернулся, собираясь уйти, но в эту минуту в комнату влетел взволнованный Перри.
– Кабриолет сэра Джона у дверей, мистер Броуди, – пролепетал он. – Только что на моих глазах подъехал!
Приказчик обязан был обслуживать обыкновенных покупателей, так сказать, массы, не беспокоя хозяина, но, когда лавку посещала какая-нибудь важная персона, он, помня приказ, мчался за хозяином, как встревоженная борзая.
Броуди поднял брови и взглянул на Дрона, как бы говоря: «Вот видите!» Затем, крепко взяв последнего за локоть (ибо он не хотел, чтобы сэр Джон застал его в таком неподобающем обществе), вывел его из конторы, протащил через лавку и последним толчком выбросил за дверь. Окончательно пришибленный позором этого последнего, неожиданного и сильного пинка, Дрон споткнулся и, упав навзничь, во весь рост растянулся на земле в тот самый миг, когда сэр Джон Лэтта выходил из экипажа.
Лэтта с громким хохотом вошел в лавку и подошел к Броуди.
– Ну, Броуди, давно я не видывал ничего забавнее! Какое у него было лицо, у бедняги! – воскликнул он, ударяя себя по ляжкам перчатками. – Счастье еще, что он не ушибся. Это, вероятно, докучливый кредитор, да? – добавил сэр Джон лукаво.
– Вовсе нет, сэр Джон! Просто болтун, который всегда всем надоедает.
– Вот этот маленький человечек? – Сэр Джон одобрительно поглядел на Броуди. – А вы, милейший, и сами не знаете, какая у вас сила! Вы страшно сильный варвар!
– Я только чуть задел его пальцем, – самодовольно отозвался Броуди, гордясь тем, что удостоился внимания такого видного человека, почтенного главы знаменитой фирмы Лэтта, Внимание это было сладким фимиамом для его самолюбия.
– Я мог бы одной рукой поднять на воздух дюжину таких, как он, – добавил он небрежно, – да не стоит рук марать. Это ниже моего достоинства.
Сэр Джон Лэтта смотрел на него с легкой иронией.
– А знаете, Броуди, вы – оригинальный субъект. Должно быть, оттого мы вас так и отличаем. В теле Геркулеса душа… гм… – он усмехнулся. – Ну, да с вами ведь можно говорить прямо. Слыхали, конечно ходячую фразу «odi profanum vulgiis et arceo»?
– Совершенно правильно! Совершенно правильно! – благодушно подхватил Броуди. – Вы всегда умеете складно сказать, сэр Джон. Что-то в этом роде я читал сегодня утром в «Херолде». Вполне с вами согласен. (Он понятия не имел, что хотел сказать сэр Джон.)
– Однако вы не слишком увлекайтесь, Броуди, – продолжал сэр Джон, предостерегающе качая головой. – Иной раз и пустяк имеет серьезные последствия. Вы этак, пожалуй, всех в городе перекалечите. Нет, свои баронские замашки вы уже лучше оставьте. Надеюсь, вы меня понимаете? Однако, – добавил он, резко меняя тон на более сухой и официальный, – я не могу задерживаться, очень спешу на заседание. Мне нужна панама. Настоящая, конечно. Никогда еще с тех пор, как я уехал из Барбадоса, я не страдал от солнца так, как сейчас. Если нужно, выпишите из Глазго. Моя мерка у вас имеется.
– Вам сегодня же будут доставлены в Ливенфорд-хауз лучшие панамы на выбор, – с готовностью ответил Броуди. – Я не доверю вашего заказа моему персоналу, я сам им займусь.
– Отлично. Да, кстати, Броуди, – он остановился на пути к дверям, – чуть не забыл: мои представители в Калькутте пишут, что готовы принять вашего сына. Он может выехать на «Ирравади» четырнадцатого июня. Это почтовый пароход в тысячу девятьсот тонн. Красивое судно! Наши люди позаботятся о том, чтобы вашему сыну оставили койку.
– Это более чем любезно с вашей стороны, сэр Джон, – сладко промурлыкал Броуди. – Не знаю, как вас и благодарить. Я вам бесконечно обязан за то, что вы уделяете мне столько внимания.
– Пустяки, пустяки, – рассеянно возразил тот. – У нас там множество молодых людей, но они нужны нам в доках. Климата бояться нечего, но жизнь в Индии такова, что ему придется быть начеку. Молодежь там иногда сбивается с пути. Я поговорю с ним, если будет время. Надеюсь, он вас не осрамит. Кстати, как поживает ваша красавица дочь?
– Очень хорошо.
– А вторая – та способная девчурка?
– Превосходно, сэр Джон.
– А миссис Броуди?
– Благодарю вас, недурно.
– Очень рад. Ну, я ухожу. Так не забудьте же относительно шляпы.
Красивый, сухощавый, с наружностью патриция, он сел в кабриолет, взял вожжи из рук грума и помчался по Хай-стрит. Гладкие, лоснящиеся бока лошади так и блестели, яркие огни зажигали искры в мелькающих спицах, сверкающем металле, в начищенной кокарде грума и на глянцевитом лакированном кузове.
Броуди воротился с порога, потирая руки, и, расширенными от тайного радостного возбуждения глазами глядя на Перри, который все время маячил поникшей неясной тенью в глубине лавки, закричал с непривычной словоохотливостью:
– Слышал, какой мы вели разговор? Замечательно, а? Было для чего тебе навострить твои длинные уши! Впрочем, Я думаю, добрая половина сказанного выше твоего понимания. И латыни ты не знаешь… Но ты слышал, что сэр Джон сказал насчет службы для моего сына и как он расспрашивал меня обо всей семье? Отвечай же ты, несчастный болван! – Броуди повысил голос. – Слышал, как сэр Джон Лэтта разговаривал с Джемсом Броуди?
– Слышал, сэр, – пробормотал, заикаясь, Перри.
– Видал, как он со мной обращался? – шепотом допрашивал Броуди.
– Как же, мистер Броуди, видел, – отвечал приказчик, осмелев, так как понял, что ему не ставят в вину подслушивание. – Я не хотел… я не думал подслушивать или следить за вами, но я смотрел на вас обоих, сэр, и совершенно с вами согласен. Сэр Джон хороший человек. Он был очень добр к моей матери, когда отец умер так внезапно. Да, конечно, мистер Броуди, у сэра Джона для всякого найдется и доброе слово, и помощь.
Броуди с презрением посмотрел на него.
– Тьфу! – бросил он пренебрежительно. – Что за бред ты несешь, безмозглый дурак! Ничего ты не понял, червяк несчастный!
Не обращая внимания на убитый вид Перри после этой реплики и сохраняя все ту же дерзко-высокомерную и повелительную мину, он поднялся обратно к себе в контору, сел в кресло и, собирая листы утренней газеты, смотрел на них невидящим взглядом и тихонько бурчал про себя, как человек, который шутливо и в то же время серьезно тешится тщательно скрытой заветной тайной.
«Не понимают они. Не понимают!»
Целую минуту он сидел так, тупо уставясь в пространство, и в глубине его глаз мерцал слабый огонек. Потом резко мотнул головой, как будто могучим усилием воли освобождаясь от настроения, которого опасался, встряхнулся всем телом, как громадный пес, и, снова овладев собой, принялся спокойно и сосредоточенно читать газету.
4
– Мэри, поставь чайник на огонь. Мы вернемся как раз вовремя, чтобы напоить Мэта чаем до его ухода к Агнес, – сказала миссис Броуди, чопорно поджимая губы и с корректным видом натягивая свои черные лайковые перчатки. Затем прибавила: – Смотри, чтобы он закипел, мы скоро вернемся.
Миссис Броуди была одета для одного из своих редких выходов в город, и в черном широком пальто, в шлемоподобной шляпе с перьями казалась до странности непохожей на самое себя. Рядом с ней стоял Мэтью, неуклюже застенчивый и чопорный в своем новом, с иголочки, костюме, таком новом, что, когда Мэтью стоял неподвижно, складки брюк держались прямо и остро торчали, как лезвия параллельно поставленных мечей. Оба, и мать, и сын, имели вид, необычайный для буднего дня, но случай был настолько из ряда вон выходящий, что оправдывал самые необычные явления: это был канун отъезда Мэтью в Калькутту. Два дня тому назад он в последний раз отложил перо и снял с вешалки шляпу в конторе на верфи и с тех пор находился в непрерывном движении и состоянии странной нереальности, когда жизнь похожа на смутный сон, а в минуты пробуждения находишь себя в положениях и непривычных, и смущающих. Наверху, в его комнате, стоял уложенный сундук, и вещи в нем были пересыпаны шариками камфары, столь многочисленными, что они попали даже внутрь мандолины, и столь благоухающими, что во всем доме пахло, как в новой ливенфордской больнице, и запах этот встречал Мэтью, когда он приходил домой, нестерпимо напоминая об отъезде. В сундуке имелось все, чего мог бы пожелать самый опытный турист, начиная с шлема для защиты от солнца, самого лучшего, какой можно было достать, – подарка отца, и библии в сафьяновом переплете – подарка матери, и кончая патентованной фляжкой с автоматическим затвором, полученной от Мэри, да карманным компасом, купленным Несси на деньги, которые она скопила, получая каждую субботу пенни.
Отъезд был уже на носу, и в последние дни Мэтью испытывал сильное и неприятное томление в животе, где-то вблизи пупка. Если бы это зависело от него, он бы охотно, жертвуя своими интересами, отказался от таких сильных ощущений, но, как нервный новобранец перед сражением, он силой обстоятельств лишен был возможности отступать. Львы, какую-нибудь неделю назад занимавшие его воображение и не сходившие у него с языка, когда ему хотелось произвести впечатление на Мэри и маму, теперь возвращались с рычанием и терзали его во сне. Его не утешали постоянные уверения людей, бывших на верфи, что Калькутта уж во всяком случае побольше Ливенфорда, и он завел теперь привычку каждый вечер перед сном проверять, не забралась ли какая-нибудь коварная змея к нему под подушку.
На миссис Броуди ожидаемое событие действовало весьма возбуждающе: наконец-то она увидела себя в положении, достойном героини какого-нибудь из ее любимых романов. Уподобляясь римской матроне, с спартанским мужеством отдающей своего сына государству, или (что еще трогательнее) матери-христианке, отправляющей нового Ливингстона на славный подвиг, она изменила своей обычной кроткой приниженности и держалась с благородным достоинством. Она укладывала и снова распаковывала вещи сына, строила планы, ободряла, утешала, увещевала и пересыпала свои речи текстами из библии и молитвенника.
Перемена в ней не укрылась от глаз Броуди, и он иронически наблюдал это временное превращение.
– Ты делаешь из себя посмешище, старая, – ворчал он на нес, – всеми этими фокусами, и кривлянием, и возней с твоим великовозрастным болваном, и чаепитиями да закусками каждые полчаса. Глядя на тебя, можно подумать, что ты королева Виктория. Ты генерала провожаешь на войну, что ли? Ходит надутая, как свиной пузырь! Я отлично знаю, чем все это кончится. Как только он уедет, ты свалишься, как пустой мешок, и будешь лишней обузой для меня. Тьфу! Сохрани же ты, ради бога, хоть немножко разума в твоей глупой башке!
Мама видела его холодность, равнодушие, даже черствость, но все же робко возражала:
– Полно тебе, отец, надо же проводить мальчика как следует. Ему предстоит большое будущее.
И после этого она, хотя уже потихоньку от мужа, но сознательно, из чувства оскорбленной справедливости, удваивала свои заботы о многообещающем молодом пионере.
Натянув перчатки так, что они в совершенстве обрисовывали узловатость ее рук, она спросила:
– Ты готов, Мэт, голубчик? – тоном такой искусственной веселости, что у Мэтью кровь застыла в жилах.
– Мэри, мы идем в аптеку, – продолжала она словоохотливо. – Преподобный мистер Скотт сказал недавно Агнес, что лучшее средство против малярии, просто чудодейственное средство, – это хинин, так что мы идем заказать несколько порошков.
Мэтью не говорил ничего, но в его воображении проносились жуткие картины: он уже видел себя измученным лихорадкой, лежащим в болоте, где кишмя кишат крокодилы, и, уныло подумав, что несколько жалких порошков – весьма сомнительная защита от таких зол, он мысленно с раздражением отверг совет преподобного джентльмена. «Откуда он знает? Он никогда там не был. Ему-то хорошо разговаривать!» – думал он с возмущением, в то время как миссис Броуди, взяв его под руку, уводила из комнаты, как упиравшуюся жертву.
Когда они ушли, Мэри налила воды в чайник и поставила его на огонь. Она казалась расстроенной – вероятно, от мысли о разлуке с братом. Всю последнюю неделю настроение у нее – было крайне подавленное, что также естественно можно было бы объяснить сестринской привязанностью к Мэтью. Однако – странное совпадение! – ровно неделя прошла со времени ее свидания с Денисом на ярмарке, и с тех самых пор она не видела его, несмотря на то, что очень тосковала. Это было невозможно, потому что Денис уехал на север по делам фирмы, Мэри знала это, так как он написал ей письмо из Перта – письмо, получение которого совершенно потрясло ее. Письма вообще бывали большим событием в ее жизни, и в тех редких случаях, когда она их получала, они непременно прочитывались всеми в доме, но на этот раз, к счастью, она первая сошла вниз утром, и никто не видел ни письма, ни внезапного выражения трепетной радости на ее лице, так что Мэри избегла расспросов, и тайна ее не была открыта.
Какое это было счастье – получить весть от Дениса! С невольной внутренней дрожью она подумала о том, что этот листочек бумаги Денис держал в руках, тех самых руках, которые так ласково касались ее, что он, должно быть, заклеивая конверт, смочил его край губами, которые прижимались к ее губам. И, читая письмо за запертой на ключ дверью своей спаленки, Мэри краснела даже здесь, наедине, от пылких, нежных слов, которые написал Денис. Ей стало ясно, что он хочет жениться на ней и что, не подумав о могущих встретиться препятствиях, он ничуть не сомневается в ее согласии.
Теперь, сидя одна в кухне, она вынула письмо из-за корсажа и принялась в сотый раз перечитывать его.
Денис горячо уверял, что изнемогает от тоски по ней, что не может жить без нее, что жизнь для него отныне лишь бесконечное ожидание того часа, когда он увидится с ней, будет близ нее, будет с нею всегда. Читая, Мэри вздыхала от страстной печали. И она тоже изнемогала от тоски по Денису. Десять дней прошло с той ночи у реки, и каждый день казался унылее, горестнее предыдущего!
В первый день она почувствовала себя больной и физически разбитой, воспоминания об ее отчаянной смелости, о неподчинении отцу, вызове, брошенном всем священным канонам ее воспитания, слились как бы в один удар, поразивший ее. Но время шло, второй день сменился третьим, а она все еще не виделась с Денисом, и чувство виноватости потонуло в новом чувстве: ей недоставало Дениса, она забыла о своем чудовищном проступке, охваченная властной потребностью видеть его. На четвертый день, после того как она в грустном смятении так долго пыталась проникнуть в неведомые и неосознанные глубины пережитого, что оно стало ей казаться странным и мучительным сном, пришло письмо Дениса и сразу вознесло ее на вершину экстаза и радостного облегчения. Значит, он все-таки любит ее! Радость от этой ошеломительной мысли заслонила в памяти все остальное. Но в последовавшие за этим дни Мэри постепенно спускалась с небес на землю, и сейчас она, сидя в кухне, думала о том, что никогда ей не разрешат встречаться с Денисом, и спрашивала себя, как ей жить без него и что будет с нею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
– Я подумал… – робко начал Дрон, – что у вас такая большая торговля, а лавка, пожалуй, для нее маловата, так не пожелаете ли вы расширить ее: снять мою лавку и сделать одно большое помещение, быть может, с одной зеркальной витриной или с двумя…
Броуди долго и саркастически смотрел на него.
– Скажите, пожалуйста! Так это ради расширения моей торговли вы все придумали и приходили сюда дважды сегодня утром? – произнес он, наконец.
– Разумеется, нет, мистер Броуди. Я ведь вам только что объяснил, что мне туго приходится в последнее время: то, да другое, да жене опять скоро родить, так что я решился сдать внаем свою лавку.
– Нет, это уж слишком, право! (Броуди почти мурлыкал от удовольствия). Вот такие жалкие пачкуны, как вы, всегда обзаводятся большой семьей. Надеюсь, вы не возлагаете на меня ответственность за это новое прибавление семейства? О, я знаю, вы любите своих многочисленных отпрысков. Говорят, у вас их столько, что вам самому не сосчитать… Но я-то, – продолжал он уже другим тоном, – тут ни при чем. Я своему делу хозяин и веду его так, как нахожу нужным. Скорее я стал бы, кажется, давать в придачу к проданным шляпам мешки с конфетами, чем завел бы крикливую зеркальную витрину. Черт возьми, разве вы не знаете, что самые видные люди в городе – мои постоянные покупатели и друзья? Ваша пустая лавчонка вот уже много месяцев торчит, словно прыщ, рядом с моим солидным предприятием. Сдайте вы ее, ради бога, сдайте обязательно! Можете сдать ее хоть самому дьяволу, но сдать ее мне вам никак не удастся! А теперь ступайте отсюда и никогда больше не надоедайте мне такими пустяками. Я человек занятой, и некогда мне выслушивать ваши дурацкие рассуждения.
– Слушаю, мистер Броуди, – отвечал тихо Дрон, теребя в руках шапку. – Извините, если я вас чем обидел. Я подумал, что спрос – не беда… да с таким суровым человеком, как вы, трудно говорить.
Он с безутешным видом отвернулся, собираясь уйти, но в эту минуту в комнату влетел взволнованный Перри.
– Кабриолет сэра Джона у дверей, мистер Броуди, – пролепетал он. – Только что на моих глазах подъехал!
Приказчик обязан был обслуживать обыкновенных покупателей, так сказать, массы, не беспокоя хозяина, но, когда лавку посещала какая-нибудь важная персона, он, помня приказ, мчался за хозяином, как встревоженная борзая.
Броуди поднял брови и взглянул на Дрона, как бы говоря: «Вот видите!» Затем, крепко взяв последнего за локоть (ибо он не хотел, чтобы сэр Джон застал его в таком неподобающем обществе), вывел его из конторы, протащил через лавку и последним толчком выбросил за дверь. Окончательно пришибленный позором этого последнего, неожиданного и сильного пинка, Дрон споткнулся и, упав навзничь, во весь рост растянулся на земле в тот самый миг, когда сэр Джон Лэтта выходил из экипажа.
Лэтта с громким хохотом вошел в лавку и подошел к Броуди.
– Ну, Броуди, давно я не видывал ничего забавнее! Какое у него было лицо, у бедняги! – воскликнул он, ударяя себя по ляжкам перчатками. – Счастье еще, что он не ушибся. Это, вероятно, докучливый кредитор, да? – добавил сэр Джон лукаво.
– Вовсе нет, сэр Джон! Просто болтун, который всегда всем надоедает.
– Вот этот маленький человечек? – Сэр Джон одобрительно поглядел на Броуди. – А вы, милейший, и сами не знаете, какая у вас сила! Вы страшно сильный варвар!
– Я только чуть задел его пальцем, – самодовольно отозвался Броуди, гордясь тем, что удостоился внимания такого видного человека, почтенного главы знаменитой фирмы Лэтта, Внимание это было сладким фимиамом для его самолюбия.
– Я мог бы одной рукой поднять на воздух дюжину таких, как он, – добавил он небрежно, – да не стоит рук марать. Это ниже моего достоинства.
Сэр Джон Лэтта смотрел на него с легкой иронией.
– А знаете, Броуди, вы – оригинальный субъект. Должно быть, оттого мы вас так и отличаем. В теле Геркулеса душа… гм… – он усмехнулся. – Ну, да с вами ведь можно говорить прямо. Слыхали, конечно ходячую фразу «odi profanum vulgiis et arceo»?
– Совершенно правильно! Совершенно правильно! – благодушно подхватил Броуди. – Вы всегда умеете складно сказать, сэр Джон. Что-то в этом роде я читал сегодня утром в «Херолде». Вполне с вами согласен. (Он понятия не имел, что хотел сказать сэр Джон.)
– Однако вы не слишком увлекайтесь, Броуди, – продолжал сэр Джон, предостерегающе качая головой. – Иной раз и пустяк имеет серьезные последствия. Вы этак, пожалуй, всех в городе перекалечите. Нет, свои баронские замашки вы уже лучше оставьте. Надеюсь, вы меня понимаете? Однако, – добавил он, резко меняя тон на более сухой и официальный, – я не могу задерживаться, очень спешу на заседание. Мне нужна панама. Настоящая, конечно. Никогда еще с тех пор, как я уехал из Барбадоса, я не страдал от солнца так, как сейчас. Если нужно, выпишите из Глазго. Моя мерка у вас имеется.
– Вам сегодня же будут доставлены в Ливенфорд-хауз лучшие панамы на выбор, – с готовностью ответил Броуди. – Я не доверю вашего заказа моему персоналу, я сам им займусь.
– Отлично. Да, кстати, Броуди, – он остановился на пути к дверям, – чуть не забыл: мои представители в Калькутте пишут, что готовы принять вашего сына. Он может выехать на «Ирравади» четырнадцатого июня. Это почтовый пароход в тысячу девятьсот тонн. Красивое судно! Наши люди позаботятся о том, чтобы вашему сыну оставили койку.
– Это более чем любезно с вашей стороны, сэр Джон, – сладко промурлыкал Броуди. – Не знаю, как вас и благодарить. Я вам бесконечно обязан за то, что вы уделяете мне столько внимания.
– Пустяки, пустяки, – рассеянно возразил тот. – У нас там множество молодых людей, но они нужны нам в доках. Климата бояться нечего, но жизнь в Индии такова, что ему придется быть начеку. Молодежь там иногда сбивается с пути. Я поговорю с ним, если будет время. Надеюсь, он вас не осрамит. Кстати, как поживает ваша красавица дочь?
– Очень хорошо.
– А вторая – та способная девчурка?
– Превосходно, сэр Джон.
– А миссис Броуди?
– Благодарю вас, недурно.
– Очень рад. Ну, я ухожу. Так не забудьте же относительно шляпы.
Красивый, сухощавый, с наружностью патриция, он сел в кабриолет, взял вожжи из рук грума и помчался по Хай-стрит. Гладкие, лоснящиеся бока лошади так и блестели, яркие огни зажигали искры в мелькающих спицах, сверкающем металле, в начищенной кокарде грума и на глянцевитом лакированном кузове.
Броуди воротился с порога, потирая руки, и, расширенными от тайного радостного возбуждения глазами глядя на Перри, который все время маячил поникшей неясной тенью в глубине лавки, закричал с непривычной словоохотливостью:
– Слышал, какой мы вели разговор? Замечательно, а? Было для чего тебе навострить твои длинные уши! Впрочем, Я думаю, добрая половина сказанного выше твоего понимания. И латыни ты не знаешь… Но ты слышал, что сэр Джон сказал насчет службы для моего сына и как он расспрашивал меня обо всей семье? Отвечай же ты, несчастный болван! – Броуди повысил голос. – Слышал, как сэр Джон Лэтта разговаривал с Джемсом Броуди?
– Слышал, сэр, – пробормотал, заикаясь, Перри.
– Видал, как он со мной обращался? – шепотом допрашивал Броуди.
– Как же, мистер Броуди, видел, – отвечал приказчик, осмелев, так как понял, что ему не ставят в вину подслушивание. – Я не хотел… я не думал подслушивать или следить за вами, но я смотрел на вас обоих, сэр, и совершенно с вами согласен. Сэр Джон хороший человек. Он был очень добр к моей матери, когда отец умер так внезапно. Да, конечно, мистер Броуди, у сэра Джона для всякого найдется и доброе слово, и помощь.
Броуди с презрением посмотрел на него.
– Тьфу! – бросил он пренебрежительно. – Что за бред ты несешь, безмозглый дурак! Ничего ты не понял, червяк несчастный!
Не обращая внимания на убитый вид Перри после этой реплики и сохраняя все ту же дерзко-высокомерную и повелительную мину, он поднялся обратно к себе в контору, сел в кресло и, собирая листы утренней газеты, смотрел на них невидящим взглядом и тихонько бурчал про себя, как человек, который шутливо и в то же время серьезно тешится тщательно скрытой заветной тайной.
«Не понимают они. Не понимают!»
Целую минуту он сидел так, тупо уставясь в пространство, и в глубине его глаз мерцал слабый огонек. Потом резко мотнул головой, как будто могучим усилием воли освобождаясь от настроения, которого опасался, встряхнулся всем телом, как громадный пес, и, снова овладев собой, принялся спокойно и сосредоточенно читать газету.
4
– Мэри, поставь чайник на огонь. Мы вернемся как раз вовремя, чтобы напоить Мэта чаем до его ухода к Агнес, – сказала миссис Броуди, чопорно поджимая губы и с корректным видом натягивая свои черные лайковые перчатки. Затем прибавила: – Смотри, чтобы он закипел, мы скоро вернемся.
Миссис Броуди была одета для одного из своих редких выходов в город, и в черном широком пальто, в шлемоподобной шляпе с перьями казалась до странности непохожей на самое себя. Рядом с ней стоял Мэтью, неуклюже застенчивый и чопорный в своем новом, с иголочки, костюме, таком новом, что, когда Мэтью стоял неподвижно, складки брюк держались прямо и остро торчали, как лезвия параллельно поставленных мечей. Оба, и мать, и сын, имели вид, необычайный для буднего дня, но случай был настолько из ряда вон выходящий, что оправдывал самые необычные явления: это был канун отъезда Мэтью в Калькутту. Два дня тому назад он в последний раз отложил перо и снял с вешалки шляпу в конторе на верфи и с тех пор находился в непрерывном движении и состоянии странной нереальности, когда жизнь похожа на смутный сон, а в минуты пробуждения находишь себя в положениях и непривычных, и смущающих. Наверху, в его комнате, стоял уложенный сундук, и вещи в нем были пересыпаны шариками камфары, столь многочисленными, что они попали даже внутрь мандолины, и столь благоухающими, что во всем доме пахло, как в новой ливенфордской больнице, и запах этот встречал Мэтью, когда он приходил домой, нестерпимо напоминая об отъезде. В сундуке имелось все, чего мог бы пожелать самый опытный турист, начиная с шлема для защиты от солнца, самого лучшего, какой можно было достать, – подарка отца, и библии в сафьяновом переплете – подарка матери, и кончая патентованной фляжкой с автоматическим затвором, полученной от Мэри, да карманным компасом, купленным Несси на деньги, которые она скопила, получая каждую субботу пенни.
Отъезд был уже на носу, и в последние дни Мэтью испытывал сильное и неприятное томление в животе, где-то вблизи пупка. Если бы это зависело от него, он бы охотно, жертвуя своими интересами, отказался от таких сильных ощущений, но, как нервный новобранец перед сражением, он силой обстоятельств лишен был возможности отступать. Львы, какую-нибудь неделю назад занимавшие его воображение и не сходившие у него с языка, когда ему хотелось произвести впечатление на Мэри и маму, теперь возвращались с рычанием и терзали его во сне. Его не утешали постоянные уверения людей, бывших на верфи, что Калькутта уж во всяком случае побольше Ливенфорда, и он завел теперь привычку каждый вечер перед сном проверять, не забралась ли какая-нибудь коварная змея к нему под подушку.
На миссис Броуди ожидаемое событие действовало весьма возбуждающе: наконец-то она увидела себя в положении, достойном героини какого-нибудь из ее любимых романов. Уподобляясь римской матроне, с спартанским мужеством отдающей своего сына государству, или (что еще трогательнее) матери-христианке, отправляющей нового Ливингстона на славный подвиг, она изменила своей обычной кроткой приниженности и держалась с благородным достоинством. Она укладывала и снова распаковывала вещи сына, строила планы, ободряла, утешала, увещевала и пересыпала свои речи текстами из библии и молитвенника.
Перемена в ней не укрылась от глаз Броуди, и он иронически наблюдал это временное превращение.
– Ты делаешь из себя посмешище, старая, – ворчал он на нес, – всеми этими фокусами, и кривлянием, и возней с твоим великовозрастным болваном, и чаепитиями да закусками каждые полчаса. Глядя на тебя, можно подумать, что ты королева Виктория. Ты генерала провожаешь на войну, что ли? Ходит надутая, как свиной пузырь! Я отлично знаю, чем все это кончится. Как только он уедет, ты свалишься, как пустой мешок, и будешь лишней обузой для меня. Тьфу! Сохрани же ты, ради бога, хоть немножко разума в твоей глупой башке!
Мама видела его холодность, равнодушие, даже черствость, но все же робко возражала:
– Полно тебе, отец, надо же проводить мальчика как следует. Ему предстоит большое будущее.
И после этого она, хотя уже потихоньку от мужа, но сознательно, из чувства оскорбленной справедливости, удваивала свои заботы о многообещающем молодом пионере.
Натянув перчатки так, что они в совершенстве обрисовывали узловатость ее рук, она спросила:
– Ты готов, Мэт, голубчик? – тоном такой искусственной веселости, что у Мэтью кровь застыла в жилах.
– Мэри, мы идем в аптеку, – продолжала она словоохотливо. – Преподобный мистер Скотт сказал недавно Агнес, что лучшее средство против малярии, просто чудодейственное средство, – это хинин, так что мы идем заказать несколько порошков.
Мэтью не говорил ничего, но в его воображении проносились жуткие картины: он уже видел себя измученным лихорадкой, лежащим в болоте, где кишмя кишат крокодилы, и, уныло подумав, что несколько жалких порошков – весьма сомнительная защита от таких зол, он мысленно с раздражением отверг совет преподобного джентльмена. «Откуда он знает? Он никогда там не был. Ему-то хорошо разговаривать!» – думал он с возмущением, в то время как миссис Броуди, взяв его под руку, уводила из комнаты, как упиравшуюся жертву.
Когда они ушли, Мэри налила воды в чайник и поставила его на огонь. Она казалась расстроенной – вероятно, от мысли о разлуке с братом. Всю последнюю неделю настроение у нее – было крайне подавленное, что также естественно можно было бы объяснить сестринской привязанностью к Мэтью. Однако – странное совпадение! – ровно неделя прошла со времени ее свидания с Денисом на ярмарке, и с тех самых пор она не видела его, несмотря на то, что очень тосковала. Это было невозможно, потому что Денис уехал на север по делам фирмы, Мэри знала это, так как он написал ей письмо из Перта – письмо, получение которого совершенно потрясло ее. Письма вообще бывали большим событием в ее жизни, и в тех редких случаях, когда она их получала, они непременно прочитывались всеми в доме, но на этот раз, к счастью, она первая сошла вниз утром, и никто не видел ни письма, ни внезапного выражения трепетной радости на ее лице, так что Мэри избегла расспросов, и тайна ее не была открыта.
Какое это было счастье – получить весть от Дениса! С невольной внутренней дрожью она подумала о том, что этот листочек бумаги Денис держал в руках, тех самых руках, которые так ласково касались ее, что он, должно быть, заклеивая конверт, смочил его край губами, которые прижимались к ее губам. И, читая письмо за запертой на ключ дверью своей спаленки, Мэри краснела даже здесь, наедине, от пылких, нежных слов, которые написал Денис. Ей стало ясно, что он хочет жениться на ней и что, не подумав о могущих встретиться препятствиях, он ничуть не сомневается в ее согласии.
Теперь, сидя одна в кухне, она вынула письмо из-за корсажа и принялась в сотый раз перечитывать его.
Денис горячо уверял, что изнемогает от тоски по ней, что не может жить без нее, что жизнь для него отныне лишь бесконечное ожидание того часа, когда он увидится с ней, будет близ нее, будет с нею всегда. Читая, Мэри вздыхала от страстной печали. И она тоже изнемогала от тоски по Денису. Десять дней прошло с той ночи у реки, и каждый день казался унылее, горестнее предыдущего!
В первый день она почувствовала себя больной и физически разбитой, воспоминания об ее отчаянной смелости, о неподчинении отцу, вызове, брошенном всем священным канонам ее воспитания, слились как бы в один удар, поразивший ее. Но время шло, второй день сменился третьим, а она все еще не виделась с Денисом, и чувство виноватости потонуло в новом чувстве: ей недоставало Дениса, она забыла о своем чудовищном проступке, охваченная властной потребностью видеть его. На четвертый день, после того как она в грустном смятении так долго пыталась проникнуть в неведомые и неосознанные глубины пережитого, что оно стало ей казаться странным и мучительным сном, пришло письмо Дениса и сразу вознесло ее на вершину экстаза и радостного облегчения. Значит, он все-таки любит ее! Радость от этой ошеломительной мысли заслонила в памяти все остальное. Но в последовавшие за этим дни Мэри постепенно спускалась с небес на землю, и сейчас она, сидя в кухне, думала о том, что никогда ей не разрешат встречаться с Денисом, и спрашивала себя, как ей жить без него и что будет с нею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12