Вслед за Дэви встал из-за стола Гюи, отправился в прачечную и принёс оттуда молоток, колодку, свои старые футбольные башмаки, дюжину новых сапожных гвоздей. Он присел на корточки в дальнем углу кухни, в стороне от остальных, и, наклонив тёмную, ещё блестевшую от воды голову, начал забивать гвозди в башмаки, — как всегда, молчаливый и сосредоточенный. В прошлую субботу он из своей получки утаил от матери один шестипенсовик; просто оставил его себе, не сказав ей ни слова об этом. Марте не трудно было догадаться, для чего. Футбол! Дело тут не только в увлечении спортом, хотя Гюи обожал спорт. Нет, нет. У Гюи была более серьёзная цель. Гюи хотел быть «светилом», футболистом высокого класса, атлетом, получающим шесть фунтов в неделю за величайшую ловкость в борьбе. Вот в чём заключалась тайна Гюи, его заветная честолюбивая мечта. Оттого он отказывался от папирос, от стакана пива по воскресеньям. Оттого он никогда не болтал с девушками. Марта знала, что Гюи никогда и не смотрел ни на одну из них, несмотря на то, что очень много девушек заглядывалось на него. Оттого он носился по вечерам, пробегая целые мили, — это называлось тренировкой. Марта не сомневалась, что, как бы Гюи ни был утомлён, он уйдёт, как только окончит чинить свои башмаки.
Она нахмурилась ещё сильнее. Спартанские привычки Гюи она от всей души одобряла, ничего не могло быть лучше. Но цель? Бросить шахту! И он тоже жаждал уйти из шахты. Марта не верила в его ослепительную мечту и не боялась, что она может осуществиться. Но её тревожило это необычайное упорство Гюи, да, оно её очень заботило.
Инстинктивно глаза её отыскали Сэмми, который всё ещё сидел за столом и черенком вилки беспокойно выводил на клеёнке узоры. Он, видно, почувствовал взгляд матери, так как через мгновение с глуповатой застенчивостью положил вилку и встал. Засунув руки в карманы, он слонялся по кухне. Подошёл к крошечному квадратному зеркальцу, привешенному над раковиной. Взял гребень с полочки, намочил волосы и старательно расчесал на пробор. Потом достал висевший на перекладине у очага чистый воротничок, который мать накрахмалила и выгладила только сегодня утром. Надел его, завязал по-новому галстук, прифрантился. Затем, самодовольно насвистывая, схватил шапку и весело направился к двери.
Лежавшая на коленях рука Марты сжалась так сильно, что суставы пальцев торчали как обнажённые кости.
— Сэмми?
Сэм, уже на пороге, обернулся, словно в него выстрелили.
— Куда ты, Сэмми?
— Я ухожу, мать.
Его улыбка не смягчила её. Она не хотела её замечать.
— Вижу, что уходишь. Но куда?
— Пройдусь по улице.
— По Кэй-стрит?
Сэм посмотрел на неё, его простодушное, некрасивое лицо вспыхнуло и на этот раз приняло упрямое выражение.
— Да, если желаешь знать, мама, я иду на Кэй-стрит.
Значит, инстинкт её не обманул: он идёт к Энни Мэйсер. Марта терпеть не могла Мэйсеров, они ей не внушали никакого доверия, этот легкомысленный отец и бешеный Пэг Мэйсер, его сын. То были люди такого же сорта, как Лиминги, — не вполне почтенные. Они даже не были шахтёрами, а принадлежали к «рыбацкой братии», обособленной части населения, которая не имела верного заработка и жила, по выражению Марты, «сегодня пируя, завтра бедуя»: один месяц роскошествовали, другой — закладывали и лодку и сети. Против самой Энни Марта ничего не имела, люди говорили, что она славная девушка. Но Сэмми она не пара. У неё бог знает какая родня, она торгует рыбой на улице и даже как-то, когда выдался плохой год, нанялась в Ярмуте потрошить сельдей, чтобы поправить дела Мэйсеров. Чтоб Сэмми, её любимый сын, которого она надеялась увидеть когда-нибудь лучшим забойщиком «Нептуна», женился на какой-то потрошительнице селёдок! Никогда! Никогда! Она тяжело перевела дух.
— Я не хочу, чтобы ты сегодня вечером уходил из дому, Сэмми.
— Но я обещал, ты же знаешь, мама. Мы идём гулять с Пэгом Мэйсером. И Энни с нами.
— Всё равно, Сэмми. — Её голос стал неприятно скрипучим. — Я не хочу, чтобы ты туда шёл.
Сэм посмотрел на неё в упор. И в его любящих глазах, глазах преданной собаки, она прочла неожиданную решимость.
— Энни меня ждёт, мать. Ты извини, но мне надо идти.
Он вышел и очень тихо закрыл за собой дверь.
Марта сидела как окаменелая: в первый раз в жизни Сэмми ослушался. У неё было такое чувство, словно он дал ей пощёчину. Заметив, что Дэвид и Гюи украдкой на неё поглядывают, она пыталась взять себя в руки. Встала, убрала со стола, трясущимися руками перемыла посуду.
Дэвид сказал:
— Хочешь, мама, я перетру все вместо тебя?
Она покачала головой, сама перетёрла тарелки и села чинить одежду сыновей. С некоторым трудом вдела нитку в иглу. Достала старую рабочую фуфайку Сэмми, в стольких местах штопанную и заплатанную, что уже почти не видно было фланели, из которой она первоначально была сделана. При виде этой старой фуфайки шахтёра у Марты сжалось сердце. Она вдруг почувствовала, что была слишком резка с Сэмми, что обошлась с ним не так, как следовало бы. Не Сэм виноват, а она. Эта мысль её взволновала. Сэм сделал бы для неё, что угодно, если бы она поговорила с ним по-хорошему.
С затуманенными глазами она принялась было чинить фуфайку, как вдруг снова почувствовала боль в пояснице. На этот раз боль была злая, пронизывающая, и Марта мгновенно поняла, что это означает. Она с ужасом выжидала. Боль утихла, потом возобновилась. Молча, без единого слова, Марта поднялась и вышла в заднюю дверь кухни. Она двигалась с трудом. Вошла в чулан. «Да, началось».
Выйдя из чулана во двор, ока с минуту стояла среди вечернего мрака и безмолвия, одной рукой опираясь на низкую ограду, другой придерживая свой тяжёлый живот. Вот оно и пришло, а муж в тюрьме, — какой срам! И на глазах у взрослых сыновей! На вид непроницаемая, как окружавший её мрак, она торопливо обдумывала все: нельзя звать ни доктора Скотта, ни миссис Риди, повитуху. Роберт безрассудно ухлопал все их сбережения на эту забастовку. У неё долги, она не может, не должна допустить новых расходов. В одну минуту решение было принято.
Она воротилась в дом.
— Дэвид! Сбегай к миссис Брэйс. Попроси её зайти ко мне поскорее.
Дэвид, встревоженный, вопросительно посмотрел на мать. Марта никогда особенно не благоволила к Дэвиду, он был любимцем отца, но в эту минуту выражение его глаз тронуло её. Она сказала ласково:
— Беспокоиться нечего, Дэви. Мне просто что-то нездоровится.
Когда мальчик поспешно вышел, она подошла к комоду, где хранилось все то скудное количество белья, какое у неё имелось, отперла его. Затем, неловко ступая, с трудом переставляя ноги, взобралась по лестнице наверх, в спальню сыновей.
Миссис Брэйс, соседка, пришла сразу же. Это была добродушная женщина, страдавшая одышкой, очень тучная: бедняжка выглядела так, словно и сама ожидала ребёнка. Но это только казалось. На самом же деле у Ханны Брэйс была пупочная грыжа, следствие частой беременности, и, несмотря на то, что её муж Гарри каждый год клятвенно обещал ей купить к Рождеству бандаж, бандажа у неё до сих пор не было. Каждый вечер, ложась спать, она усердно вправляла выпиравшую массу, и каждое утро эта масса снова вылезала наружу. Ханна почти привыкла к своей грыже, говорила о ней с близкими людьми так, как говорят о погоде. Грыжа была для неё любимой темой разговора.
Ханна с такими же предосторожностями, как и Марта, поднялась по лестнице и скрылась в комнате наверху.
Дэви и Гюи сидели в кухне. Гюи бросил чинить башмаки и делал вид, что с интересом читает газету. Дэвид тоже притворялся, что читает. Но время от времени они обменивались взглядом, чувствуя, что там наверху совершается что-то таинственное, и каждый видел в глазах другого выражение странного стыда. Нет, только подумать! И это у их собственной матери.
Из спаленки наверху доносился лишь шум тяжёлых шагов миссис Брэйс, и больше ничего. Один раз она крикнула вниз, чтобы принесли горячей воды. Дэви отнёс ей чайник.
В десять часов вернулся Сэм. Он вошёл бледный, стиснув зубы, ожидая ужаснейшей сцены. Мальчики рассказали ему, что случилось. Сэм покраснел (он вообще легко краснел), раскаяние охватило его: Сэм был незлопамятен. Он поднял глаза к потолку:
— Бедная мама, — сказал он.
На большее проявление нежности никто из них никогда не решился бы.
В три четверти одиннадцатого миссис Брэйс сошла вниз с небольшим свёртком, завёрнутым в газету… Вид у неё был расстроенный и озабоченный. Она вымыла под краном испачканные чем-то красным руки, напилась холодной воды. Потом обратилась к Сэмми, как к самому старшему:
— Девочка, — сказала она. — Прехорошенькая, но мёртвая. Да, родилась мёртвой. Я все сделала не хуже, чем миссис Риди, не сомневайтесь. Но ничем уж помочь нельзя было… Завтра я приду убирать маленькую. А теперь снеси матери наверх чашку какао. Ей уже немножко легче. А мне надо идти готовить моему хозяину завтрак к первой смене.
Она осторожно подняла свёрток, ласково улыбнулась Дэвиду, заметившему, что сквозь газету протекает что-то красное, и заковыляла из кухни.
Сэм сварил какао и понёс наверх. Он оставался там минут десять. Когда он спустился вниз, лицо его было жёлто-серое, как глина, на лбу выступил пот. Он вернулся со свидания с любимой девушкой — и увидел лицом к лицу смерть.
Дэвид надеялся, что Сэм заговорит, скажет, что матери лучше. Но Сэм сказал только:
— Ложитесь спать, ребята. Мы все втроём ляжем здесь, на кухне.
На другое утро, во вторник, миссис Брэйс пришла навестить Марту и, как обещала, обмыть и одеть мёртвого ребёнка.
Дэвид вернулся из шахты раньше других; в эту ночь ему повезло, он поднялся наверх сразу и на две клети обогнал главную смену. Когда он пришёл домой, в кухне было ещё полутемно. И на кухонном шкапе лежал трупик девочки.
Он подошёл ближе и стал рассматривать её с странной смесью страха и благоговения. Она была такая маленькая, ручонки не больше лепестка белой кувшинки, на крохотных пальчиках не было ногтей. Он мог бы одной своей ладонью покрыть все её личико. Точёное, белое как мрамор, оно было прелестно. Синие губки полуоткрыты, словно в удивлении, что жизнь не наступила. Миссис Брэйс с искусством настоящей профессионалки заткнула ей рот и ноздри ватой. Глядя через плечо Дэвида, она не без гордости объявила:
— Чудо как хороша. Но твоя мама, Дэви, не хочет, чтобы она лежала у неё наверху.
Дэвид вряд ли слышал её. Упрямое возмущение росло в его душе, пока он смотрел на это мертворождённое дитя. Почему так должно было случиться? Почему его мать была лишена той пищи, того ухода и внимания, которых требовало её положение? Почему этот ребёнок не живёт, не улыбается, не сосёт грудь?
Дэвида это мучило, будило в нём бешеный гнев. Как тогда, когда «Скорбящий» накормил его, в нём что-то болезненно трепетало, как натянутая струна. И снова он, как тогда, со всей сумбурной страстностью юной души, давал себе клятву что-то сделать… что-то… он не знал, что именно, не знал, как… но он сделает… он нанесёт сокрушительный удар гнусной бесчеловечности окружающей жизни.
Сэм и Гюи вошли одновременно. Посмотрели на малютку. Не переодеваясь, пообедали жареной свининой, которую приготовила миссис Брэйс. Обед был не так вкусен, как всегда, картошка не разварилась, в ванне было мало воды, в кухне грязно, всё вверх дном, чувствовалось отсутствие матери.
Попозже, когда Сэмми пришёл сверху, он исподтишка посмотрел на братьев и сказал как-то натянуто:
— Она не хочет, чтобы были похороны. Я толковал ей, толковал, а она не хочет и все. Говорит, что после забастовки мы не можем тратить такие деньги.
— Но ведь мы обязаны, Сэмми! — воскликнул Дэвид. — Спроси миссис Брэйс…
Миссис Брэйс послали уговаривать Марту. Но и это не помогло. Марта была неумолима. С холодной горечью думала она об этом ребёнке, которого она не хотела и который теперь уже не нуждался в ней. Закон не требует, чтобы мертворождённых хоронили по обряду. И не надо никаких похорон, всех этих церемоний, сопровождающих смерть.
Гюи, мастер на все руки, сделал довольно изящный гробик из простых досок. Внутри его выстлали чистой белой бумагой и уложили трупик на это незатейливое ложе. Потом Гюи приколотил крышку. Поздно ночью, в четверг, Сэм взял гробик под мышку и вышел один. Он запретил Гюи и Дэви идти за ним. Было темно, ветрено. Мальчики не знали, куда ходил Сэм, пока он не вернулся и не рассказал им. Он занял пять шиллингов у Пэга Мэйсера, старшего брата Энни, и заплатил Джиддису, кладбищенскому сторожу. Джиддис позволил ему тайно зарыть ребёнка в углу кладбища. Часто потом Дэвид думал об этой могилке, которую Сэм сравнял с землёй. Он так никогда и не узнал, в каком месте она находится. Ему было только известно, что она неподалёку от участка нищих. Это ему удалось выпытать у Сэма.
Прошла пятница, настала суббота, день освобождения Роберта из тюрьмы. Марта родила в понедельник вечером. В субботу днём она была уже на ногах, ожидая… ожидая его, Роберта.
Он пришёл в восемь часов, когда она была одна на кухне и стояла, наклонясь над огнём. Вошёл так тихо, что она не заметила его, пока знакомый кашель не заставил её круто обернуться. Муж и жена в упор смотрели друг на друга, он — спокойно, беззлобно, она — с жуткой горечью, мрачным огнём пылавшей в её глазах. Оба молчали. Роберт бросил шапку на диван и сел к столу движением очень усталого человека. Марта тотчас же подошла к печке, вынула гревшийся для него обед. Поставила перед ним тарелку, — все в том же зловещем молчании.
Он начал есть, время от времени бросая беглые взгляды на её фигуру, взгляды, в которых читалась просьба о прощении. Наконец, спросил:
— Что тут с тобой приключилось, детка?
Она затряслась от гнева.
— Не смей больше называть меня так.
Тогда он понял. В нём шевельнулось что-то вроде удивления.
— Мальчик или девочка? — спросил он.
Марта знала, что ему всегда хотелось иметь дочь. И, чтобы сделать ему больно, рассказала, что дочь родилась мёртвой.
— Вот, значит, как всё вышло! — сказал он со вздохом. — Плохо тебе приходилось это время, детка?
Это было уж слишком. Марта не сразу удостоила его ответом. Со скрытым ожесточением убрала пустую тарелку и поставила перед ним чай. Потом сказала:
— Я привыкла к плохому. Хорошего не знавала с тех самых пор, как вышла за тебя.
Роберт вернулся домой в самом миролюбивом настроении, но злобные выходки жены разгорячили усталую кровь.
— Я не виноват, что всё так вышло, — сказал он с неменьшей горечью, чем та, которая звучала в речах Марты. — Ты, надеюсь, понимаешь, что меня посадили ни за что.
— Нет, этого я не знаю, — возразила она, подбоченившись и вызывающе глядя ему в лицо.
— Они хотели со мной рассчитаться за забастовку, неужели ты не понимаешь?
— И это меня ничуть не удивляет! — ответила она, задыхаясь от гнева.
Тут его нервы не выдержали. Господи, да что он сделал плохого? Он убедил людей бастовать, потому что страшно боялся за них с тех пор, как начались работы в Скаппер-Флетс. А в конце концов они же над ним издевались. Им на него плевать, — вот, допустили, чтобы его без всякой вины посадили в тюрьму. Яростное возмущение забушевало в нём, возмущение против Марты и против своей судьбы. Он размахнулся и ударил Марту по лицу.
Она не дрогнула, приняла удар с каким-то удовлетворением. Ноздри её раздулись.
— Спасибо, — сказала она. — Мило с твоей стороны. Только этого и ждала.
Роберт тяжело опустился на стул, побледнев ещё больше, чем она. И закашлялся своим глухим, надрывным кашлем. Этот кашель лишил его сил. Когда приступ прошёл, он сидел, согнувшись, совсем разбитый. Через некоторое время встал, разделся и лёг на стоявшую в кухне кровать.
На другой день — в воскресенье — он хотя и проснулся в семь часов утра, но оставался в постели до полудня. Марта встала рано и ушла в церковь. Она заставила себя пойти туда, выдерживать взгляды, знаки пренебрежения и выражения сочувствия со стороны прихожан Бетель-стрит, — отчасти в пику Роберту, отчасти же для того, чтобы показать свою добропорядочность.
Обед был настоящим мучением, в особенности для мальчиков. Они терпеть не могли те дни, когда у отца с матерью дело доходило до открытой ссоры. Эти ссоры словно парализовали всех в доме, нависали над ними как что-то позорное.
После обеда Роберт пошёл в контору копей. Он ожидал увольнения. Но оказалось, что его не уволили. У него мелькнула смутная догадка, что здесь сыграла роль его дружба с Геддоном, уполномоченным углекопов, и с Гарри Нэджентом, одним из лидеров Союза. Хозяин, видно, опасался, как бы не вышло неприятностей с Союзом, — и благодаря этому его, Роберта, оставили на работе в «Нептуне».
Он пошёл прямо домой, посидел, читая, у огня, потом молча улёгся в постель. Наутро его разбудил гудок, в два часа он был уже в шахте, работал в первой утренней смене.
Весь день Марта готовилась к его приходу. Неутихшая злоба все так же бушевала в ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13