Шведы, сообразив, что дело может обернуться плохо — стрельба береговых батарей усилилась, — повернули к своим судам, оказавшимся в бедственном положении.
Карбас кое-как дотянул до берега. Собравшиеся там люди вынесли убитых, помогли выйти раненым. Животовский пошатывался от потери крови. К нему подскочили двое работных людей, перевязали руку.
Вид крови и мертвые тела вызвали великий страх у трудников; и они толпами побежали от берега прочь. Иевлев, увидев панику, кинулся за ними следом, крича:
— Куда? Куда-а-а? Стойте!
Часть бегущих остановилась. Запаленно дыша, люди смотрели на стольника с опаской, виновато. У того треуголка чудом держалась на голове. Букли парика растрепались.
— Куда побегли? — кричал стольник. — Кто оборонять остров будет? Шведа испугались, кой на мели сидит? Хуже баб! Срам! А ну, за мно-о-ой! — Он вынул шпагу и кинулся обратно к крепости.
Многоликая и пестрая толпа повернула за ним.
Работных людей вооружили тем, что нашлось: бердышами, рогатинами, топорами, не раз выручавшими в лихой беде. Мужики, получив оружие, почувствовали себя воинскими людьми: придут на берег шведы — будет чем встретить.
Канонада не прерывалась. Орудийная прислуга ядро за ядром совала в жерла пушек. Бомбардир Павлушка Сухих — низкорослый, русоволосый, с длинными крепкими ручищами, — подхватив из кучи ядро, подкидывал его на руках, приговаривая:
— А вот вам ищо гостинец. Жрите, подавитесь!
Бывший гренадер Мосальский наводил пушку по стволу, пригнувшись. Кричал солдатам:
— Влево! Еще чуток! Стой! — Поднял руку и опустил ее: — Пали!
Гарь, дым, визг шведских ядер. Инженер Егор Резен сокрушенно качал головой:
— Не успели достроить башню, а уж под ядра попала! Эх, развалят стену, дьяволы!
— Худо клали, ежели развалится! — ощерил зубы в ухмылке Иевлев, пришедший на батарею.
Проснулись пушки и на Марковом острове. Шведы отвечали залпами, но не столь ретиво, как вначале. На фрегате что-то загорелось, но дым вскоре прекратился: видно, удалось залить пожар.
Резен смотрел в зрительную трубу, не расставаясь, однако, с отвесом. Длинный, тонкий нос инженера был запачкан копотью. Отвес зажат в кулаке, на ветру мотался конец бечевки. Опустив трубу, Резен передал ее Иевлеву.
— Передовой фрегат изрядно поколочен. Государю Петру Алексеевичу нечего будет показать в виде трофея… А яхта — та едва держится на воде.
— Не на воде, а на песке она держится, — поправил Иевлев. — Будто кто нарочно их на мель посадил. Преудивительно. — Глянув в трубу, он закричал радостно: — Удирают! Удирают шведы! Так их, раз-эдак! По лодкам лупи, братцы!
Он сунул трубу Резену и, размахивая шпагой, побежал к солдатам, занявшим позицию у самой воды на берегу.
— Залпами, залпами! Чешите им загривок! Хорошенько! Ишь чего захотели! На матушке Двине хозяевать? Как бы не так!
Молодой солдат, приладивший мушкет на камне валуне, не выдержав, расхохотался, глядя на кругленького, исходящего бранью стольника. А тот рассердился, хлопнул солдата шпагой плашмя пониже спины:
— Рано ишшо зубы то скалить! Пали! Целься верней!
— Так ведь далеко! Пулей не достать, господин стольник! — сказал солдат.
— Как — не достать? Почему? Приказываю достать! — в запальчивости скомандовал Иевлев.
На соседней батарее пушкарями командовал Животовский. Его левая рука висела на перевязи.
Шведы покидали изрядно побитые корабли, опрометью на «малых посудинках» улепетывали на уцелевший второй фрегат, предусмотрительно остановившийся в отдалении от первого. Шлюпки летели, как гонимые ураганом. В воду падали треуголки, оружие, оброненные в великой суматохе.
Иван не мог повернуться, пластом лежа на полу в каюте с низким потолком, похожей на полуподвальное помещение. В крохотный иллюминатор пробивался слабый предутренний свет.
Долго ли он лежал? Наверное, долго. Потерял память от удара в голову. «Ну и тяжелы бахилы у шведского лейтенанта! Как он озверел! Целы ли хоть ребра? Вроде целы… Но все тело болит. Эк отделали, гады ползучие!»
Кругом все содрогалось от грохота. Русские ядра то и дело обрушивались на палубу, круша мачты, реи, надстройки.
— Дмитрий! Эй, друг! — вспомнив о товарище, позвал Иван. — Жив ли?
— Живой, — глухо отозвался Борисов. Он сидел, прислонясь спиной к переборке, прижав руку к виску. Из под пальцев сочилась кровь.
Иван подполз к нему и услышал:
— Спасибо тебе. Не посрамил чести поморской, крепко посадил фрегат на мель!
— Нам надо бежать, — сказал Иван.
— А как выйдешь?
Борисов поднялся, держась за переборку, нашел дверь. Она была заперта снаружи.
— Чем выломать дверь?
Рябов подполз к столику, но он был крепко вделан в палубу. Больше в каюте никаких предметов не было.
— Давай навалимся, — предложил Борисов.
В этот момент в стену каюты ударило ядро на излете, и она треснула. Брызнул лучик света.
— Добро лупят наши! — В голосе Ивана было ликование. — Молодцы пушкари!
— Прищучили шведа! — Борисов с силой налег на дверь плечом.
Иван хотел ему помочь, но совсем близко, за дверью, захлопали выстрелы, и он невольно отпрянул за косяк. И тут же увидел, как Борисов, схватившись за живот, мягко осел на пол.
В дверь загрохотали прикладами. Иван оттащил от нее Дмитрия, поспешно отполз в угол, лег на спину, закрыв глаза и неловко раскинув руки, будто мертвый. Под ударами дверь вылетела, и в каюту заглянул швед, с лицом, перекошенным от страха и ненависти. Увидев две неподвижные фигуры на полу, он решил, что русские убиты. На всякий случай, почти не целясь, выстрелил еще из пистолета в человека, лежавшего в углу, и опрометью бросился бежать: надо было успеть в шлюпку.
— Все, лейтенант! Русские мертвы, — доложил он, спустившись в шлюпку по штормтрапу.
Шлюпка, до отказа переполненная солдатами, отчалила от покинутого судна. Гребцы налегли на весла.
Воевода Прозоровский проснулся от гула артиллерийской пальбы, доносившейся со стороны Березовского устья.
Наскоро одевшись, он выскочил из каюты на палубу, прислушался: пушки гремели у Новодвинской крепости.
С причала по трапу на палубу коча поднялся полковник Семен Ружинский, встрепанный со сна, с мешками под глазами.
— Швед пришел. Наши бьют из пушек. Что делать будем? — спросил он.
Прозоровский помолчал, слушая канонаду, потом распорядился:
— Оставайся здесь, Семен. Обороняй устье. Мне надобно поспешать к Архангельскому. Вдруг они туда прорвутся? Вели снарядить карбас и дай мне пяток солдат.
Ружинский, спотыкаясь на сходне, сошел на берег и побежал к причалу, где стояли карбаса. А Прозоровский торопливо засобирался в дорогу. Дрожащими руками скидывал он в укладку бумаги, лежавшие на столе, приказал слуге уложить в ларец походные припасы.
Вскоре карбас на веслах отошел от берега и повернул к Архангельску. Воевода, ежась от утреннего холода, как нахохлившийся ворон, сидел на банке, угрюмо посматривая на проснувшуюся воду.
Отплытие воеводы с Мурманского устья не на Прилук, а в Архангельск было очень похоже на бегство, но он меньше всего думал об этом.
Глава пятая
ВОЕВОДСКАЯ «БЛАГОДАРНОСТЬ»
1
Пуля, выпущенная впопыхах из шведского пистолета, задела Ивану правое плечо. «Конец, добьют…» — подумал он, ожидая следующего выстрела, и потерял сознание.
Очнулся Иван от слабого толчка в бок. Осторожно подняв голову, осмотрелся: дверь каюты настежь распахнута. Тишина. И рядом очень тихий голос:
— Прощай, брат, умираю…
Превозмогая боль, Иван приподнялся и увидел Дмитрия. Тот лежал на боку, в лице — ни кровинки.
— Что ты, друг! — испуганно проговорил Иван, склонившись над Борисовым.
— Все. Прощай… — Борисов откинулся навзничь и затих.
Иван приложил ухо к груди. Сердце Дмитрия не билось. Огромным усилием воли Рябов поднялся на ноги и, добравшись вдоль переборки до двери, выглянул наружу. Палуба была вся взломана ядрами, повсюду в беспорядке валялись обрывки парусов, канаты, обломки мачт и реев.
«Верно, ушли все. Наша взяла!» Эта догадка придала Ивану сил. Выбравшись из каюты и тяжело ступая, он подошел к фальшборту и замер, глядя на видневшийся вдали родной русский берег, на желтевшие у стен крепости строительные леса.
«Ловко я посадил их. Как раз под пушки». Он долго и пристально смотрел на берег и прикидывал: «Доплыву ли? Ну, с богом! Доберусь до своих — попрошу, чтобы послали карбас за Дмитрием». Собравшись с силами, он бросился за борт, вынырнул и поплыл, превозмогая боль в плече.
Селиверст Иевлев приказал Федору Венеричу, зятю полковника Ружинского, осмотреть покинутые суда, если можно, отбуксировать их к берегу, а если фрегат и яхту невозможно привести на плаву, снять и доставить в крепость пушки, ядра, припасы и все, что осталось там ценного, «особливо неприятельские флаги». Вскоре карбас подгребал к борту фрегата. Рябов к тому времени уже добрался до берега. На вражеских судах русские взяли пять флагов, тринадцать пушек, двести ядер и много других припасов.
2
В тот же день Селиверст Иевлев отправил в Архангельск гонцов с вестью о победе и в качестве доказательств тому — шведский флаг и «чиненое» ядро. В донесении князю Прозоровскому стольник писал, что «неприятельские корабли взяты, а воинских людей с тех кораблей сбил». Стольник просил воеводу, чтобы тот прислал к нему «в прибавку» служилых людей, ядер, пороху, «впредь для опасения», и велел бы принять завоеванный фрегат. Яхта была совершенно разбита и без починки ее с мели снять было невозможно.
Воевода, немало обрадовавшись удачному исходу поединка недостроенной крепости с иностранными кораблями, тотчас прислал на остров Прилук солдатского голову Григория Меркурова с отрядом, двадцать пушек, ядра и порох. О трофейном фрегате воевода распоряжений никаких не дал, и стольник по своей воле все же отправил судно на буксире в Архангельск.
Такое своеволие воеводе не понравилось. Он велел вернуть обратно «сей свейский трофей» и вскоре сам отправился на Линской Прилук, чтобы во всем разобраться на месте, восстановив картину баталии.
Рябова перевязали, накормили. Сам стольник Иевлев, когда Иван рассказал ему, как он вел шведские корабли с намерением посадить на мель под пушки крепости, поднес ему штоф вина, перевел из сырого рабочего барака в избу стряпухи и даже отвел кормщику отдельную каморку с кроватью.
Тело убитого переводчика привезли на остров и похоронили.
Рябов набирался сил, рассчитывая поскорее оправиться от раны и добраться до дому. Все сердце изболелось по Марфе. С сердечной болью думал он и о своих товарищах со шняки, не ведая, где они находятся и что с ними. То ли шведы их уничтожили, то ли высадили где-нибудь в море на пустынный остров без еды, без шлюпки, обрекли на смерть.
Вскоре на Линской Прилук прибыл Прозоровский. Едва сойдя с причала, он уже начал браниться на чем свет стоит. Подбежавшего к нему инженера Резена воевода чуть было не ударил, кричал, брызгая слюной:
— Ты почему приостановил работы? Люди без дела шляются! Стена и на вершок не подросла! Ужо доберусь я до вас!
Резен, побурев от гнева, оправдывался:
— Была баталия! Шведы зело побили кладку ядрами: чинить пришлось, князь. Сие ведомо тебе.
— Чего побили? Чего побили, спрашиваю тебя! — кричал Прозоровский. — Жалко, што тебя ядром не стукнуло! Ты мне свое нераденье на баталию не вали. Эка баталия — два кораблишки разбили тридцатью пушками! Палили боле в воду, чем по цели. Вояки!
Прозоровский не участвовал в сражении, и, стало быть, лавры победителя достанутся не ему. От этого воеводу распирала злость, честолюбие играло в нем, как дрожжи в недоходившей браге.
Ввалившись в казенную избу, он послал за Иевлевым, который в это время находился на складах, и, когда тот прибежал, взял его в оборот:
— Ты, шкура барабанная, почто не в свое дело вступаешься? Почто архиерею Холмогорскому писал ведомость о приходе неприятеля? Отвечай!
Воевода сидел в окружении дьяков приказной избы да воинских командиров. Он уже был в подпитии, и это придавало ему злости и куражливости.
— Отвечай! — Прозоровский с силой хватил кулаком по столу. Забрякали стеклянные штофы, на пол покатилась серебряная чара.
Все существо Иевлева взбунтовалось против такого бесцеремонного обхождения и несправедливости. Разве не он оборонил крепость? Разве он не досматривает за стройкой?
— Будешь отвечать али нет? — требовал воевода.
— Ты, князь-воевода, на меня не кричи, — с достоинством отозвался стольник. — Я как-никак прислан сюда царем и ответ буду держать перед ним. А писал я Афанасию ведомость потому, что он сам меня просил об этом!
— Ты еще оправдываться? — рявкнул Прозоровский, вылез из-за стола, опрокидывая посуду, выхватил нз ножен шпагу и стал плашмя бить ею, как батогом, Иевлева по голове.
Стольник, подняв руки, защищался от ударов, ретируясь к двери. Он хотел было уйти восвояси, но в сенях его настигли люди Прозоровского, схватили, вернули в избу, растянули на полу.
— Тащите батогов! Всыпать ему горячих! — гремел воевода. Его лицо побагровело, глаза сверкали, он размахивал кулаками.
Однако бить стольника не стали. Воевода, покуражившись над ним, остыл, велел отправить Иевлева под арест.
Узнав, что в соседней избе находится кормщик, который привел шведов под стены крепости, воевода взбеленился:
— Каков гусь? Шведа привел под самый Архангельск! А этот лапоть, что именует себя стольником, ходит за ним, как нянька! Где кормщик? Ведите! Шкуру спущу!
Рябов сидел в каморке возле окна. Он уже настолько оправился, что начал ходить, и собирался через день домой в деревню с попутным суденышком, что пойдет за рыбой для трудников.
Вбежал солдат, приносивший ему еду. Испуганно шепнул: — Воевода идет! У-у-ух! Лютой! Берегись!
Солдат исчез, будто не был. В каморку, пригнувшись у входа, шагнул князь Прозоровский — высокий, грузный, в кафтане зеленого сукна, при шпаге, в парике. Иван встал, остолбенел при виде такого важного пришельца.
— Кто таков? — спросил князь, глядя мимо Ивана.
— Иван Рябов, кормщик Николо-Корельского монастыря, боярин.
— Это ты привел шведов?
— Я, боярин, их на мель посадил с умыслом…
— Молчать! Ведом мне твой умысел! За деньги привел неприятеля с пушками, чтобы Архангельск взять!
— С умыслом я… под пушки… нарочно…
— Молчать! Четвертовать тебя мало! Взять его! В тюрьму! В Архангельск немедля! Заковать! Ивана схватили, отправили в город.
3
Обиженный Прозоровским стольник Селиверст Иевлев был остранен от «воинского дела» на Линском Прилуке. На его место воевода назначил солдатского голову Григория Меркурова, приказав ему «корабли и припасы ведать».
Стольник обратился с жалобой в архиерейский приказ, в Холмогоры. Иевлев подробно рассказал о бесчинствах Прозоровского, о том, как воевода, прибыв на Прилук, выбранил Иевлева последними словами, а затем, писал он, «учал меня бить шпагою… и велел он принести батоги и дубье, и не бив, послал меня, Селиверста, за караул безвинно, и за караулом был я, Селиверст, часа четыре». Далее Иевлев упоминал, что «от того бою стал я увечен».
Афанасий долго перечитывал челобитную, размышляя: «Крут, ох и крут князь Алексей Петрович! И несправедлив к тому же. За что было наказывать стольника, который своей распорядительностью спас понизовье от шведа? Неразумно, необъяснимо, — заключил владыка, пряча письмо в резной, с костяной инкрустацией ларец работы холмогорских мастеров. — Сам при войске не был, а царю отписал, будто бы его заботами и радением разбиты свейские корабли. И конечно, о стольнике — ни слова!»
Одному только архиепископу ведомо, как попал к нему список с донесения воеводы царю Петру. Есть у Афанасия глаза и уши на воеводском подворье.
Преосвященный владыка действиями воеводы был недоволен чрезвычайно и поэтому, не мешкая, отправился в Архангельск, чтобы поговорить с Прозоровским с глазу на глаз. Иначе нельзя: придет время — царь обо всем спросит. Слышно, Иевлев уж строчит жалобу в Новгородский приказ, в Москву.
Раннее утро залило розовым теплым светом белокаменные стены Преображенского собора в Холмогорах. Его пять луковичных глав, обитых лемехом — осиновой чешуей, словно парили над избами крестьян, рыбаков, посадских купцов, как напоминание о величии и мощи православной церкви, об утверждении никонианства.
Рядом с собором высилась каменная шатровая колокольня. Неподалеку в двухэтажном кирпичном здании с лепными обрамлениями окон и дверей — архиерейские палаты.
Над обрывом, на высоком берегу Курополки, стоял Афанасий, одетый по-дорожному, ожидал, когда внизу, у причала, монахи погрузят в карбас припасы. Скрестив на груди руки, преосвященный любовался видом собора и колокольни. Эти два строения были его детищем. Памятным августовским утром 1685 года, после освящения колокольни, владыка собственноручно размерял место, где быть соборной каменной церкви.
1 2 3 4 5 6 7 8
Карбас кое-как дотянул до берега. Собравшиеся там люди вынесли убитых, помогли выйти раненым. Животовский пошатывался от потери крови. К нему подскочили двое работных людей, перевязали руку.
Вид крови и мертвые тела вызвали великий страх у трудников; и они толпами побежали от берега прочь. Иевлев, увидев панику, кинулся за ними следом, крича:
— Куда? Куда-а-а? Стойте!
Часть бегущих остановилась. Запаленно дыша, люди смотрели на стольника с опаской, виновато. У того треуголка чудом держалась на голове. Букли парика растрепались.
— Куда побегли? — кричал стольник. — Кто оборонять остров будет? Шведа испугались, кой на мели сидит? Хуже баб! Срам! А ну, за мно-о-ой! — Он вынул шпагу и кинулся обратно к крепости.
Многоликая и пестрая толпа повернула за ним.
Работных людей вооружили тем, что нашлось: бердышами, рогатинами, топорами, не раз выручавшими в лихой беде. Мужики, получив оружие, почувствовали себя воинскими людьми: придут на берег шведы — будет чем встретить.
Канонада не прерывалась. Орудийная прислуга ядро за ядром совала в жерла пушек. Бомбардир Павлушка Сухих — низкорослый, русоволосый, с длинными крепкими ручищами, — подхватив из кучи ядро, подкидывал его на руках, приговаривая:
— А вот вам ищо гостинец. Жрите, подавитесь!
Бывший гренадер Мосальский наводил пушку по стволу, пригнувшись. Кричал солдатам:
— Влево! Еще чуток! Стой! — Поднял руку и опустил ее: — Пали!
Гарь, дым, визг шведских ядер. Инженер Егор Резен сокрушенно качал головой:
— Не успели достроить башню, а уж под ядра попала! Эх, развалят стену, дьяволы!
— Худо клали, ежели развалится! — ощерил зубы в ухмылке Иевлев, пришедший на батарею.
Проснулись пушки и на Марковом острове. Шведы отвечали залпами, но не столь ретиво, как вначале. На фрегате что-то загорелось, но дым вскоре прекратился: видно, удалось залить пожар.
Резен смотрел в зрительную трубу, не расставаясь, однако, с отвесом. Длинный, тонкий нос инженера был запачкан копотью. Отвес зажат в кулаке, на ветру мотался конец бечевки. Опустив трубу, Резен передал ее Иевлеву.
— Передовой фрегат изрядно поколочен. Государю Петру Алексеевичу нечего будет показать в виде трофея… А яхта — та едва держится на воде.
— Не на воде, а на песке она держится, — поправил Иевлев. — Будто кто нарочно их на мель посадил. Преудивительно. — Глянув в трубу, он закричал радостно: — Удирают! Удирают шведы! Так их, раз-эдак! По лодкам лупи, братцы!
Он сунул трубу Резену и, размахивая шпагой, побежал к солдатам, занявшим позицию у самой воды на берегу.
— Залпами, залпами! Чешите им загривок! Хорошенько! Ишь чего захотели! На матушке Двине хозяевать? Как бы не так!
Молодой солдат, приладивший мушкет на камне валуне, не выдержав, расхохотался, глядя на кругленького, исходящего бранью стольника. А тот рассердился, хлопнул солдата шпагой плашмя пониже спины:
— Рано ишшо зубы то скалить! Пали! Целься верней!
— Так ведь далеко! Пулей не достать, господин стольник! — сказал солдат.
— Как — не достать? Почему? Приказываю достать! — в запальчивости скомандовал Иевлев.
На соседней батарее пушкарями командовал Животовский. Его левая рука висела на перевязи.
Шведы покидали изрядно побитые корабли, опрометью на «малых посудинках» улепетывали на уцелевший второй фрегат, предусмотрительно остановившийся в отдалении от первого. Шлюпки летели, как гонимые ураганом. В воду падали треуголки, оружие, оброненные в великой суматохе.
Иван не мог повернуться, пластом лежа на полу в каюте с низким потолком, похожей на полуподвальное помещение. В крохотный иллюминатор пробивался слабый предутренний свет.
Долго ли он лежал? Наверное, долго. Потерял память от удара в голову. «Ну и тяжелы бахилы у шведского лейтенанта! Как он озверел! Целы ли хоть ребра? Вроде целы… Но все тело болит. Эк отделали, гады ползучие!»
Кругом все содрогалось от грохота. Русские ядра то и дело обрушивались на палубу, круша мачты, реи, надстройки.
— Дмитрий! Эй, друг! — вспомнив о товарище, позвал Иван. — Жив ли?
— Живой, — глухо отозвался Борисов. Он сидел, прислонясь спиной к переборке, прижав руку к виску. Из под пальцев сочилась кровь.
Иван подполз к нему и услышал:
— Спасибо тебе. Не посрамил чести поморской, крепко посадил фрегат на мель!
— Нам надо бежать, — сказал Иван.
— А как выйдешь?
Борисов поднялся, держась за переборку, нашел дверь. Она была заперта снаружи.
— Чем выломать дверь?
Рябов подполз к столику, но он был крепко вделан в палубу. Больше в каюте никаких предметов не было.
— Давай навалимся, — предложил Борисов.
В этот момент в стену каюты ударило ядро на излете, и она треснула. Брызнул лучик света.
— Добро лупят наши! — В голосе Ивана было ликование. — Молодцы пушкари!
— Прищучили шведа! — Борисов с силой налег на дверь плечом.
Иван хотел ему помочь, но совсем близко, за дверью, захлопали выстрелы, и он невольно отпрянул за косяк. И тут же увидел, как Борисов, схватившись за живот, мягко осел на пол.
В дверь загрохотали прикладами. Иван оттащил от нее Дмитрия, поспешно отполз в угол, лег на спину, закрыв глаза и неловко раскинув руки, будто мертвый. Под ударами дверь вылетела, и в каюту заглянул швед, с лицом, перекошенным от страха и ненависти. Увидев две неподвижные фигуры на полу, он решил, что русские убиты. На всякий случай, почти не целясь, выстрелил еще из пистолета в человека, лежавшего в углу, и опрометью бросился бежать: надо было успеть в шлюпку.
— Все, лейтенант! Русские мертвы, — доложил он, спустившись в шлюпку по штормтрапу.
Шлюпка, до отказа переполненная солдатами, отчалила от покинутого судна. Гребцы налегли на весла.
Воевода Прозоровский проснулся от гула артиллерийской пальбы, доносившейся со стороны Березовского устья.
Наскоро одевшись, он выскочил из каюты на палубу, прислушался: пушки гремели у Новодвинской крепости.
С причала по трапу на палубу коча поднялся полковник Семен Ружинский, встрепанный со сна, с мешками под глазами.
— Швед пришел. Наши бьют из пушек. Что делать будем? — спросил он.
Прозоровский помолчал, слушая канонаду, потом распорядился:
— Оставайся здесь, Семен. Обороняй устье. Мне надобно поспешать к Архангельскому. Вдруг они туда прорвутся? Вели снарядить карбас и дай мне пяток солдат.
Ружинский, спотыкаясь на сходне, сошел на берег и побежал к причалу, где стояли карбаса. А Прозоровский торопливо засобирался в дорогу. Дрожащими руками скидывал он в укладку бумаги, лежавшие на столе, приказал слуге уложить в ларец походные припасы.
Вскоре карбас на веслах отошел от берега и повернул к Архангельску. Воевода, ежась от утреннего холода, как нахохлившийся ворон, сидел на банке, угрюмо посматривая на проснувшуюся воду.
Отплытие воеводы с Мурманского устья не на Прилук, а в Архангельск было очень похоже на бегство, но он меньше всего думал об этом.
Глава пятая
ВОЕВОДСКАЯ «БЛАГОДАРНОСТЬ»
1
Пуля, выпущенная впопыхах из шведского пистолета, задела Ивану правое плечо. «Конец, добьют…» — подумал он, ожидая следующего выстрела, и потерял сознание.
Очнулся Иван от слабого толчка в бок. Осторожно подняв голову, осмотрелся: дверь каюты настежь распахнута. Тишина. И рядом очень тихий голос:
— Прощай, брат, умираю…
Превозмогая боль, Иван приподнялся и увидел Дмитрия. Тот лежал на боку, в лице — ни кровинки.
— Что ты, друг! — испуганно проговорил Иван, склонившись над Борисовым.
— Все. Прощай… — Борисов откинулся навзничь и затих.
Иван приложил ухо к груди. Сердце Дмитрия не билось. Огромным усилием воли Рябов поднялся на ноги и, добравшись вдоль переборки до двери, выглянул наружу. Палуба была вся взломана ядрами, повсюду в беспорядке валялись обрывки парусов, канаты, обломки мачт и реев.
«Верно, ушли все. Наша взяла!» Эта догадка придала Ивану сил. Выбравшись из каюты и тяжело ступая, он подошел к фальшборту и замер, глядя на видневшийся вдали родной русский берег, на желтевшие у стен крепости строительные леса.
«Ловко я посадил их. Как раз под пушки». Он долго и пристально смотрел на берег и прикидывал: «Доплыву ли? Ну, с богом! Доберусь до своих — попрошу, чтобы послали карбас за Дмитрием». Собравшись с силами, он бросился за борт, вынырнул и поплыл, превозмогая боль в плече.
Селиверст Иевлев приказал Федору Венеричу, зятю полковника Ружинского, осмотреть покинутые суда, если можно, отбуксировать их к берегу, а если фрегат и яхту невозможно привести на плаву, снять и доставить в крепость пушки, ядра, припасы и все, что осталось там ценного, «особливо неприятельские флаги». Вскоре карбас подгребал к борту фрегата. Рябов к тому времени уже добрался до берега. На вражеских судах русские взяли пять флагов, тринадцать пушек, двести ядер и много других припасов.
2
В тот же день Селиверст Иевлев отправил в Архангельск гонцов с вестью о победе и в качестве доказательств тому — шведский флаг и «чиненое» ядро. В донесении князю Прозоровскому стольник писал, что «неприятельские корабли взяты, а воинских людей с тех кораблей сбил». Стольник просил воеводу, чтобы тот прислал к нему «в прибавку» служилых людей, ядер, пороху, «впредь для опасения», и велел бы принять завоеванный фрегат. Яхта была совершенно разбита и без починки ее с мели снять было невозможно.
Воевода, немало обрадовавшись удачному исходу поединка недостроенной крепости с иностранными кораблями, тотчас прислал на остров Прилук солдатского голову Григория Меркурова с отрядом, двадцать пушек, ядра и порох. О трофейном фрегате воевода распоряжений никаких не дал, и стольник по своей воле все же отправил судно на буксире в Архангельск.
Такое своеволие воеводе не понравилось. Он велел вернуть обратно «сей свейский трофей» и вскоре сам отправился на Линской Прилук, чтобы во всем разобраться на месте, восстановив картину баталии.
Рябова перевязали, накормили. Сам стольник Иевлев, когда Иван рассказал ему, как он вел шведские корабли с намерением посадить на мель под пушки крепости, поднес ему штоф вина, перевел из сырого рабочего барака в избу стряпухи и даже отвел кормщику отдельную каморку с кроватью.
Тело убитого переводчика привезли на остров и похоронили.
Рябов набирался сил, рассчитывая поскорее оправиться от раны и добраться до дому. Все сердце изболелось по Марфе. С сердечной болью думал он и о своих товарищах со шняки, не ведая, где они находятся и что с ними. То ли шведы их уничтожили, то ли высадили где-нибудь в море на пустынный остров без еды, без шлюпки, обрекли на смерть.
Вскоре на Линской Прилук прибыл Прозоровский. Едва сойдя с причала, он уже начал браниться на чем свет стоит. Подбежавшего к нему инженера Резена воевода чуть было не ударил, кричал, брызгая слюной:
— Ты почему приостановил работы? Люди без дела шляются! Стена и на вершок не подросла! Ужо доберусь я до вас!
Резен, побурев от гнева, оправдывался:
— Была баталия! Шведы зело побили кладку ядрами: чинить пришлось, князь. Сие ведомо тебе.
— Чего побили? Чего побили, спрашиваю тебя! — кричал Прозоровский. — Жалко, што тебя ядром не стукнуло! Ты мне свое нераденье на баталию не вали. Эка баталия — два кораблишки разбили тридцатью пушками! Палили боле в воду, чем по цели. Вояки!
Прозоровский не участвовал в сражении, и, стало быть, лавры победителя достанутся не ему. От этого воеводу распирала злость, честолюбие играло в нем, как дрожжи в недоходившей браге.
Ввалившись в казенную избу, он послал за Иевлевым, который в это время находился на складах, и, когда тот прибежал, взял его в оборот:
— Ты, шкура барабанная, почто не в свое дело вступаешься? Почто архиерею Холмогорскому писал ведомость о приходе неприятеля? Отвечай!
Воевода сидел в окружении дьяков приказной избы да воинских командиров. Он уже был в подпитии, и это придавало ему злости и куражливости.
— Отвечай! — Прозоровский с силой хватил кулаком по столу. Забрякали стеклянные штофы, на пол покатилась серебряная чара.
Все существо Иевлева взбунтовалось против такого бесцеремонного обхождения и несправедливости. Разве не он оборонил крепость? Разве он не досматривает за стройкой?
— Будешь отвечать али нет? — требовал воевода.
— Ты, князь-воевода, на меня не кричи, — с достоинством отозвался стольник. — Я как-никак прислан сюда царем и ответ буду держать перед ним. А писал я Афанасию ведомость потому, что он сам меня просил об этом!
— Ты еще оправдываться? — рявкнул Прозоровский, вылез из-за стола, опрокидывая посуду, выхватил нз ножен шпагу и стал плашмя бить ею, как батогом, Иевлева по голове.
Стольник, подняв руки, защищался от ударов, ретируясь к двери. Он хотел было уйти восвояси, но в сенях его настигли люди Прозоровского, схватили, вернули в избу, растянули на полу.
— Тащите батогов! Всыпать ему горячих! — гремел воевода. Его лицо побагровело, глаза сверкали, он размахивал кулаками.
Однако бить стольника не стали. Воевода, покуражившись над ним, остыл, велел отправить Иевлева под арест.
Узнав, что в соседней избе находится кормщик, который привел шведов под стены крепости, воевода взбеленился:
— Каков гусь? Шведа привел под самый Архангельск! А этот лапоть, что именует себя стольником, ходит за ним, как нянька! Где кормщик? Ведите! Шкуру спущу!
Рябов сидел в каморке возле окна. Он уже настолько оправился, что начал ходить, и собирался через день домой в деревню с попутным суденышком, что пойдет за рыбой для трудников.
Вбежал солдат, приносивший ему еду. Испуганно шепнул: — Воевода идет! У-у-ух! Лютой! Берегись!
Солдат исчез, будто не был. В каморку, пригнувшись у входа, шагнул князь Прозоровский — высокий, грузный, в кафтане зеленого сукна, при шпаге, в парике. Иван встал, остолбенел при виде такого важного пришельца.
— Кто таков? — спросил князь, глядя мимо Ивана.
— Иван Рябов, кормщик Николо-Корельского монастыря, боярин.
— Это ты привел шведов?
— Я, боярин, их на мель посадил с умыслом…
— Молчать! Ведом мне твой умысел! За деньги привел неприятеля с пушками, чтобы Архангельск взять!
— С умыслом я… под пушки… нарочно…
— Молчать! Четвертовать тебя мало! Взять его! В тюрьму! В Архангельск немедля! Заковать! Ивана схватили, отправили в город.
3
Обиженный Прозоровским стольник Селиверст Иевлев был остранен от «воинского дела» на Линском Прилуке. На его место воевода назначил солдатского голову Григория Меркурова, приказав ему «корабли и припасы ведать».
Стольник обратился с жалобой в архиерейский приказ, в Холмогоры. Иевлев подробно рассказал о бесчинствах Прозоровского, о том, как воевода, прибыв на Прилук, выбранил Иевлева последними словами, а затем, писал он, «учал меня бить шпагою… и велел он принести батоги и дубье, и не бив, послал меня, Селиверста, за караул безвинно, и за караулом был я, Селиверст, часа четыре». Далее Иевлев упоминал, что «от того бою стал я увечен».
Афанасий долго перечитывал челобитную, размышляя: «Крут, ох и крут князь Алексей Петрович! И несправедлив к тому же. За что было наказывать стольника, который своей распорядительностью спас понизовье от шведа? Неразумно, необъяснимо, — заключил владыка, пряча письмо в резной, с костяной инкрустацией ларец работы холмогорских мастеров. — Сам при войске не был, а царю отписал, будто бы его заботами и радением разбиты свейские корабли. И конечно, о стольнике — ни слова!»
Одному только архиепископу ведомо, как попал к нему список с донесения воеводы царю Петру. Есть у Афанасия глаза и уши на воеводском подворье.
Преосвященный владыка действиями воеводы был недоволен чрезвычайно и поэтому, не мешкая, отправился в Архангельск, чтобы поговорить с Прозоровским с глазу на глаз. Иначе нельзя: придет время — царь обо всем спросит. Слышно, Иевлев уж строчит жалобу в Новгородский приказ, в Москву.
Раннее утро залило розовым теплым светом белокаменные стены Преображенского собора в Холмогорах. Его пять луковичных глав, обитых лемехом — осиновой чешуей, словно парили над избами крестьян, рыбаков, посадских купцов, как напоминание о величии и мощи православной церкви, об утверждении никонианства.
Рядом с собором высилась каменная шатровая колокольня. Неподалеку в двухэтажном кирпичном здании с лепными обрамлениями окон и дверей — архиерейские палаты.
Над обрывом, на высоком берегу Курополки, стоял Афанасий, одетый по-дорожному, ожидал, когда внизу, у причала, монахи погрузят в карбас припасы. Скрестив на груди руки, преосвященный любовался видом собора и колокольни. Эти два строения были его детищем. Памятным августовским утром 1685 года, после освящения колокольни, владыка собственноручно размерял место, где быть соборной каменной церкви.
1 2 3 4 5 6 7 8