И не знаю, как встретили у него дома эту грустную новость. Да, уж конечно, пирогов не пекли и патефон не заводили… Знаю только, что на следующий день на родительское собрание Явина мама не пришла. Ей, наверное, было очень стыдно.
Кстати, за экзаменационный диктант я получил не тройку, а четвёрку. Меня даже в жар бросило, когда я узнал об этом.
Годовую мне, конечно, вывели тройку, но всё равно получить на экзамене четвёрку было… ну, как… ну, как выиграть, например, в денежно-вещевую лотерею автомобиль «Москвич». Я даже не мечтал!
Это, наверное, с перепугу, от нервного напряжения.
Когда прошло первое удивление, я сразу подумал: «Яве, наверно, будет неприятно, когда узнает». И стало мне досадно, будто я поступил не по-товарищески. Да разве я хотел!…
Грустно было. Хотя лично у меня, казалось бы, все основания были для радости: и экзамен я сдал, и в шестой класс перешёл, и в Киев послезавтра еду, в гости к дяде своему, на целый месяц.
Я так мечтал поехать в Киев вместе с Явой, пойти с ним в Исторический музей и посмотреть там и казацкое оружие, и личные вещи Ковпака, Руднева, Кузнецова и других героев… И вообще всё осмотреть. Разве во время той двухдневной экскурсии мы могли успеть что-нибудь? А целый месяц в Киеве — это же здорово! Я уж и с отцом договорился, и дядя не возражал против Явы. А теперь… Разве пустит теперь мама Яву в Киев! Вряд ли. А может… Надо всё-таки попробовать.
Я пошёл к Яве.
Он сидел на завалинке и чистил в деревянное корыто картошку и свёклу для свиньи Манюни. Это была препротивная работа, которой Ява всегда избегал. А теперь он, по-стариковски сгорбившись, покорно резал тупым ножом бугристые картофелины и свёклу с крысиными хвостами. И лицо у него было такое… такое было лицо…
Ява молча кивнул мне, продолжая резать свёклу.
— Ява, — дрожащим голосом сказал я. — Ну чего ты, Ява?
— А что? Ничего, — тихо сказал он, не поднимая головы.
Я не знал, что говорить дальше. Я стоял и молчал. Он тоже молчал. Потом, всё так же не глядя на меня, вдруг спросил:
— Едешь в Киев?
— Послезавтра. А ты?
— А я…— криво улыбнулся он. — В Париж. А потом в Рио-де-Жанейро.
…Зря я спросил — конечно же, он никуда не едет. Никуда он не едет, бедный Ява. А люди едут. Вон Карафолька сегодня утром в пионерлагерь поехал, к морю. Никогда мы с Явой — не были на море. Только в кино видели. А как нам хотелось к морю!… Синие дали, белые корабли, чайки стонут над волнами, реют альбатросы, в дымке мигает огонь маяка… «Курс норд-ост!» — кричит капитан…
Море…
В прошлом году мы дважды пробовали бежать к морю. И дважды нас ловили на станции.
Карафолька же никуда не бежал, а важно поехал в плацкартном вагоне. У открытого окна. Ещё и мороженое пломбир по девятнадцать копеек на перроне, чертяка, ел. Я сам видел…
— Так послезавтра, говоришь, — вздохнул Ява. — Ну что же. Приедешь — расскажешь.
И такая покорность неумолимой судьбе звучала в этих словах. Неужели это он, мой храбрый и мужественный друг Ява!
Эх, что сделали с человеком! И с каким человеком!
Да знаете вы, как он играет в цурки-палки, как бьёт пенальти, как прыгает вниз головой с самой верхушки старой вербы в реку! (А ну, пусть прыгнут так ваши отличники, пусть попробуют!)
Эх, люди! Ничего вы не понимаете!
Из хаты вышел дед Варава. Не глядя на нас, направился к колодцу, который был у них возле перелаза. И только дед загремел цепью, спуская вниз ведро, как с улицы подошёл к колодцу… Кныш.
— День добрый, диду, — вежливо поздоровался, стал и на нас искоса посматривает. И вдруг говорит: — Я слыхал, у вас неприятность, можно сказать, большая. Хлопчик вашенький на экзаменах в школе провалился. Один на всё село. Ай-яй-яй!
Дед нахмурился и молчит. А Кныш своё:
— Ну и бюрократы в той школе. Да как и везде теперь. Жалко им было, чтоб хлопец перешёл в шестой класс. И это, должно быть, нарочно. Знают, что мама депутат, так чтоб насолить. И вообще только здоровье отнимают у детей в той школе. И кому это нужно… Один, знаете, выучился на инженера и без штанов ходит, а другой расписаться не умеет, а имеет и хлеб, и даже с маслом… так что…
Дед как раз вытянул ведро.
— Извиняюсь, некогда мне, — сказал он и, не взглянув даже на Кныша, пошёл в хату.
Кныш скривился и пошёл прочь.
Как жаль, что нам не до него, что у нас переэкзаменовка, что не можем мы сейчас вывести его на чистую воду. Но берегись! Мы ещё доберёмся до тебя, Кныш! Мы всё раскроем!
Глава V
Как Ява стал Робинзоном Кукурузо
Я поехал в Киев.
Ну, что вам сказать? Этот месяц, ясное дело, был очень интересный. Побывал я, конечно, прежде всего в Историческом музее. Был я там с дядей своим, который много рассказывал мне об истории нашей Украины, об истории Киева. Целый день бродили мы по залам музея. И вообще побывал я в Киеве везде, где только можно было. Даже катался по Днепру на «Ракете», что на подводных крыльях.
Очень я скучал по Яве этот месяц. Всё время вспоминал Яву и жалел, что его нет рядом со мной. Что бы я ни увидел, всегда думал: «Вот это б Яве понравилось! Вот бы Ява обрадовался, если б увидел!»
Я даже написал ему из Киева письмо, но он не ответил. Может, боялся, что ошибок наделает. Кто его знает. Гордый он, Ява.
И вот я возвратился домой. Только с мамой, с папой поздоровался и — к Яве. В кармане электрический фонарик лежит, «динамический» (рукой нажимаешь, в середине что-то визжит и крутится и загорается лампочка — никаких батареек не нужно). Это подарок Яве из Киева.
Иду я, а у самого сердце стучит, словно колёса поезда, — ту-тук, ту-тук, ту-тук… Волнуюсь. Целый месяц же не виделись. Подхожу — смотрю, а он как сидел перед моим отъездом на завалинке над корытом, так и сидит и картошку чистит. Кино прямо! Будто он целый месяц с завалинки не вставал.
Кашлянул я, он голову поднял, меня увидел. Бросились мы друг к другу. Вот радость!
— Ну! Здоров! — хлопаю я его по спине.
— Здоров! Ну! — толкает он меня в плечо. Не целоваться же нам.
Вытащил я из кармана фонарик.
— На, — говорю, — это тебе. Смутился он, растерялся:
— Да зачем! Вот ещё!…
А у самого глаза так и горят. Ещё бы! Такой фонарик! Вечный! Ява тут же стал пробовать, как он действует. А я начал рассказывать про Киев. Мне не терпелось поделиться с ним своими впечатлениями. Это же закон — если не поделишься впечатлениями, и радости по-настоящему не почувствуешь. Я всё время говорил, а он молча кивал головой или поддакивал: «Ага», «Ты смотри», «Да ну?», «Интересно». И это было как-то непривычно. Потому что всегда он говорил, а я слушал. Фантазии у него было больше, чем у меня. А тут вышло наоборот. Сперва я увлёкся и ничего не замечал. А потом заметил, что он становится всё грустнее и мрачнее.
Я словно споткнулся, оборвал себя на полуслове:
— А вообще… а вообще ничего особенного. Ну, а у тебя как? Как тут Кныш? Ты что-нибудь новое выследил?
— Не-а. — Ява махнул рукой. — Я его почти не видел.
— Ну, а у тебя у самого как дела? Он пожал плечами и отвернулся:
— Никак.
— Ну всё-таки? На рыбалку. В футбол. В цурки-палки. Да?
— Нет.
— Что — нет?
— Ни разу я на рыбалке не был. И в футбол не играл. И в цурки-палки.
— Да ну?
— Вот тебе и ну. Не пускает меня мать никуда. Только уроки и только возле свиней да возле коровы вожусь. Настоящим крепостным стал. Как Тарас Шевченко. Прямо хоть стихи пиши — «Меш тринадцятий минало…».
— Да-а, — как только мог сочувственно, протянул я. Ява вздохнул:
— Замучился я, Павлуша. Не могу больше. Бежать думаю.
— Куда?
— На какой-нибудь необитаемый остров.
— Вот дуралей! Где же ты возьмёшь этот необитаемый остров? Теперь таких островов и не бывает.
— Бывает. Это ты не знаешь.
— Как же ты убежишь, когда мы и до моря с тобой доехать не сумели? Тебя же на первой станции поймают.
— А я и не пойду на станцию. Зачем мне станция?
— А как же?
— В плавни подамся. Знаешь, сколько там островов!
Это я знал. Плавни у нас знаменитые. Начиная от нашего села на много-много километров тянутся они на юг. Как заедешь, куда ни кинь глазом — всюду плавни, от края до края.
Чистоводье чередуется с топью, покрытой кочками, с островками, заросшими осокой и вербами. Но в основном плавни — это камыши. В тех камышах люди прорезали так называемые стружки — узкие извилистые коридоры чистоводья, по которым можно проехать лодкой. Заблудиться в этих стружках — раз плюнуть.
Недаром во время войны плавни наши были партизанским краем. Сотни партизан скрывались здесь, и немцы ничего не могли с ними сделать.
А дичи в плавнях, как мошкары, — темно. И кряквы, и чирки, и бекасы, и дикие гуси… Чего только нет!
Для охотников наши плавни — настоящий охотничий рай. «Эльдорадо» — край чудес, как говорит учитель географии Николай Павлович, тоже заядлый охотник.
Да, знаменитые у нас плавни. И, конечно, найти какой-нибудь необитаемый остров там очень просто.
— Но как же ты там жить будешь? Пропадёшь. Помнишь, как Гунька пропал?
…Жил в нашем селе когда-то блаженненький Гунька. Пришелец-бродяжка. Никто не знал, как он в селе появился. Зимой босиком ходил, без шапки. Старухи его святым считали. Тихий был, никого не трогал. Ходит себе по селу и смеётся: «Ги-ги… ги-ги». Любил в плавнях бродить. Уйдёт — два дня нету. Потом является — худой, голодный, заросший рыжей щетиной. Даже зимой в плавни ходил, по льду. В трескучий мороз пойдёт, разожжёт на острове большущий костёр; люди уже думают, плавни горят. Приходит. «Фу, — говорит, — натопил. Теперь в селе тепло будет». Два года назад пошёл Гунька в плавни и не вернулся — то ли действительно погиб, утонул где-то в болоте, то ли просто ушёл из села, так никто и не знает. Больше его не видели.
— Неужели хочешь пропасть, как Гунька? — повторил я.
— Не пропаду, — уверенно сказал Ява и вытащил из-под рубашки книгу. — Вот жил же человек на необитаемом острове, и ничего. Не пропал.
— Что за книга? — спрашиваю.
— «Робинзон Крузо». Читал?
— Нет. Что это — за Кукурузо?
— Крузо, а не Кукурузо, чудак. Очень интересная книга.
— Книга книгой, а плавни плавнями. Ты лучше подумай.
— Я уже думал. И решил окончательно. Ты меня знаешь. Я только тебя ждал, чтобы посоветоваться и чтоб ты мне немного помог.
Это меня обезоружило. Раз человек обращается к тебе за помощью, отговаривать его — свинство.
— И надолго ты собираешься на тот остров? — спросил я.
— Робинзон пробыл на необитаемом острове двадцать восемь лет, два месяца и девятнадцать дней, — вздохнув, сказал Ява.
— Ого-го! Это же сколько тебе тогда будет? Сорок с хвостиком. Это мы все уже школу окончим и институты. Карафолька академиком станет, Гребенючка агрономом. Я лётчиком… если получится. А ты…
— Что ж поделаешь, — опять вздохнул Ява.
— Слушай, а кто же будет за Кнышом следить? Кто будет его разоблачать, выводить на чистую воду? Может, он и в самом деле опасный преступник?
Ява смутился. Я уже торжествовал, считая, что он сейчас откажется от своей затеи, но он сказал:
— Нет, ничего я не забыл. Но придётся тебе самому следить за Кнышом и разоблачать его. А я не могу тут больше жить. Не могу.
Я помолчал.
— А может, всё-таки не будешь бежать? Перетерпишь, перемучишься как-нибудь.
— Нет, раз я решил — всё!
— А чтоб он сгорел, тот Кукурузо, что надоумил тебя на остров бежать! Что же, мы до старости так и не увидимся? — с отчаяньем сказал я. — С кем же я в цурки-палки играть буду? С Карафолькой что ли?
Ява сморщил лоб, посмотрел на меня, что-то соображая. И, помолчав немного, сказал:
— Почему это не увидимся? Ты один будешь знать про остров. И будешь иногда приезжать… Робинзон тоже не совсем один был. Потом он спас дикаря Пятницу и вдвоём с ним жил. Так что…
— Выходит, я буду у тебя дикарём, — нахмурившись, сказал я. — Ты, значит, герой… А я дикарь. Вот Кукурузо!
— Да Крузо, а не Кукурузо. Робинзон Крузо. Понятно?
— Это он был Крузо, а ты — Кукурузо. Как раз подходящее для тебя имя. Помнишь, как мы в кукурузе…— И я хихикнул.
Так Ява перестал быть Явой, а стал Робинзоном Кукурузо. Видимо, на роду ему было написано носить выдуманные имена. «Что же случилось в кукурузе?» — спросите вы. Охотно вам расскажу. Слушайте.
Глава VI
Что случилось в кукурузе
Однажды (это было прошлой весной) Ява неожиданно предложил:
— Давай, Павлуша, вырастим новый сорт кукурузы. Я уставился на него: заболел он, что ли?
А он…
— Кукуруза, — говорит, — очень важный сельскохозяйственный продукт, и выращивание новых её сортов — дело большой государственной важности. И вообще селекционеры-мичуринцы очень уважаемые люди — не меньше космонавтов. Вот моя мать, смотри, и депутат, и в Киев на совещания ездит, и в президиуме всегда сидит.
Слушал я, слушал, а потом не выдержал.
— Тю, — говорю, — на тебя! Тоже ещё нашёл весёленькое дельце — кукурузу выращивать.
Посмотрел он на меня, скривился презрительно.
— Ты, — говорит, — Павлуша, дубина. Ничего не понимаешь. Да ты знаешь, что бы это для меня значило, если бы я изобрёл новый сорт кукурузы! Какой это был бы выход! И-эх! Никакая грамматика, никакие штаны не были бы страшны для меня. Начала бы меня мама за штаны или грамматику ругать, а я ей — раз! — новый сорт кукурузы. Она — ах! — и про всё на свете забыла. Кукуруза — это же её жизнь. Освободился бы я от неприятностей навеки.
Кроме грамматики, многие беды Явы были связаны со штанами. Штаны на Яве горели. Любые новые штаны из любого самого прочного материала за полмесяца превращались в отрепье. Потому что такой уж был у Явы характер. Ява не ходил, не бегал, а летал. Если сравнить его характер с авиацией (вы же знаете, я лётчиком хочу стать!), то характер у Явы был реактивный — тысячи километров в час. Прежде всего не выдерживали таких скоростей и перегрузок штанины. Они обтрёпывались внизу, превращаясь в бахрому. Ява сокрушённо вздыхал и подстригал бахрому ножницами. Этим парикмахерским делом ему приходилось заниматься всё чаще и чаще, штаны с каждым разом становились короче. К тому же Ява всё время на что-нибудь напарывался, оставляя на этом «что-нибудь» куски штанов, и в конце концов от Явиных штанов оставался один ремешок.
Да, выращивание нового сорта кукурузы было для Явы делом очень нужным и полезным.
— Ты понимаешь, — убеждал он меня, — это же интересно. Может, мы настоящими мичуринцами станем. Разве плохо? Про нас вся республика узнает. В газетах вот такими буквами писать будут.
— Нет, — сказал я, — не хочу. Я хочу лётчиком. А лётчиков-мичуринцев не бывает, потому что в небе кукуруза не растёт… Пусть уж что-нибудь одно. Да я и не верю, чтобы мы что-нибудь стоящее вырастили. Это же надо и тут иметь, — я постучал себя пальцем по голове, — и работать много. Нет!
— А ты болтун.
— А ты сонная муха.
— А ты… тьфу на тебя!
— И на тебя тьфу!
Крепко мы тогда поссорились. Правда, через два дня мы помирились, но про кукурузу больше не вспоминали. Сразу после школы я поехал в гости в другое село, а когда приехал, Яву не застал — он в пионерлагерь уехал. Так мы с ним целое лето почти не виделись. И встретились, только когда начались занятия в школе. Я, конечно, совсем забыл о том разговоре, который был у нас весной. И вдруг он говорит:
— Знаешь, Павлуша, а ведь я новый сорт кукурузы всё-таки посадил. Я рот разинул от удивления.
— Бре…— говорю. — Где? Как?
— На мамином участке. Полез я однажды на чердак, искал колёсико, то, что ты мне подарил. А у нас ты же знаешь, на чердаке всегда валяется кукурузных початков — миллионы. Искал я, искал колёсико и вдруг наткнулся на необычный початок — ну просто как поросёнок. Сроду такого не видел. И стрельнуло мне: да это же, наверное, новый сорт кукурузы сам вырастился случайно, и никто об этом не знает. Должно быть, мама его среди других початков не заметила, не обратила внимания. Вот это дело! Счастье само в руки лезет… Вышелушил я зёрна. Ох и зёрна! Если бы я тебе одним зёрнышком по лбу саданул — вот такую шишку бы набил… Пошёл я тайком на мамин участок, самое хорошее место выбрал, повыковыривал то, что было посажено, и целый ряд своим сортом засадил. Ещё и колышки повбивал — для памяти, чтобы не спутать.
— Ну и что? — спрашиваю с нетерпением. — Вырос твой сорт?
— Да, наверное. Я не знаю. Я же в лагерь поехал. Давай вдвоём пойдём сегодня, посмотрим. Давай?
— Давай, — говорю, — раз такое дело, надо идти. Тем более, через неделю-полторы кукурузу убирать будут. Соберёт комбайн твой сорт — дудки ты его тогда найдёшь.
Разговор этот происходил на большой перемене. А когда уроки кончились, Ява сказал:
— Пошли.
— Так, может, — говорю, — сначала пообедаем?
— Да чего там обедать, не умрёшь. Мы быстро. Посмотрим только, и назад. И будешь себе хоть до вечера обедать.
Я вижу, что так ему невтерпёж, и согласился. Может, и в самом деле он новый сорт открыл!
Пошли мы.
Вышли за село, на полевую дорогу.
На небе — ни облачка. Солнце светит, нежаркое, ласковое сентябрьское солнце.
По обе стороны сплошной зелёной стеной, словно лес, стоит кукуруза, высоченная, метра три, а то и больше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13