Плохое настроение, наверное, было и у Петруся. Он сидел тихо, морщил лоб и был похож на нахохлившегося воробья.
Степа возвращался от ворот медленно, загребая ногами солому. Видимо, и он думал о том, что мы делаем не то, что надо.
А что надо? Что можно было придумать, чтобы насолить немцам? Да и немца в деревне еще ни одного не было!
- Выкладывайте, что нашли за эти дни... - собрался наконец с духом командир.
Мы вывернули карманы. У Петруся было штук десять патронов к русским винтовкам и кусок пустой пулеметной ленты. Я вынул горсть розовых, толщиной в карандаш, палочек. Взрыватели... Они здорово стреляют, если бросить в костер, и пацаны ни за что не хотели отдавать. Пришлось задобрить их чужими цукровками. А раньше, в самом начале войны, было проще: и винтовки находились, и гранаты, и противогазы.
- У меня припрятан затвор и штык, - сказал Степа, сгребая наши припасы себе в карман.
Передаст все брату Сергею - мы знали это.
Сергею шел уже семнадцатый год, и у него была своя тайна.
II
До войны в нашей деревне никто уже не отмечал религиозных праздников. А теперь, при немцах, вдруг все сделались набожными. Мать тоже где-то достала икону - старика с длинной седой бородой. В одной руке он держал что-то похожее на книгу, три пальца другой руки были подняты и сложены так, будто он набрал ими соли и сейчас высматривает, куда бы сыпануть.
За деревней, с одного и другого конца, вкопали кресты. Высоченные кресты, дубовые. За дубом ездили куда-то в лесные деревни: своего леса у нас поблизости не было. Ставили кресты мужчины постарше, выкрикивая: "Еще раз ... зяли!!!" Больше всех суетился и давал советы беспалый Панас - отец Петруся. Хоть и не было у него пальцев на левой руке - отрезала силосорезка, - с топором и пилой он управлялся ловко: делал прорези в дубовом бревне, выдалбливал долотом гнездо для перекладины, затесывал и прибивал. Руководил и работал за троих. Землю вокруг крестов дядьки утрамбовывали толстенными колами, вгоняли туда и камни. Чтоб крепче стояли...
И кресты стояли - высокие, мрачные, крепкие. Как громоотводы, способные принять на себя, отвести от деревни удары грома войны...
Сегодня тоже какой-то религиозный праздник, и мать не пошла на работу к людям, а погнала в поле овец вместо меня. Оставшись один, я отодвинул в сторону стол в чистой половине хаты, подковырнул вилкой и выдрал короткий кусок доски, которым была надточена половица, и вынул дневник. Это была какая-то учетная книга, подобрал я ее в бывшей колхозной конторе. Она наполовину исписана фамилиями и цифрами - "Барановская Ганна - сгребала сено, 0,75 трудодня... Тарасевич Федора - подносила копны, 1,25 трудодня..."
О чем писать? Погрыз кончик карандаша, написал несколько строк об операции в школе, о появлении в деревне Тани, которая прошла пешком четыреста километров...
Я начал вести дневник с первого дня войны, но тех записей - кот наплакал. Вот некоторые.
За деревней сел наш подбитый самолет. Мы бегали туда смотреть, но из-за огня не могли близко подойти. Я просто так написал - про огонь. В самолете долго что-то взрывалось, лопались патроны, и все прямо липли к земле, боялись подняться. "Кончанские" рассказывали, что из самолета выбрались два летчика, расспросили дорогу к ближайшему лесу и пошли проселками на север. И будто бы остался третий летчик, раненый. Его не смогли вытащить, и он заполз, спасаясь от огня, в хвост самолета. Прибежав, мы уже не слышали его стонов - скончался... Так это было или не так, но назавтра мы видели могильный холмик у самолета. Вокруг валялись обгоревшие куски парашютного шелка, пахло чем-то резким и едким... Мы возвратились, взяв с собой несколько лепешек из расплавленной и уже остывшей дюралевой обшивки...
Вторая запись - как шли, отступали наши и группами, и в одиночку, как некоторые из них просили что-нибудь из одежды, и мама раздала им все мужские вещи...
Как брат Степы Сергей и другие взрослые хлопцы закопали в деревянном сундуке лучшие книги из клубной библиотеки. Рядом с волейбольной площадкой, возле столба "гигантских шагов"... А Гляк-счетовод и сын его Филька столб выкопали и затащили к себе - безвластие ведь! И обнаружили сундук... Обрадовались: во добра нагребут! А там оказались книги... Посекли книги лопатой, потом прокопали к луже канавку и спустили в раскоп воду.
Как делили колхоз и колхозный посевы... Мать взяла только четверть надела. Не было кому обрабатывать, не было чем...
Как приезжали на легковой машине немцы, привезли старосту...
Как Александр Рудяк и Гляк забрали корову бабки Настуси и как эта корова удирала от старосты то в бывший колхозный коровник, то к Настусе...
О чем записать еще? Скучно проходит время...
Спрятал книгу и решил идти на улицу. Как вдруг открывается дверь и вбегает Петрусь.
- Скорей! - выпаливает он. - Немец едет!
Мы мигом очутились на воротах.
Ну и смехотище! Такого в нашей деревне еще никто не видел...
По улице на каком-то чудном двухколесном шарабане с ящиком-багажником позади ехал немец. У ног немца стояли два молочных бидона.
По всему видно, лошадь местная, немецкого языка не понимает - пройдет два шага и станет, пройдет и станет. Немец и за вожжи дергал, и погонял длинной палкой, слезал и тащил за уздечку. Упрямый конь только моргал глазами, взмахивал хвостом и все заглядывал на крестьянские дворы.
Немец был старый, с сизым лицом и носом-картошкой. И, наверное, добрый. Он не злился на коня, а почему-то улыбался, растягивая рот до ушей, как клоун, и укоризненно покачивал головой:
- Ай, рус... Ай, пферд...
Вот он снова забрался в свой шарабан, пошарил по большущим, как торбы, карманам, пришитым по бокам и на груди зеленого кителя. Достал складной ножик, подморгнул мне и Петрусю и начал заострять конец палки.
Мы не понимали - зачем. Вдруг немец кольнул острым концом лошадь в хвост - и раз, и второй. Животное рвануло вперед бешеным голопом.
- Гэ-гэ - гэ! - задрал ноги немец. Потом его стрясло с сиденья вниз, он брякнулся на колени и, забыв о вожжах, испуганно вцепился в бидоны...
Чем бы все это кончилось, неизвестно. Но одна вожжа намоталась на колесо. Лошадь резко свернула в сторону, вломившись оглоблями в Степкин забор.
- Бежим! - дернул я Петруся за рукав и прыгнул с ворот.
Но нас опередили Таня и Степа. Когда мы примчались к шарабану, Таня бойко лопотала с немцем на его языке, а Степа силился вырвать из забора оглобли, освободить лошадь. Бедное животное было голодным и жадно срывало с сирени горькие листья.
Несмело приблизились к немцу несколько женщин, подошел брат Степы Сергей.
- Танья - гут, карош девашка! - похлопал немец Таню по плечу. - Э-э... оп! - он руками выхватил из шарабана один бидон, поставил на землю.
- Карл Шпайтель говорит, что будет продавать спирт. За пол-литра - яйцо или два огурца, - сказала Таня женщинам и опять загергетала с немцем. Потом сбегала домой и вынесла лошади охапку сена.
Немец начал продавать спирт. Женщины становились в очередь, но как-то нерешительно. А пацаны проворно сновали домой и обратно, тащили посуду и продукты.
- Хоть бы на лекарство с пол-литра взять... - оправдывались женщины друг перед дружкой.
Некоторые сдержанно улыбались - дурак немец... Неужели он не представляет, какая настоящая цена спирту?
- А чего ему жалеть? - сказал Сергей. - Нашим салом да по нашей шкуре... На спиртзаводе целые цистерны этого добра остались... Растащили все дочиста!
Я заметил, что Сергей, прохаживаясь возле женщин, внимательно прислушивается к Таниной болтовне с немцем. И правда, о чем они говорят?
В очереди за спиртом произошла заварушка. Немец огрел Петруся меркой по лбу. Он пристроился уже в третий раз. Цена на спирт сразу была повышена в два раза.
Меня не интересовал спирт. Я во все глаза рассматривал немца. И ничего особенного, как ни старался, не мог заметить. Человек как человек... Разве что одет немного диковинно, да карабин в бричке.
Было досадно: почему немец не вызывает у меня ненависти, а только любопытство, хоть я и убеждал себя, что это враг, враг...
А вот на Таню подымалась, росла в груди злость. Чего она так увивается вокруг немца? И откуда так хорошо знает немецкий язык? Третий месяц пошел, как отодвинулся и затих на востоке фронт, а она только недавно появилась в деревне. Где бродяжничала все это время?
Не нравился мне и Степа: ишь, как таращит глазищи на Таню, восхищается ее лопотаньем...
Муторно у меня было на душе.
Потом подошел Гляк с Филькой и потащили немца к себе на обед. Во втором бидоне у немца еще оставался спирт, и он достанется, конечно, Гляку.
Примерно через час мы видели, как от Гляка выехал немец. Назад, на Слуцкую дорогу "пферд" выбежал охотно. Видно, потому, что подкрепился, а может, та дорога вела к дому. Не очень понукал лошадь и Шпайтель: он пребывал в блаженном состоянии, то пел, то наигрывал на губной гармошке.
А мы еще долго сидели на бревнах под забором, обдумывая увиденное и услышанное. Особенно нас занимало то, о чем сказала, уходя, Таня: сюда придет на постой немецкая часть. И скоро - как только похолодает...
Я помню, какие у Тани при этом были глаза. Они необыкновенно блестели, но не радость в них была, а что-то другое.
Степа ушел домой вскоре после Тани, приказав нам собраться в гумне через час. Я думал, что он будет говорить о том, как отомстить Тапе за такое поведение, а услышал совсем другое.
- Слушайте сюда... - заговорщически прошептал он.
Замысел командира нам понравился: операция напоминала военную. Дело касалось старосты Рудяка, которого привезли немцы. А раз его поставили немцы, значит, он такой же враг, как и они. Гляка мы еще считали мелким вредителем: он местный, бывший счетовод. Почти свой человек!
- Тяните соломинки, - предложил нам Степа и вытянул вперед руку. Длинная - стоять на страже, две другие - лезть...
Я и Петрусь вытянули те, что короче.
Это было в пятницу, а операцию назначили на воскресенье. Обычно по воскресеньям Александр Рудяк запрягал чью-либо лошадь и уезжал в Слуцк до самого вечера. Иногда брал с собой и Гляка. Возвращались в сумерках пьяные, нагрузив телегу вещами из еврейских домов, и как воры, оглядываясь по сторонам, волокли узлы по домам.
Значит, воскресенье будет в нашем распоряжении...
Суббота показалась мне нескончаемо длинной. Голова у меня просто пухла от разных мыслей. И не заметил, как стадо перекочевало на озимь, на участок Савки Прокурата - крайний и самый широкий, чуть ли не два надела. Свет не видел такого дурачья, как овцы. На жнивье сколько угодно травы, так нет лезут на пахоту. А там и всходы еще еле заметные, хоть под микроскопом рассматривай. Утром, правда, когда роса, если прилечь и смотреть против солнца, видно хорошо - торчат изредка крохотные росточки-пики, розоватые, и на каждом сверкает капелька.
Странно, но первой узнала о потраве немая сестра Прокурата, жившая вместе с ним. Только показалось стадо вечером на улице, как она выбежала из ворот, замычала, замахала руками, вырвала из моих рук кнут и начала хлестать по чем попало. И все показывала куда-то в поле, повыше хат...
Ночью накануне операции я спал скверно и видел не менее ста снов...
Утром вид у меня был неважнецкий. Мать собралась было бежать на базар в город, отнести пару десятков яиц, обменять на очень нужную нам соль. Но посмотрела на меня, пощупала лоб - не заболел ли я? И отложила свой поход в город, погнала овец вместо меня.
Мы были убеждены, что операцию провели чисто.
Залезть по углу на чердак Рудяковой хаты - раз плюнуть. Со стороны огородов чердак прикрыт плохо: не хватало всех досок, а некоторые держались только на одном гвозде, и их можно было раздвигать.
На чердаке над сенями был полумрак. Под ногами гремели доски, они лежали на балках не вплотную, и Петрусь, оступившись, чуть не провалился вниз. Захныкал, захлюпал носом... Я ухватился руками за балку, повис, болтая ногами - и спрыгнул на пол.
- Давай! - и выставил руки навстречу Петрусю.
Он заерзал там наверху и снова захныкал.
Горе с этими коротышками. Уж лучше бы я пошел на это дело один...
На чердак хаты вела приставная жердяная лестница. Едва не надорвался, пока отвалил ее от хаты. Наконец она грохнулась на первую балку над сенями. Пусть слезает со всеми удобствами...
В этой бывшей колхозной конторе мы знаем все углы и закоулки. Бывали не раз, даже недавно Рудяк звал нас мыть посуду из-под молока: его лапища не пролезала в кувшины.
Мы обыскали сени, кладовку - нигде не нашли ни масла, ни сала, ни других продуктов, собранных для немцев. Видимо, Рудяк сегодня погрузил все на телегу и увез в город. Портить было нечего, и наше боевое настроение упало...
Правда, в хате на лавке стояло вдоль стены не менее десятка кувшинов с молоком. Я схватил один, поднял над головой и... За ним второй, третий...
Степа потом говорил, что они бухали, как бомбы. Он напугался даже, а вдруг кто услышит эти взрывы, хотел уже подавать сигнал тревоги.
Вот я и говорю: операция прошла вроде бы чисто и гладко. А на деле получилось черт те что! Насмешили всю деревню...
Назавтра на нас свалились сразу две неприятности. Во-первых, когда увидели Таню, она тут же бросила в глаза:
- Эй! Ну как - обсохло уже молоко на губах? Пошли еще горшки побъем...
- Молчи, подлиза немецкая! - не остался в долгу и я.
А Петрусь презрительно сплюнул и погрозил ей кулачком.
И причем здесь "молоко на губах", не понимаю. Сама всего на какой-то год старше меня. А если имела в виду что-нибудь другое, то вчера у Рудяка я даже и не попробовал молока. Это Петрусь успел слизнуть сливки с одной крынки.
И еще: откуда она знает, что это - наша работа? Рудяк и то не цепляется... Уж не слишком ли длинный у Степы язык? Я сам видел, пригнав овец с поля, как вечером того же дня Степа долго стоял с Таней возле ее калитки и старательно разглаживал ногой песок.
Вторая неприятность была гораздо большей. Нас собрал в гумне Сергей. До этого он никогда туда с нами не ходил. Не заговаривал всерьез и на улице. Ух, какой злой он был сейчас!
Но говорил сдержанно...
- Ладно... Уши драть вам не буду - не маленькие. А стоило бы! Этими дурацкими крынками вы сорвали нам более серьезные планы. Сегодня Рудяк нацепил замки, заколотил наглухо чердак. Да и сам насторожился... - Сергей примолк, потом стукнул кулаком по коленке: - Ах, свинтусы!.. Ну, что теперь поделаешь... Наверное, я и сам виноват не меньше - слишком понадеялся на Степу. Отныне без моего ведома ни шагу! Поняли?
- Поняли... - ответили мы шепотом.
- И вот еще. Я тогда немного разобрал, о чем Таня с немцем говорила. Мать у нее, оказывается, преподавала в Гродно немецкий язык, она и ее обучила. Сказала Шпайтелю, что нарочно удрала от матери из эшелона, чтоб остаться с немцами. Поняли, чем это пахнет?
Мы и глазами захлопали. Степа мычал и вертел головой, как будто у него все зубы повыдергивали. Вот так штучка эта Таня!
"Ну что, командир, иди, ухаживай за своей немкой!" - злорадствовал я. Хорошо все-таки, что я первым раскусил бабушкину внучку...
Тане не стало от нас житья. Мы с Петрусем улюлюкали и свистели ей вслед, и она целыми днями не показывалась из дому. Неожиданно стал захаживать к ней Филька Гляк, и это окончательно убедило нас: предательница...
Бабка Настуся захворала, и за молоком попробовала сунуться к нам Таня. Я выгнал ее из хаты, и, конечно, за это мама всыпала мне перцу.
За молоком снова начала приходить бабка. Невыносимо было слушать ее все об одном и том же, о Танечке, единственной внученьке. Мол, до сих пор все хорошо с ней было, а сейчас заболела, что ли? Плачет, бедная, по ночам, стонет, вскрикивает, бормочет что-то о самолетах, о пожаре... А однажды просила оттащить в сторону какие-то колеса, кого-то освободить из-под них...
III
Миновала осенняя распутица, подсохла, смерзлась острыми комьями грязь.
А немцев все еще нет в нашей деревне. Заезжали только несколько раз к старосте полицаи в черных мундирах с серыми воротниками и серыми обшлагами на рукавах. Помогали ему собирать налоги. Потом конвоировали в город подводы с провиантом, с привязанными к телегам коровами, и опять все замирало на несколько дней. Помощь эту выпросил в городе, наверное, Рудяк: дважды на обоз нападали окруженцы и награбленное отнимали.
А вот Шпайтель наведывался часто - то один, то с каким-то длинным белобрысым немцем. Таня просто не могла наговориться с ними, даже выбегала следом на улицу и все молола и молола языком. "Феномен! Дас ист феномен!" разводил от удивления руками белобрысый немец.
Немцы больше не выменивали продукты на спирт, а прямо заходили и требовали "яйко-курку". Заходя говорили "дозвиданье", а когда уходили "здравствуйтэ". Потом начали забирать яйца без спроса, ловко отыскивая в хлевах куриные гнезда. А как-то забрали у нас даже подкладени - болтуны. (Представляю, как они разбивали их на сковородку!) Позже, когда брать стало нечего, последних кур перестреляли из карабинов и автоматов и принялись за голубей.
1 2 3 4