Ведь так в нашем доме жить будет нельзя, пока министр не уедет!
— По-твоему, он именно так смотрел? — с лёгкой улыбкой спросил отец, откидываясь на спинку своего вертящегося кресла.
Эта улыбка слегка смутила меня, и я замялся.
— Ну…
— Не стесняйся, говори, что думаешь, — подбодрил меня отец.
— Прежде всего я думаю о Фантике, — сказал я. — Каково ей будет, если она поймёт, что её отца подозревают? Ну, и всем нам будет кисло.
— Разумеется, с Ванькой ты об этом не говорил? — осведомился отец.
— Нет, — ответил я. — И не только потому, что он ещё мал для таких разговоров. Ванька — как раз вторая проблема, о которой я хотел с тобой поговорить. Понимаешь…
— Ну? — чуть подстегнул меня отец.
— Ванька решил заделаться защитником животных, — сообщил я. — Видишь ли, до него вдруг допёрло, что шапки и шубы делают из живых животных.
— Гм… — отец почесал подбородок. — Ясно, чем это пахнет. Ты, надеюсь, объяснил ему, что нашим гостям нельзя устраивать никаких демонстраций?
— Объяснил.
— Вот и хорошо. Смотри, чтобы Фантик сама ничего не заподозрила. Она умная.
— А сам ты что об этом думаешь? — спросил я.
— О защите животных?
— Да.
— Это трудно объяснить, — сказал отец. — Но попробую. Во всём нужна разумность. И отсутствие… ну, того, что называют или рвачеством, или жлобством. Ты помнишь историю про деда Мазая и зайцев?
— Помню, разумеется!
— Что дед Мазай говорил зайцам, когда их отпускал?
— Ну… Бегите, мол… «Слушайтесь, зайчики, деда Мазая»…
— Не совсем так. Он им говорит: «Только уж не попадайтесь зимой!» И добавляет: «Я их не бью ни весною, ни летом: шкурка плохая, линяет косой!»
— То есть… — я задумался. — Он их спасал, чтобы зимой ему побольше шкурок было?
— Вовсе нет! — ответил отец. — Он их спасал, потому что ему было их жалко! Но для него это не исключало, что зимой он будет заготавливать заячьи шкурки. В данном случае, он проявил себя самым что ни на есть разумным человеком. А ведь были в его времена, да и сейчас есть, такие горе-»охотники», — отец непередаваемым презрением в голосе закавычил это слово, — которые во время половодья подплывают к кочкам, на которых спасаются зайцы, и бьют их десятками, веслом или прикладом ружья… Понимаешь, в природе все взаимосвязано. Если зайцев становится слишком много, они начинают губить лес. Но волки не дают зайцам размножиться так, чтобы они стали опасными для всего окружающего. С волками тоже бывает очень по-разному. Есть места, где волки находятся под охраной закона, как исчезающий вид. А есть места, где за волчью шкуру платят премию, потому что волки слишком расплодились. И с кабанами то же самое. Мы охраняем кабанов, но при этом стараемся сдерживать их численность. Ведь если кабанов станет слишком много, они перероют весь заповедник так, что лес начнёт болеть и умирать. Словом, что ни возьми — одно сдерживает другое, и вся природа состоит из таких сдержек и противовесов. И человек как часть природы изначально участвовал в этом цикле. Если бы мы не были нужны природе, нас бы здесь, на этой земле, не было. Другое дело, что люди часто берут намного больше того, что им полагается, особенно в наши времена… Но если устроено так, что мы едим мясо животных и согреваемся их мохнатыми шкурами — значит, это нужно не только нам.
— Но вот ты говоришь, — сказал я, — что поддерживаешь равновесие в заповеднике. Но разве это не искусственно? Ведь лес, вроде, должен жить сам, и сам решать, куда ему… ну, расти, что ли, или развиваться.
— О, это совсем другая тема! — рассмеялся отец. — Видишь ли, если бы наши леса были бескрайними, как в старину, то они бы, так сказать, «самосохранялись». Но, хоть наш заповедник и кажется огромным… Нет, он действительно огромен, без всяких «кажется»… И, всё равно, это только малая часть былого, со всех сторон окружённая цивилизацией, с её городами, заводами и прочим. Поэтому у леса нет бесконечных резервов, которые были прежде. Вот и приходится помогать ему. Иначе бы и заповедники — и заказники, и национальные парки, в мире по-разному называют эти охраняемые остатки нетронутой дикой природы — были не нужны… — он помолчал немного и вернулся к прежней теме. — Жаль, вы с Ванькой вчера не слышали, как Сергей рассказывал министру, с чего начиналось его хозяйство. Он ведь сначала занимался исследованием поведения пушных животных как учёный, а потом их… ну, можно сказать, лабораторию, хотя вернее было бы назвать экспериментальным хозяйством… перестали финансировать. Сергей не мог смотреть, как звери умирают от голода. Он ушёл. Ему позволили взять нескольких самых слабых зверей — мол, все равно доходяги, так пусть лучше у Сергея помирают, чем в хозяйстве. Но Сергей — отличный специалист, и он их выходил. Буквально ночей не спал, пока его выздоровевшие звери не начали давать здоровое потомство, и дело пошло.
— Об этом надо рассказать Ваньке, — заметил я.
— Обязательно. Я сам постараюсь с ним поговорить. Главное — быть разумным. Жалость без разума — это… — он махнул рукой. — Если ребёнка всё время жалеют по поводу и без повода и бесконечно причитают над ним, то что из него получится?
— Нытик и плакса, — сказал я. — А может, и ябеда.
— Верно. В общем. Получится слабый человек, которому в жизни придётся очень трудно. Этакий вечно раскисающий эгоист, который ни с кем не считается, а в своих бедах и неудачах винит всех других. С природой то же самое… Но я понимаю Ивана Леонидовича, — добавил отец после паузы. Он частенько называл Ваньку по имени и отчеству — я бы сказал, с полушутливым уважением к его бронебойному характеру. — Мне самому бывает жалко тех или иных зверушек. Это необъяснимо, это просто пристрастие. Ты, может быть, заметил, что я никогда не стреляю белок? Рука не поднимается, и все тут, хотя и воротники и шапки из белок выходят отличные… В общем, — он усмехнулся, — помнишь один из ценных советов, которые Атос дал Д'Артаньяну?
— «Потребляй, но не злоупотребляй»? — отец часто цитировал этот совет, в числе других цитат из «Трёх мушкетёров», поэтому мне не трудно было догадаться, что он имеет в виду.
— Вот именно. Я постараюсь объяснить это Ваньке, но и ты меня поддержи, заведи разговор при случае. Ведь и мы в заповеднике потребляем, но не злоупотребляем. Охотимся ровно в тех пределах, которые для леса не только не вредны, но даже полезны… — отец вздохнул. — Да, насчёт охоты… Вот наша главная проблема.
— Из-за пропавших ружей? — спросил я.
— Наоборот. Я бы сказал, что в данных обстоятельствах ружья пропали очень кстати.
— Почему? — изумился я.
— Ты ведь видел, как охотится Степан Артёмович? Всем должен показать, какой он охотник! Встаёт на точке, на которую гонят кабана, и ни-ни, не вздумай помогать ему или его подстраховывать. Он должен уложить кабана сам, без посторонней помощи!
— Но ведь у него это всегда получалось!
— Получалось. Но всё равно он неоправданно рискует. Один неудачный выстрел — и он попадёт на клыки. Если попробовать стрелять одновременно с ним, затаясь где-нибудь, то с ним такая штука не пройдёт, он слишком опытный охотник! Такой разнос устроит, что костей не соберёшь! Он ведь даже охране не позволял держаться рядом с ним, когда ждал поединка с кабаном — мол, настоящий охотник должен действовать в одиночку! Мы все и раньше тряслись, что с ним что-нибудь произойдёт и тогда нам головы не сносить — а теперь тем более! Представь, что будет, если на охоте с ним случится что-нибудь нехорошее! Мафия, которой он перешёл дорогу, будет плясать от радости, а нас до скончания века будет мурыжить следствие, пытаясь окончательно разобраться, несчастный случай это был или хитрое убийство!
— Но ведь сейчас можно было бы его убедить…
— Что ты! Даже заикаться нельзя! — отмахнулся отец. — Вот почему и я, и охранники вздохнули с некоторым облегчением, когда ружья пропали. Это не значит, что мы их не будем искать. Но лучше всего было бы, если бы они нашлись к самому отъезду министра — а то и после его отъезда. То есть, охота может быть вообще отменена — что в данных обстоятельствах было бы самым лучшим. А если и состоится, то вот тебе повод убедить Степана Артёмовича, что одному ему ждать кабана нельзя: мол, ружьё не ваше, не пристрелянное вам под руку, не знакомое вам — мало ли что может быть, поэтому пусть лучше при вас будет человек для подстраховки. Мол, пощадите наши головушки, чтобы нас не записали с сообщники мафии, если вы промахнётесь из незнакомого ружья и кабан на вас нападёт!
— Выходит, пропажа ружей выгодней всего тебе и охранникам? — удивлённо спросил я.
— Да, — отец рассмеялся. — Так что, как видишь, у меня был повод — а возможностей вскрыть багажник и тихонько забросить ружья в снег за кусты, чтобы потом забрать, у меня тоже было навалом! Но я этого не делал, даю тебе честное слово!
— Ты-то не делал, а вот этот полковник… — с сомнением проговорил я. — У него возможностей было ещё больше. Может, он вынул и спрятал эти ружья ещё до того, как ехать к нам! И лежат они себе спокойненько в Москве, в каком-нибудь шкафу… А замок багажника он слегка попортил, чтобы выглядело, будто машину вскрывали. И при этом попортил очень аккуратно — чтобы багажник открывался лишь при сильном нажатии, и не распахнулся бы даже от сильной тряски по ухабам!
— В любом случае, он бы распахнулся, когда машина вылетела в кювет, — указал отец. — Но ведь этого не произошло, ты сам видел. Значит, багажник взломали уже позже — скорей всего, между двумя нашими ездками к машине.
— Этот полковник Юрий мог придумать какую-нибудь хитрость, — упёрся я. — Он, по-моему, на что угодно способен!
— Пропажа ружей — и для него крупное ЧП! — сказал отец. — Даже если ружья найдутся, он получит такую чёрную метку в послужном списке, которую трудно будет стереть! Хочешь сказать, он мог бы рискнуть карьерой, и даже званием, ради безопасности своего подопечного?
— Почему нет? — вопросил я. — Ведь если с министром что-нибудь случится, ему будет ещё хуже! Вот он и выбрал меньшее из двух зол!
— Он искренне хочет найти эти ружья. Видишь, даже Сергея стал подозревать…
— Для отвода глаз! — уверенно заявил я. Полковник Юрий нравился мне все меньше, и я не сомневался: он вполне может навести тень на невинного человека, если ему это будет надо.
— Не думаю, — отец покачал головой. — Он обязан подозревать, вот и подозревает. Надо сказать, ему не позавидуешь! Министр — из тех людей, которых очень нелегко охранять. Степан Артёмович во всём видит попытки стеснить его свободу, и в итоге не выполняет того, чего требует элементарное благоразумие. А ведь случись что, с охраны будут спрашивать по всей строгости, никто не примет в расчёт, что охраняемый не внимал требованиям безопасности! На то они и профессионалы, чтобы преодолевать даже такие трудности! Охранник одного из наших высоких гостей, похожих на министра, когда-то обмолвился мне в сердцах, что такое поведение — это неуважение к охране, создание лишних проблем в их и без того сложном труде. Могу его понять. Как понял бы и этого полковника Юрия, если бы у него вырвалось то же самое.
— Мне вообще показалось, что министр иногда не очень считается с людьми, — рискнул заметить я.
— Ну… — отец задумался, ища слова, чтобы получше мне объяснить. — Степан Артёмович славный мужик. Это как раз тот случай, когда говорят, что недостатки человека являются продолжением его достоинств. И вообще, идеальных людей не существует. Если бы министр не чувствовал себя крепким хозяином того дела, которое ему доверено, и не болел бы за него душой, он никогда бы не пошёл наперекор мафии, у которой все и повсюду схвачено и куплено. Но эти же его качества — умение требовать, умение не бояться и делать то, что он считает правильным, умение все держать в руках — порой чуть-чуть превращают его в деспота, решающего за других людей и просто не находящего времени подумать, что у них могут быть совсем другие желания, и не обязательно им должно нравится то, что нравится ему. Он… — отец опять задумался. — Помнишь, когда ты был маленький, мы звали тебя «Сам Самыч»? Потому что по любому поводу ты кричал: «Сам, сам!» Не давал кормить тебя с ложки, не давал одевать, бежал со всех ног, чтобы, опередив нас, включить телевизор? И жутко обижался, когда тебе что-то не позволяли делать самому. Так вот, министр из таких же «Сам Самычей». И как тебе бывало сложно объяснить, что какие-то вещи тебе пока делать нельзя, потому что для тебя они просто опасны — например, вести Топу на поводке или пытаться выбирать из воды тяжёлую сеть — так и Степан Артёмовичу порой ничего нельзя объяснить. Это надо иметь в виду, вот и все.
— Но ведь он не маленький! — сказал я.
— В том-то и главная проблема, — со вздохом сказал отец. — Если с маленьким ребёнком можно поладить, то как угомонить взрослого мужика, ведущего себя в каких-то ситуациях совсем по-детски? Да ещё когда этот мужик — высокое начальство, и ты должен слушаться его и уважать? М-да… — он мотнул головой, словно в некотором недоумении. Может, он бы и ещё что-нибудь добавил, но в это время со двора донёсся шум подъехавшей машины и лай Топы — громкий, но незлобный, оповещавший, что приехал кто-то из знакомых. — Похоже, Михаил добрался. Надо же, заболтались мы с тобой! Беги, а то Фантик и Ванька будут тебя искать. Если уже не хватились… — он поглядел на часы. — Ух ты! Неужели они ещё спят?
— Вполне возможно, — сказал я. — Сам видишь, какой день, сонный и тихий. Мы два дня подряд ложились невесть когда — вот, наверно, они и отсыпаются за все праздники.
— Да, сонный день… — согласился отец, глядя в маленькое окошко своей каморки на заднюю часть двора. На окно падала вечная тень от высокой поленницы под навесом, а на краю навеса сверкал пушистый снег, на фоне чистого голубого неба, и было видно, что день стоит прекрасный — морозный и солнечный. — Тихо, очень тихо. Как бы это не оказалось затишьем перед бурей.
ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ. В ТУМАНЕ ПОДОЗРЕНИЙ
Я тихо выскользнул из отцовской «каморки» и поднялся наверх. Оказалось, что Ванька и Фантик уже давно встали — и торчат в нашей комнате. Сперва у меня сердце ёкнуло, когда я увидел, что они уже давно вдвоём, но, как я понял с первого взгляда, ссорой между ними и не пахло. Они увлечённо складывали «паззл» — как я тут же выяснил, занялись этим, едва проснувшись, Фантик заглянула нас разбудить и, пока Ванька выбирался из постели, отвернулась к столу с разложенным «паззлом», чтобы не мешать моему брату одеваться; ей показалось, что она видит кусочек, который точно встанет в один из пробелов, попробовала положить его, потом другой… И пошло-поехало. Быстро натянувший джинсы и рубашку Ванька присоединился к ней — «только одну детальку помочь добавить», как он мне объяснил — и тоже втянулся. Забыв о завтраке и обо всём на свете, они стали собирать картинку.
— Быстро бегите вниз завтракать! — сказал я. — Все уже давно встали… — я подошёл к окну. Отец беседовал с Михаилом Дмитриевичем, поглаживая по голове Топу, присевшего рядом и, казалось, с большим любопытством слушавшего разговор. Дядя Серёжа, готовый помогать в извлечении машины, вышел из дома и присоединился к ним. — Вон, и Михаил уже приехал. Мы ещё успеем прогуляться к машине и посмотреть, как Михаил будет искать следы при свете дня и как потом эту машину будут вытягивать!
Это предложение оторвало их от «паззла». Фантик и Ванька рванули вниз — и чуть не кубарем покатились по лестнице.
Я спустился за ними вслед. На кухне наши мамы угощали секретаря кофе, а в гостиной был аккуратно расстелен вычищенный им ковёр. То ли баня и чистка снегом ковру действительно помогли, то ли у нас глаз начал привыкать, но ковёр выглядел не таким ядовитым, как прежде.
— Здорово вы его обработали! — сказал я.
— Не я один, — с лёгкой улыбкой сказал секретарь. — Степан Артёмович и охрана вчера здорово похлестали его берёзовыми веничками, так что сегодня мне оставалось только последний лоск навести.
— Клаш-ш! — проговорил Ванька с набитым ртом. — Выш-ший клаш-ш! Теперь его можно и на штенку вешать!
— Насчёт стенки сомневаюсь, — сказала мама. — Уж больна сладенькая картинка, со всеми этими охотниками, нимфами и удивлённым кабаном.
Мы хихикнули. Мама нашла самое точное слово для того, чтобы определить выражение на морде кабана. Он действительно словно удивлялся: а что это вокруг него происходит?
— Так что теперь можно гулять и развлекаться, — продолжил секретарь. — А вообще… — хмыкнул он. — Работа по спасению ковра прошла настолько удачно, что хоть праздничный салют устраивай!
— Можно устроить! — живо откликнулся Ванька. — У нас ещё остались праздничные фейерверки! Давайте запустим вечером!
— Я с радостью, — сказал секретарь. — Всю жизнь обожал пускать фейерверки. Да кто ж их не любит, а?
— И Степан Артёмович? — спросила Фантик.
— И Степан Артёмович, — подтвердил секретарь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
— По-твоему, он именно так смотрел? — с лёгкой улыбкой спросил отец, откидываясь на спинку своего вертящегося кресла.
Эта улыбка слегка смутила меня, и я замялся.
— Ну…
— Не стесняйся, говори, что думаешь, — подбодрил меня отец.
— Прежде всего я думаю о Фантике, — сказал я. — Каково ей будет, если она поймёт, что её отца подозревают? Ну, и всем нам будет кисло.
— Разумеется, с Ванькой ты об этом не говорил? — осведомился отец.
— Нет, — ответил я. — И не только потому, что он ещё мал для таких разговоров. Ванька — как раз вторая проблема, о которой я хотел с тобой поговорить. Понимаешь…
— Ну? — чуть подстегнул меня отец.
— Ванька решил заделаться защитником животных, — сообщил я. — Видишь ли, до него вдруг допёрло, что шапки и шубы делают из живых животных.
— Гм… — отец почесал подбородок. — Ясно, чем это пахнет. Ты, надеюсь, объяснил ему, что нашим гостям нельзя устраивать никаких демонстраций?
— Объяснил.
— Вот и хорошо. Смотри, чтобы Фантик сама ничего не заподозрила. Она умная.
— А сам ты что об этом думаешь? — спросил я.
— О защите животных?
— Да.
— Это трудно объяснить, — сказал отец. — Но попробую. Во всём нужна разумность. И отсутствие… ну, того, что называют или рвачеством, или жлобством. Ты помнишь историю про деда Мазая и зайцев?
— Помню, разумеется!
— Что дед Мазай говорил зайцам, когда их отпускал?
— Ну… Бегите, мол… «Слушайтесь, зайчики, деда Мазая»…
— Не совсем так. Он им говорит: «Только уж не попадайтесь зимой!» И добавляет: «Я их не бью ни весною, ни летом: шкурка плохая, линяет косой!»
— То есть… — я задумался. — Он их спасал, чтобы зимой ему побольше шкурок было?
— Вовсе нет! — ответил отец. — Он их спасал, потому что ему было их жалко! Но для него это не исключало, что зимой он будет заготавливать заячьи шкурки. В данном случае, он проявил себя самым что ни на есть разумным человеком. А ведь были в его времена, да и сейчас есть, такие горе-»охотники», — отец непередаваемым презрением в голосе закавычил это слово, — которые во время половодья подплывают к кочкам, на которых спасаются зайцы, и бьют их десятками, веслом или прикладом ружья… Понимаешь, в природе все взаимосвязано. Если зайцев становится слишком много, они начинают губить лес. Но волки не дают зайцам размножиться так, чтобы они стали опасными для всего окружающего. С волками тоже бывает очень по-разному. Есть места, где волки находятся под охраной закона, как исчезающий вид. А есть места, где за волчью шкуру платят премию, потому что волки слишком расплодились. И с кабанами то же самое. Мы охраняем кабанов, но при этом стараемся сдерживать их численность. Ведь если кабанов станет слишком много, они перероют весь заповедник так, что лес начнёт болеть и умирать. Словом, что ни возьми — одно сдерживает другое, и вся природа состоит из таких сдержек и противовесов. И человек как часть природы изначально участвовал в этом цикле. Если бы мы не были нужны природе, нас бы здесь, на этой земле, не было. Другое дело, что люди часто берут намного больше того, что им полагается, особенно в наши времена… Но если устроено так, что мы едим мясо животных и согреваемся их мохнатыми шкурами — значит, это нужно не только нам.
— Но вот ты говоришь, — сказал я, — что поддерживаешь равновесие в заповеднике. Но разве это не искусственно? Ведь лес, вроде, должен жить сам, и сам решать, куда ему… ну, расти, что ли, или развиваться.
— О, это совсем другая тема! — рассмеялся отец. — Видишь ли, если бы наши леса были бескрайними, как в старину, то они бы, так сказать, «самосохранялись». Но, хоть наш заповедник и кажется огромным… Нет, он действительно огромен, без всяких «кажется»… И, всё равно, это только малая часть былого, со всех сторон окружённая цивилизацией, с её городами, заводами и прочим. Поэтому у леса нет бесконечных резервов, которые были прежде. Вот и приходится помогать ему. Иначе бы и заповедники — и заказники, и национальные парки, в мире по-разному называют эти охраняемые остатки нетронутой дикой природы — были не нужны… — он помолчал немного и вернулся к прежней теме. — Жаль, вы с Ванькой вчера не слышали, как Сергей рассказывал министру, с чего начиналось его хозяйство. Он ведь сначала занимался исследованием поведения пушных животных как учёный, а потом их… ну, можно сказать, лабораторию, хотя вернее было бы назвать экспериментальным хозяйством… перестали финансировать. Сергей не мог смотреть, как звери умирают от голода. Он ушёл. Ему позволили взять нескольких самых слабых зверей — мол, все равно доходяги, так пусть лучше у Сергея помирают, чем в хозяйстве. Но Сергей — отличный специалист, и он их выходил. Буквально ночей не спал, пока его выздоровевшие звери не начали давать здоровое потомство, и дело пошло.
— Об этом надо рассказать Ваньке, — заметил я.
— Обязательно. Я сам постараюсь с ним поговорить. Главное — быть разумным. Жалость без разума — это… — он махнул рукой. — Если ребёнка всё время жалеют по поводу и без повода и бесконечно причитают над ним, то что из него получится?
— Нытик и плакса, — сказал я. — А может, и ябеда.
— Верно. В общем. Получится слабый человек, которому в жизни придётся очень трудно. Этакий вечно раскисающий эгоист, который ни с кем не считается, а в своих бедах и неудачах винит всех других. С природой то же самое… Но я понимаю Ивана Леонидовича, — добавил отец после паузы. Он частенько называл Ваньку по имени и отчеству — я бы сказал, с полушутливым уважением к его бронебойному характеру. — Мне самому бывает жалко тех или иных зверушек. Это необъяснимо, это просто пристрастие. Ты, может быть, заметил, что я никогда не стреляю белок? Рука не поднимается, и все тут, хотя и воротники и шапки из белок выходят отличные… В общем, — он усмехнулся, — помнишь один из ценных советов, которые Атос дал Д'Артаньяну?
— «Потребляй, но не злоупотребляй»? — отец часто цитировал этот совет, в числе других цитат из «Трёх мушкетёров», поэтому мне не трудно было догадаться, что он имеет в виду.
— Вот именно. Я постараюсь объяснить это Ваньке, но и ты меня поддержи, заведи разговор при случае. Ведь и мы в заповеднике потребляем, но не злоупотребляем. Охотимся ровно в тех пределах, которые для леса не только не вредны, но даже полезны… — отец вздохнул. — Да, насчёт охоты… Вот наша главная проблема.
— Из-за пропавших ружей? — спросил я.
— Наоборот. Я бы сказал, что в данных обстоятельствах ружья пропали очень кстати.
— Почему? — изумился я.
— Ты ведь видел, как охотится Степан Артёмович? Всем должен показать, какой он охотник! Встаёт на точке, на которую гонят кабана, и ни-ни, не вздумай помогать ему или его подстраховывать. Он должен уложить кабана сам, без посторонней помощи!
— Но ведь у него это всегда получалось!
— Получалось. Но всё равно он неоправданно рискует. Один неудачный выстрел — и он попадёт на клыки. Если попробовать стрелять одновременно с ним, затаясь где-нибудь, то с ним такая штука не пройдёт, он слишком опытный охотник! Такой разнос устроит, что костей не соберёшь! Он ведь даже охране не позволял держаться рядом с ним, когда ждал поединка с кабаном — мол, настоящий охотник должен действовать в одиночку! Мы все и раньше тряслись, что с ним что-нибудь произойдёт и тогда нам головы не сносить — а теперь тем более! Представь, что будет, если на охоте с ним случится что-нибудь нехорошее! Мафия, которой он перешёл дорогу, будет плясать от радости, а нас до скончания века будет мурыжить следствие, пытаясь окончательно разобраться, несчастный случай это был или хитрое убийство!
— Но ведь сейчас можно было бы его убедить…
— Что ты! Даже заикаться нельзя! — отмахнулся отец. — Вот почему и я, и охранники вздохнули с некоторым облегчением, когда ружья пропали. Это не значит, что мы их не будем искать. Но лучше всего было бы, если бы они нашлись к самому отъезду министра — а то и после его отъезда. То есть, охота может быть вообще отменена — что в данных обстоятельствах было бы самым лучшим. А если и состоится, то вот тебе повод убедить Степана Артёмовича, что одному ему ждать кабана нельзя: мол, ружьё не ваше, не пристрелянное вам под руку, не знакомое вам — мало ли что может быть, поэтому пусть лучше при вас будет человек для подстраховки. Мол, пощадите наши головушки, чтобы нас не записали с сообщники мафии, если вы промахнётесь из незнакомого ружья и кабан на вас нападёт!
— Выходит, пропажа ружей выгодней всего тебе и охранникам? — удивлённо спросил я.
— Да, — отец рассмеялся. — Так что, как видишь, у меня был повод — а возможностей вскрыть багажник и тихонько забросить ружья в снег за кусты, чтобы потом забрать, у меня тоже было навалом! Но я этого не делал, даю тебе честное слово!
— Ты-то не делал, а вот этот полковник… — с сомнением проговорил я. — У него возможностей было ещё больше. Может, он вынул и спрятал эти ружья ещё до того, как ехать к нам! И лежат они себе спокойненько в Москве, в каком-нибудь шкафу… А замок багажника он слегка попортил, чтобы выглядело, будто машину вскрывали. И при этом попортил очень аккуратно — чтобы багажник открывался лишь при сильном нажатии, и не распахнулся бы даже от сильной тряски по ухабам!
— В любом случае, он бы распахнулся, когда машина вылетела в кювет, — указал отец. — Но ведь этого не произошло, ты сам видел. Значит, багажник взломали уже позже — скорей всего, между двумя нашими ездками к машине.
— Этот полковник Юрий мог придумать какую-нибудь хитрость, — упёрся я. — Он, по-моему, на что угодно способен!
— Пропажа ружей — и для него крупное ЧП! — сказал отец. — Даже если ружья найдутся, он получит такую чёрную метку в послужном списке, которую трудно будет стереть! Хочешь сказать, он мог бы рискнуть карьерой, и даже званием, ради безопасности своего подопечного?
— Почему нет? — вопросил я. — Ведь если с министром что-нибудь случится, ему будет ещё хуже! Вот он и выбрал меньшее из двух зол!
— Он искренне хочет найти эти ружья. Видишь, даже Сергея стал подозревать…
— Для отвода глаз! — уверенно заявил я. Полковник Юрий нравился мне все меньше, и я не сомневался: он вполне может навести тень на невинного человека, если ему это будет надо.
— Не думаю, — отец покачал головой. — Он обязан подозревать, вот и подозревает. Надо сказать, ему не позавидуешь! Министр — из тех людей, которых очень нелегко охранять. Степан Артёмович во всём видит попытки стеснить его свободу, и в итоге не выполняет того, чего требует элементарное благоразумие. А ведь случись что, с охраны будут спрашивать по всей строгости, никто не примет в расчёт, что охраняемый не внимал требованиям безопасности! На то они и профессионалы, чтобы преодолевать даже такие трудности! Охранник одного из наших высоких гостей, похожих на министра, когда-то обмолвился мне в сердцах, что такое поведение — это неуважение к охране, создание лишних проблем в их и без того сложном труде. Могу его понять. Как понял бы и этого полковника Юрия, если бы у него вырвалось то же самое.
— Мне вообще показалось, что министр иногда не очень считается с людьми, — рискнул заметить я.
— Ну… — отец задумался, ища слова, чтобы получше мне объяснить. — Степан Артёмович славный мужик. Это как раз тот случай, когда говорят, что недостатки человека являются продолжением его достоинств. И вообще, идеальных людей не существует. Если бы министр не чувствовал себя крепким хозяином того дела, которое ему доверено, и не болел бы за него душой, он никогда бы не пошёл наперекор мафии, у которой все и повсюду схвачено и куплено. Но эти же его качества — умение требовать, умение не бояться и делать то, что он считает правильным, умение все держать в руках — порой чуть-чуть превращают его в деспота, решающего за других людей и просто не находящего времени подумать, что у них могут быть совсем другие желания, и не обязательно им должно нравится то, что нравится ему. Он… — отец опять задумался. — Помнишь, когда ты был маленький, мы звали тебя «Сам Самыч»? Потому что по любому поводу ты кричал: «Сам, сам!» Не давал кормить тебя с ложки, не давал одевать, бежал со всех ног, чтобы, опередив нас, включить телевизор? И жутко обижался, когда тебе что-то не позволяли делать самому. Так вот, министр из таких же «Сам Самычей». И как тебе бывало сложно объяснить, что какие-то вещи тебе пока делать нельзя, потому что для тебя они просто опасны — например, вести Топу на поводке или пытаться выбирать из воды тяжёлую сеть — так и Степан Артёмовичу порой ничего нельзя объяснить. Это надо иметь в виду, вот и все.
— Но ведь он не маленький! — сказал я.
— В том-то и главная проблема, — со вздохом сказал отец. — Если с маленьким ребёнком можно поладить, то как угомонить взрослого мужика, ведущего себя в каких-то ситуациях совсем по-детски? Да ещё когда этот мужик — высокое начальство, и ты должен слушаться его и уважать? М-да… — он мотнул головой, словно в некотором недоумении. Может, он бы и ещё что-нибудь добавил, но в это время со двора донёсся шум подъехавшей машины и лай Топы — громкий, но незлобный, оповещавший, что приехал кто-то из знакомых. — Похоже, Михаил добрался. Надо же, заболтались мы с тобой! Беги, а то Фантик и Ванька будут тебя искать. Если уже не хватились… — он поглядел на часы. — Ух ты! Неужели они ещё спят?
— Вполне возможно, — сказал я. — Сам видишь, какой день, сонный и тихий. Мы два дня подряд ложились невесть когда — вот, наверно, они и отсыпаются за все праздники.
— Да, сонный день… — согласился отец, глядя в маленькое окошко своей каморки на заднюю часть двора. На окно падала вечная тень от высокой поленницы под навесом, а на краю навеса сверкал пушистый снег, на фоне чистого голубого неба, и было видно, что день стоит прекрасный — морозный и солнечный. — Тихо, очень тихо. Как бы это не оказалось затишьем перед бурей.
ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ. В ТУМАНЕ ПОДОЗРЕНИЙ
Я тихо выскользнул из отцовской «каморки» и поднялся наверх. Оказалось, что Ванька и Фантик уже давно встали — и торчат в нашей комнате. Сперва у меня сердце ёкнуло, когда я увидел, что они уже давно вдвоём, но, как я понял с первого взгляда, ссорой между ними и не пахло. Они увлечённо складывали «паззл» — как я тут же выяснил, занялись этим, едва проснувшись, Фантик заглянула нас разбудить и, пока Ванька выбирался из постели, отвернулась к столу с разложенным «паззлом», чтобы не мешать моему брату одеваться; ей показалось, что она видит кусочек, который точно встанет в один из пробелов, попробовала положить его, потом другой… И пошло-поехало. Быстро натянувший джинсы и рубашку Ванька присоединился к ней — «только одну детальку помочь добавить», как он мне объяснил — и тоже втянулся. Забыв о завтраке и обо всём на свете, они стали собирать картинку.
— Быстро бегите вниз завтракать! — сказал я. — Все уже давно встали… — я подошёл к окну. Отец беседовал с Михаилом Дмитриевичем, поглаживая по голове Топу, присевшего рядом и, казалось, с большим любопытством слушавшего разговор. Дядя Серёжа, готовый помогать в извлечении машины, вышел из дома и присоединился к ним. — Вон, и Михаил уже приехал. Мы ещё успеем прогуляться к машине и посмотреть, как Михаил будет искать следы при свете дня и как потом эту машину будут вытягивать!
Это предложение оторвало их от «паззла». Фантик и Ванька рванули вниз — и чуть не кубарем покатились по лестнице.
Я спустился за ними вслед. На кухне наши мамы угощали секретаря кофе, а в гостиной был аккуратно расстелен вычищенный им ковёр. То ли баня и чистка снегом ковру действительно помогли, то ли у нас глаз начал привыкать, но ковёр выглядел не таким ядовитым, как прежде.
— Здорово вы его обработали! — сказал я.
— Не я один, — с лёгкой улыбкой сказал секретарь. — Степан Артёмович и охрана вчера здорово похлестали его берёзовыми веничками, так что сегодня мне оставалось только последний лоск навести.
— Клаш-ш! — проговорил Ванька с набитым ртом. — Выш-ший клаш-ш! Теперь его можно и на штенку вешать!
— Насчёт стенки сомневаюсь, — сказала мама. — Уж больна сладенькая картинка, со всеми этими охотниками, нимфами и удивлённым кабаном.
Мы хихикнули. Мама нашла самое точное слово для того, чтобы определить выражение на морде кабана. Он действительно словно удивлялся: а что это вокруг него происходит?
— Так что теперь можно гулять и развлекаться, — продолжил секретарь. — А вообще… — хмыкнул он. — Работа по спасению ковра прошла настолько удачно, что хоть праздничный салют устраивай!
— Можно устроить! — живо откликнулся Ванька. — У нас ещё остались праздничные фейерверки! Давайте запустим вечером!
— Я с радостью, — сказал секретарь. — Всю жизнь обожал пускать фейерверки. Да кто ж их не любит, а?
— И Степан Артёмович? — спросила Фантик.
— И Степан Артёмович, — подтвердил секретарь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20