OCR и редакция: Вадим Ершов
«Сотник Ю. Невероятные истории»: ТПО «Интерфейс»; Москва; 1996
ISBN 5-7016-0026-2
Юрий Вячеславович СОТНИК
НОЧЬЮ НА КЛАДБИЩЕ
Маша сидела на одной из ступенек веранды, а ее со всех сторон облепили Фая, Нюшка, Игнат и Юра. Я был слишком взволнован и на ступеньках не сидел, я стоял и смотрел, что делает Маша. На голых коленях ее лежал большой блокнот. Зажав кончик языка в уголке рта, она рисовала что-то шариковой ручкой. Скоро все увидели, что это череп и скрещенные кости.
– Интересненько! А череп зачем? – усмехнулся Юра.
– Чтобы ему страшнее было, – ответила Маша. – Теперь пусть каждый распишется тут.
– Во! «Распишется»! – удивился Игнат. – Что мы, зарплату получаем?
Маша рассердилась.
– Ну, тогда бери блокнот и придумывай сам, что писать. Ну, бери! Ну, что же не берешь?!
– Да ну тебя! – буркнул Игнат.
– Вот тебе и «ну»! А с подписями вроде документа получается. – И Маша первой расписалась под рисунком: «М. Дрозд». Свою подпись она украсила такими завитушками, что за ними совсем скрылась фамилия «Дрозд». Остальные, даже «шибко интеллигентный» Юра, как звал его Игнат, расписались без затей, тем же почерком, каким пишут сочинения. Расписались Фая и Нюшка – дочери колхозников, у которых мои родители снимали дачу, расписался Игнат – сын хозяина Машиной дачи. Мне расписываться было не нужно. Маша вырвала верхний лист из блокнота, сложила его и сунула в нагрудный карманчик своей голубой кофточки.
– Игнат, бери весла! – приказала она.
Минуты через две мы вышли из калитки, пересекли немощеную дорогу и спустились к реке, где причаленная цепью к солидному колу стояла большая плоскодонка Игнатова отца.
Наша деревня Глинки стояла на берегу реки Вербилки, а на том берегу растянулось большое село Вербилово. Туда обычно ходили через мост в конце деревни, но нам нужно было попасть к церкви, стоявшей у дальнего от моста края села, и переправиться к ней в лодке было гораздо ближе. Река была шириной метров в пятьдесят. Сидя на веслах, Игнат направил лодку наискосок против течения, и минут через десять она уткнулась носом в берег. Здесь тоже торчал кол, и к нему была причалена такая же лодка. Игнат пристегнул замок от своей цепи к большому кольцу на колу, и мы по крутой тропинке поднялись на бугор, где стояла церковь. Перед тропинкой в церковной ограде из штакетника была калитка, а по ту сторону церковного двора – всегда открытые ворота. Пройдя через двор, мы очутились на небольшой поляне, где паслись две козы, и миновав ее, углубились в липовую аллею, которая вела к кладбищу.
Теперь надо объяснить, что мы задумали. Начну с того, что я был влюблен, влюблен первой любовью и, как говорится, по уши. Влюблен в Машу Дрозд. Это была довольно властная особа двенадцати лет, в которой мне все казалось необыкновенным и восхитительным: и прямой со вздернутым кончиком нос на слегка скуластом лице, и огромные чисто серые широко поставленные глаза, и даже метелка из русых волос, перехваченная у затылка аптекарской резинкой. Любовь моя была трудной. Мы только первое лето снимали две комнаты с верандой в Глинках, к тому же из-за болезни мамы мы поселились здесь не в начале лета, а лишь в середине июля, а Юра и Маша жили тут уже четвертый сезон и давно подружились между собой, с Игнатом и с дочками наших нынешних хозяев Фаей и Нюшкой. Надо добавить, что Маше, Юре и Фае было по двенадцати лет, Игнату – все тринадцать, а мне только одиннадцать. Одна лишь Нюшка была на два года младше меня.
Обычно влюбленные мальчишки такого возраста ведут себя перед своей избранницей, как вел себя Том Сойер перед Бекки: они проделывают на ее глазах акробатические трюки, стараются подраться с кем-нибудь, а если ловкости и смелости не хватает, пытаются привлечь к себе внимание дамы, награждая ее щелчками в макушку и легкими тумаками в спину. Но я был слишком застенчив для всего этого. Мало того, в присутствии Маши эта застенчивость мешала мне блеснуть тем, в чем я действительно был силен. На краю деревни у нас была «волейбольная площадка» с веревкой вместо сетки, и я в свои одиннадцать лет хорошо играл в волейбол, даже когда на площадку приходили парни пятнадцати и семнадцати лет. Но стоило там появиться Маше, меня охватывал такой страх упустить мяч, что он чуть не каждый раз улетал от моих рук в аут или в сетку (под веревку).
– Мазила! – бросала мне Маша, а Игнат с Юрой удивлялись.
– Что такое?! – восклицал Игнат. – То играл классно, а тут… на тебе!
Оба они и представить себе не могли, что в такую привычную для них Машку можно влюбиться до одурения, поэтому и не подозревали о состоянии моей души.
То же было и с разговорами. Поговорить в этой компании любили все, и я в том числе. Я умел неплохо рассказать какую-нибудь историю, прочитанную или взятую из жизни, но только не в присутствии Маши. Когда она смотрела на меня большими неподвижными глазами, мне казалось, что она думает: «Ну-ка, послушаем, что этот дурачок сморозит». Язык мой деревенел, я комкал рассказ, спеша его закончить, и Маша отворачивалась от меня с выражением откровенной скуки.
Интересно, что мальчишки не замечали, как на меня действует присутствие Маши, но это заметила одна из дочерей наших хозяев, толстая круглолицая розовощекая Файка. Однажды я нечаянно подслушал, как она говорит матери:
– Мама, а похоже, наш Димка в Машу Дрозд влюбимшись.
– С чего ты это взяла?
– Когда Машки нет – Димка парень как парень, а как она появится – он до того тушуется, до того тушуется – ну, совсем как дурачок.
– Ну и пускай себе. Ты помалкивай, а то его задразнят. Он мальчик хороший.
На мое счастье Файка послушалась матери. Она и виду не подала, что раскрыла тайну моего сердца. Но с тех пор зорко следила за мной маленькими как синие бусины глазками.
Кончался август, кончались каникулы, скоро мы должны были разъехаться по домам в Москве. Я знал, что Юра поддерживает знакомство с Машей в городе, знал, что даже Игнат навещает ее, когда бывает в столице, а я для нее так и оставался чем-то вроде пустого места. И я хорошо представлял себе, как она удивится, если я попрошу дать мне ее домашний телефон.
Но примерно дней за десять до отъезда я воспользовался удобным случаем и пошел на отчаянный шаг.
Во время каникул нам разрешалось ложиться спать поздно. В конце августа солнце заходило около девяти, и мы возвращались по домам после того, как уже давно стемнело. В тот вечер мы собрались на участке у Юры. Там под старой яблоней был серый от времени стол, единственной ножкой которого служил толстый пень, а возле него стояли две врытые в землю скамейки. Сидя за этим столом, мы говорили о страшном. Начали с рассказов о привидениях, вычитанных из книг, потом речь пошла о случаях из жизни. Маша передала рассказ своей бабушки о том, как в церкви отпевали одного ее знакомого, и вдруг рот упокойника во время отпевания растянулся в улыбке, а глаза приоткрылись. Так его и похоронили с этой улыбкой. Юра сообщил о том, как похоронили человека, якобы отравившегося грибами, но прокурор приказал вскрыть могилу, чтобы проверить, отчего он действительно умер. Когда гроб открыли, то увидели, что мертвец лежит не на спине, а на боку, обхватив лицо руками. Стало ясно, что человека похоронили заживо, и он очнулся в могиле. А Игнат и Фая дополняли друг друга, рассказали, как этой весной на воротах местного кладбища повесилась девушка, у которой жениха убили в пьяной драке.
От таких разговоров меня стал пробирать холодок по спине, и я заметил, что остальные часто поглядывают через плечо в темноту. И тут Маша вдруг сказала:
– А вот интересно: кто-нибудь согласится на спор пойти ночью на кладбище?
– На какое кладбище? – спросила Фая.
– Да ведь тут оно одно. Что за рекой. Юра, ты бы пошел?
Юра помолчал.
– Честно? Нет, не согласился бы. Я, конечно, понимаю, что покойники из могил не встают, привидений не бывает, но… Нет, не пошел бы.
Фая передернула плечами.
– Ввввв! За миллион не пошла бы.
– А я бы… я бы и мимо побоялась пройти, – сказала Нюша.
– Игнат, а ты? – спросила Маша, и тот неторопливо, как бы в раздумьи ответил:
– До мая месяца, пожалуй, пошел бы, а после того, как там Нина Климова удавилась – нет. Духа не хватило бы.
Пока Маша производила этот опрос, во мне созревала отчаянная мысль: вот единственный случай не только обратить на себя внимание Маши, но и удивить ее, возвыситься в ее глазах, стать настоящим героем! И как только Маша перевела глаза на меня, я произнес дребезжащим от волнения и таким громким голосом, что из ближайшего куста выпорхнула какая-то птица:
– А я бы пошел! И… и пойду.
– Пойдешь? – переспросила Маша.
– Пойду. И не на спор, а просто так. Только не в полночь, потому что родители не пустят, а вот примерно в такое время.
– И сейчас пойдешь? – спросил Юра.
– Нет, сейчас не пойду, потому что невозможно будет проверить, был я там или нет.
При свете луны я увидел, что теперь полностью овладел вниманием Маши. Мы сидели напротив друг друга. Она перекинула метелочку волос с груди на спину, положила локти на стол и слегка подалась ко мне.
– Так что же ты предлагаешь?
Я старался говорить негромко, но мой голос не слушался меня и звенел.
– Очень просто. Завтра днем мы все идем на кладбище, и ты при свидетелях прячешь там в каком-нибудь месте записку. А вечером, когда стемнеет, вы переправляете меня на тот берег и подождете около церкви, а я схожу на кладбище и принесу эту записку.
– И не побоишься? – спросила Маша.
– Может, и побоюсь, а все равно принесу, – гордо ответил я и вслух припомнил вычитанную где-то фразу: – Храбрый не тот, кто ничего не боится, а тот, кто умеет побороть свой страх.
– Думаешь, что поборешь? – спросил Игнат.
– Поборю. Со мной такое уже бывало. – Тут я приврал.
Вдруг Юра, сидевший рядом со мной, протянул через стол руку Маше.
– На что спорим, что Димка записку не принесет? До кладбища, может быть, дойдет, а искать записку – у него пороха не хватит.
Маша посмотрела на меня.
– Ну, ты как? Думаешь, хватит пороха?
– Конечно хватит, – небрежно ответил я.
Маша вложила свою руку в Юрину ладонь.
– Знаешь, на что спорим? Если ты проиграешь, ты будешь в течение часа ходить по деревне и говорить каждому встречному: «Здравствуйте! Я – недоверчивый дурак». А если я проиграю, я буду говорить: «Здравствуйте! Я доверчивая дура».
– Идет! – согласился Юра. – Игнат, разними!
В тот вечер я долго не мог уснуть. Меня распирало от сознания моего великого торжества. Мне вспоминалось, с каким вниманием Маша впервые за несколько месяцев смотрела на меня при лунном свете, вспоминалось, что она теперь разговаривала со мной не просто как с равным, а как с человеком, достойным особого внимания. О кладбище я почти не думал. За эти недели мне пришлось несколько раз пройти через него, потому что за ним тянулся лес, куда мы ходили по ягоды и по грибы. Проходили мы там всегда днем и, как правило, всей нашей компанией, и я не видел в нем ничего страшного. Теперь я сознавал, что ночью мне там будет не по себе, но это казалось пустяком по сравнению с таким прекрасным моментом: я возвращаюсь к ожидающим меня ребятам, бесстрастный, невозмутимый, вручаю Маше записку и произношу только два слова: «Вот! Получи!»
Аллея, ведущая к кладбищу, была длиной метров в полтораста, и здесь было какое-то удивительное сказочное освещение. Кроны старых лип почти смыкались над нашими головами, но солнце пробивалось сквозь листву, покрывая немощеную, но ровную дорогу множеством золотистых пятнышек. Мои спутники были одеты по-разному: на Маше была синяя юбка и голубая кофточка, на тонконогом Юре – коричневые шорты и полосатая с короткими рукавами рубашка навыпуск, на плечистом Игнате – грязно-белая майка и серые брюки, на Фае с Нюшкой – одинаковые ситцевые платья, розовые с белым горошком, – и при всем этом мне казалось, что все одеты почти одинаково, потому что все были, как и дорога, покрыты бесчисленными солнечными зайчиками. На дороге эти зайчики лишь слегка шевелились, потому что ветер колебал листву, но мы шагали, мы двигались, и от этого десятки зайчиков непрерывно ползали по каждому из нас – по голове, по плечам, по спине…
– Сейчас тут очень приятно прогуливаться, – сказал Юра. – А вот каково будет Димке идти здесь вечером в потемках!
– Дим, а Дим! – проговорила Фая. – А у нас тут на кладбище один отравленный грибами лежит. Игнат, ты не знаешь, бригадиру Шатову вскрытие делали перед тем как похоронить?
– Вроде не делали, – сказал Игнат.
– Вот то-то и оно! – продолжала Файка. – Может, его тоже живьем похоронили, и он теперь перевернутый лежит.
– А ну-ка, довольно вам! – прикрикнула Маша и обратилась ко мне: – Ты не слушай их. Они тебя нарочно запугивают, чтобы ты струсил и не пошел.
– Ну, и пусть запугивают, – сказал я беспечным тоном, хотя у меня что-то немножко съежилось внутри.
После окрика Маши Юра, Игнат и Файка перестали меня пугать, но ненадолго. Аллея кончилась у самых ворот кладбища, створок на них не было, просто два невысоких столба, а на них перекладина с деревянным крестом. Тут Игнат остановился.
– Вот гляди, – сказал он мне. – Здесь Нина Климова удавилась.
– Ага, – подтвердила Фая. – Она из дому маленькую лестницу принесла.
– А потом спрыгнула, – закончила Нюшка.
– А где ее жениха могила? – спросила Маша.
– На том конце кладбища, – ответил Игнат. – Там не повесишься; ни единого деревца.
Мы постояли немного, поговорили о самоубийце. Юра и Маша сказали, что эта Климова, должно быть, помешалась, если задумала покончить с собой именно здесь да еще тащить из дома лестницу. Игнат подтвердил, что она после смерти любимого была «какая-то не в себе».
– А где ее самою похоронили? – спросил я.
– Там где-то. – Игнат махнул рукой вправо. – Самоубийц на кладбище нельзя хоронить. Их за оградой кладбища зарывают.
По обе стороны от ворот тянулась полуразвалившаяся ограда. Я знал, что она охватывает кладбище только с трех сторон, а четвертая сторона его не ограждена, там каждый год появляются новые могилы.
Мы вошли на кладбище. Оно было старое, довольно запущенное и большое. Здесь хоронили не только жителей Вербилова и Глинки, но и других деревень, потому что тут была единственная на полрайона действующая церковь. От ворот тянулась песчаная дорожка, почти такая широкая, как и аллея, а в сторону от нее отходили узенькие тропинки между рядами могил. Примерно треть из них были ограждены, но многие представляли собой лишь продолговатые холмики. Одни из них были с боков обложены дерном, а сверху оставалась черная земля, чтобы высаживать цветы, некоторые целиком поросли бурьяном, и ясно было, что за ними уже никто не ухаживает. Среди могил было много отцветших кустов сирени и жасмина, тут и там белели стволы берез.
Идя по кладбищу, Маша вертела головой со своей метелкой, глядя то в одну сторону, то в другую.
– Надо спрятать записку в таком месте, – говорила она, – чтобы ее легко было найти.
– Пошли! Я знаю, где ее спрятать, – сказал Игнат.
Дойдя примерно до середины кладбища, все свернули на еще одну дорожку, которой я раньше почему-то не замечал. Она была такой же ширины, как и главная дорожка, и уходила под прямым углом вправо от нее.
– Дима, знаешь где мы находимся? – сказал Юра. – Это, можно сказать, пантеон.
– Пантеон? А что это такое?
Мне объяснили, что тут хоронят самых видных людей в округе, что здесь лежат два бывших председателя сельсовета, два председателя колхоза, лучший бригадир – орденоносец, знатный механизатор и две знатные доярки. Заглядывая за ограды, я не увидел здесь ни одного креста. Вместо них были четыре мраморные доски и несколько маленьких деревянных обелисков, выкрашенных в красный цвет.
– Дим! – сказал Игнат. – Вот третья могила слева, так в ней бригадир Шатов лежит. Который грибами отравился.
– И который, может быть, в гробу перевернулся, – вставил Юра.
Маша накинулась на него.
– Ну, знаешь, Юрка, это уже не честно. Мы с тобой пари держали, а ты нарочно Димку пугаешь, чтобы я проиграла.
– Извини! Молчу. Больше ни слова, – сказал Юра.
Всего огражденных могил было восемь, а дальше по обеим сторонам дорожки я увидел поросшие бурьяном холмики заброшенных могил, и мне подумалось, что эти могилы, наверное, постепенно сроют, и на их месте похоронят других «знатных» людей. Дорожка упиралась прямо в склеп, сложенный из какого-то светло-серого камня. Игнат объяснил, что это семейный склеп богатых помещиков Татарских, усадьба которых была сожжена в семнадцатом году, а сами они исчезли неизвестно куда. Крыши на склепе давно не было, на сенах его росла трава и даже маленькое деревце. Ржавая, со следами зеленой краски дверь была приоткрыта лишь сантиметра на три. Игнат сказал, подергав ее:
– Когда-то открывалась, а теперь – не открыть. Похоже, стены осели, и она вместе с ними.
Я увидел, что нижняя часть двери почти врезалась в порог из того же светло-серого камня.
1 2 3