Все возится во дворе с большим утюгом, который разогревается угольками. То она дует в утюг, то плюет на него, то наденет на него самоварную трубу. А волосы у нее накручены сардельками на железные штучки.Выгладив себе платье, она наряжается, распускает волосы и уходит в Дом культуры танцевать. А на другой вечер опять хлопочет с утюгом во дворе.Тетка тоже работает. Она жалуется, что она и уборщица, и кульер, и платят ей только как уборщице, а по штату кульер полагается особо. Она подолгу стоит с ведрами на углу, у водопроводного крана, и рассказывает женщинам, как она отбрила своего заведующего и какое на него написала заявление.На Женьку тетка сердится, что он много ест и ничего не делает в доме.А ему не хочется делать. Он встанет утром, поест, что ему оставили, и идет к ребятам.Весь день он на улице или у соседей. Тетя Паша его кормит, когда он заходит. Перед тем как тетке вернуться с работы, Женька идет домой и садится за уроки. Ему на лето задана целая куча уроков, потому что он отстающий: во втором классе учился два года, в третьем два года, и в четвертом тоже остался на второй год. Когда он пошел в школу, Васька был еще маленький, а теперь Васька его догнал, несмотря на то что тоже сидел два года в третьем классе.А по росту и по силе Васька даже обогнал Женьку…Сначала учителя за Женьку волновались, вызывали тетку и сами к ней ходили, а она им говорила:— Навязалось мне счастье на голову, делайте с ним что хотите, а у меня возможности нет, он меня объел всю, если хотите знать.А женщинам жаловалась:— Устройте ему, говорят, для занятий уголок. Ему не уголок, а плетку бы хорошую, только потому и жалею, что от покойной сестры.Потом учителя перестали ходить. И даже хвалили Женьку: очень, говорили, дисциплинированный мальчик; другие на уроках шумят, а он сидит тихо, — одно жалко, что редко ходит в школу и ничего не знает.Они ставили Женьке пятерки за поведение. И еще по пению у него пятерка. А по остальным предметам двойки и единицы.Перед теткой Женька делает вид, что занимается, чтобы она на него меньше кричала. Она приходит, а он сидит за кухонным столом, где наставлена грязная посуда и валяются тряпки, — сидит и пишет цифры, решая задачу.— Ты что же, василиск, — начинает тетка, — опять ни воды не принес, ни за керосином не сходил, ничего? Я с тобой, что же, век буду мучиться, рахитик?— Я занимался, — отвечает Женька.Тетка кричит — он, укоризненно вздохнув, кладет перо и берет бидон для керосина.— Ты надо мной смеешься или что?! — кричит тетка не своим голосом. — Ты же знаешь, лукавый, что лавка уже закрыта!!— Ну, закрыта, — соглашается Женька. — Чего же вы ругаетесь?— Иди дрова коли!!! — кричит тетка с такой надсадой, что кажется — сию минуту у нее разорвется горло. — Иди, чтоб я тебя без дров тут не видела!!!Она хватает с лавки ведра и, воинственно размахивая ими, с криком мчится по воду, а Женька не спеша уходит в сарай колоть дрова.Тетка говорит неправду, будто он ленивый. Ничего подобного. Тетя Паша его о чем-нибудь попросит или ребята — он с удовольствием делает. Его похвалят — он рад и старается сделать как можно лучше. Он как-то вместе с Васькой целый метр дров наколол и сложил.И что он неспособный, тоже неправда. Сереже подарили железный конструктор, так Женька с Шуриком такой сделали семафор, что с улицы Калинина ребята приходили смотреть: с красным и зеленым огоньками был семафор. Шурик в этом деле сильно помог, он в машинах здорово понимает, потому что у него папа — шофер Тимохин, но Шурик не додумался, что можно взять из Сережиных елочных украшений цветные лампочки и приспособить к семафору, а Женька додумался.Из Сережиного пластилина Женька лепит человечков и зверей — ничего, похоже. Сережина мама увидела и купила ему тоже пластилин. Но тетка раскричалась, что не разрешит Женьке заниматься глупостями, и выбросила пластилин в уборную.От Васьки Женька научился курить. Папирос купить ему не на что, он курит Васькины; и когда найдет окурок на улице, то поднимает и курит. Сережа, жалея Женьку, тоже подбирает с земли окурки и отдает ему.Перед младшими Женька не задается, как Васька, — охотно играет с ними во что угодно: в войну так в войну, в милиционеров так в милиционеров, в лото так в лото. Но, как старший, он хочет быть генералом или начальником милиции. А когда играют в лото с картинками и он выигрывает, он рад; а если не выигрывает, то обижается.Лицо у него доброе, с большими губами, большие уши торчат, а на шее сзади косички, потому что стрижется он редко.Как-то пошли Васька с Женькой в рощу и Сережу взяли. В роще разожгли костер, чтобы испечь картошку. Они с собой принесли картошек, соли и зеленого луку. Костер горел вяло, дымя горьким дымом. Васька сказал Женьке:— Поговорим про твое будущее.Женька сидел, подняв колени к подбородку и охватив их, узкие штаны его вздернулись, открывая тощие ноги. Не отрываясь глядел он на плотные дымовые струйки, сизые и желтые, вытекающие из костра.— Школу, как ни думай, кончать придется, — продолжал Васька таким тоном, словно он был круглый отличник и старше Женьки по крайней мере на пять классов. — Без образования — кому ты нужен?— Это-то ясно, — согласился Женька. — Без образования я никому не нужен.Он взял ветку и разгреб костер, чтобы тот горел веселей. Сырые сучья шипели, из них текла слюна, разгоралось медленно. Вокруг полянки, на которой сидели ребята, пышно росли береза, осина и ольха. В играх ребята воображали эти заросли дремучим лесом. Весной там много ландышей, а летом много комаров. Сейчас комары отступили, потревоженные дымом; но отдельные храбрецы и сквозь дым налетали и кусались, и тогда ребята звонко шлепали себя по ногам и щекам.— А тетку поставь на место, и все, — посоветовал Васька.— Попробуй! — возразил Женька. — Попробуй, поставь ее на место!— Или не обращай внимания.— Да я и не обращаю. Просто она мне надоела. Просто, ты же видишь, — в печенки въелась.— А Люська ничего?— Люська ничего. Люська — что, она замуж устроится.— За кого?— Ну, за кого-нибудь. У нее план — за офицера, да тут офицеров нету. Она, может быть, поедет куда-нибудь, где есть офицеры.
Костер разгорелся: огонь одолел влагу и охватил груду сучьев и листвы, прыгая озорными острыми язычками. Что-то в нем выстрелило, как из пистолета. Дыма больше не было.— Сбегай, — велел Васька Сереже, — поищи сухого — подбросить…Сережа побежал исполнять поручение. Когда он вернулся, говорил Женька, а Васька слушал со вниманием и деловито.— Как бог буду жить! — говорил Женька. — Ты подумай: вечером придешь в общежитие — постель у тебя, тумбочка… Ляжь и слушай радио или играй в шашки, никто не орет над ухом… Лектора к тебе ходят, артисты… И поужинать дадут в восемь часов…— Да, — сказал Васька, — культурно. А тебя примут?— Я подам заявление. Почему ж не примут. Наверно, примут.— Ты с какого года?— Я с тридцать третьего года. Мне на той неделе четырнадцать было.— Тетка не возражает?— Она не возражает, только она боится, что если я уеду, то я ей потом не буду помогать.— А ну ее, — сказал Васька и прибавил нехорошие слова.— Да я все равно, наверно, уеду, — сказал Женька.— Ты, главное, прими решение и действуй, — сказал Васька. — А то «наверно» да «наверно», а учебный год начнется — и пойдет твоя волынка опять сначала.— Да, я, наверно, приму решение, — сказал Женька, — и буду действовать. Я, Вася, знаешь, часто об этом мечтаю. Как вспомню, что уже скоро первое сентября, — так мне нехорошо, так нехорошо…— Еще бы! — сказал Васька.Они беседовали о Женькиных планах, пока пеклась картошка. Потом поели, обжигая пальцы и с хрустом разгрызая толстый трубчатый лук, и легли отдыхать. Солнце спускалось; стволы берез стали розовыми; на маленькой полянке, где посредине в сером пепле еще таились невидимые искры, лежала тень. Сереже товарищи велели отгонять комаров. Он сидел и добросовестно махал веткой над спящими, а сам думал: неужели Женька, когда станет рабочим, будет отдавать деньги тетке, которая только кричит на него, это несправедливо! Впрочем, скоро и он заснул, пристроившись между Васькой и Женькой. Ему приснились офицеры и с ними Люська, Женькина сестра.Женька не был решительным человеком, он больше любил мечтать, чем действовать, но первое сентября близилось, в школе закончили ремонт, школьники уже ходили туда за тетрадками и учебниками, Лида хвалилась новым форменным платьем, вплотную подходил школьный год со всеми его неприятностями, и Женька принял решение. Если не в ремесленное, то в фе-зе-о, может быть, возьмут, сказал он. В общем, он решил уезжать.Многие одобряли его и старались ему помочь. Школа написала характеристику, Коростелев и мама дали Женьке денег, и даже тетка испекла ему на дорогу коржики.В утро его отъезда тетка попрощалась с ним без криков и попросила не забывать, сколько она для него сделала. Он сказал: «Хорошо, тетя». И добавил: «Спасибо». После этого она ушла в свою контору, а он стал собираться.Тетка ему подарила деревянный чемодан, выкрашенный зеленой краской. Она долго колебалась, ей жалко было чемодана, но все-таки подарила, сказав: «С мясом от себя отрываю». В этот чемодан Женька уложил рубашку, пару рваных носков, застиранное полотенце и коржики. Ребята смотрели, как он укладывался.Сережа вдруг сорвался с места и выбежал. Он вернулся запыхавшись, в руках у него был семафор с лампочками — зеленой и красной: он так нравился всем, семафор, что его не разобрали, он стоял на столике, и его показывали гостям.— Возьми! — сказал Сережа Женьке. — Возьми с собой, мне не надо, он просто так стоит!— А чего я с ним там буду делать, — сказал Женька, посмотрев на семафор. — И без него килограмм пятнадцать тянуть.Тогда Сережа опять умчался и примчался с коробкой.— Ну, это возьми! — сказал он взволнованно. — Ты там будешь лепить. Он легкий.Женька взял коробку и открыл. В ней были куски пластилина. На Женькином лице мелькнуло удовольствие.— Ладно, — сказал он, — возьму. — И положил коробку в чемодан.Тимохин обещал отвезти Женьку на станцию: до станции тридцать километров, железная дорога к городу еще не построена… Но как раз накануне тимохинская машина забастовала, мотор отказал, его ремонтируют, а Тимохин спит, сказал Шурик.— Наплевать! — сказал Васька. — Доедешь.— На автобусе можно, — сказал Сережа.— Ловкий ты! — возразил Шурик. — На автобусе платить надо.— Выйду на шоссе и проголосую, — сказал Женька, — кто-нибудь, наверно, довезет.Васька подарил ему пачку папирос. А спичек у него не было, спички Женька взял теткины. Все они вышли из теткиного дома. Женька навесил на дверь замок и положил ключ под крыльцо. Пошли. Чемодан был тяжелый как черт, — не от того, что в нем лежало, а сам по себе; Женька нес его то в одной руке, то в другой. Васька нес Женькино пальто, а Лида маленького Виктора. Она несла его, выпятив живот, и часто встряхивала, говоря: «Ну, ты! Сиди! Чего тебе надо!»Было ветрено. Вышли за город, на шоссе, — там пыль крутилась столбами, запорашивая глаза. Под ветром серая трава и выцветшие васильки у края шоссе, дрожа, припадали к земле. Как будто совсем безмятежные облака, круглые и белые, стояли в ярко-синем небе, не грозя ничем, но пониже быстро приближалась черная туча, вихрясь лохматыми лапами, и казалось, что это от нее рвется ветер и веет по временам сквозь пыль что-то острое, свежее и облегчает грудь… Ребята остановились, поставили чемодан и стали ждать машины. Как назло, машины всё шли со станции, в город. Наконец показался грузовик с другой стороны. Он был высоко нагружен ящиками, но возле шофера никого не было. Ребята подняли руки. Шофер поглядел и проехал. Потом в клубах пыли показался черный «газик», почти пустой, — кроме шофера, в нем был всего один человек; но и он проехал, не остановившись.— Вот дьявол! — выругался Шурик.— А вы чего голосуете! — сказал Васька. — Я вам проголосую! Они же думают — всю роту надо везти! Пускай Женька один голосует! Вон еще какой-то драндулет.Ребята повиновались, и когда драндулет с ними поравнялся, никто не поднял руку, кроме Женьки и Васьки: Васька нарушил собственный приказ, — большие мальчики всегда позволяют себе то, что они запрещают младшим…
Драндулет проскочил вперед и остановился. Женька подбежал к нему с чемоданом, а Васька с пальто. Щелкнула дверца, Женька исчез в машине, а за Женькой исчез Васька. Потом все заслонило облако газа и пыли; когда оно улеглось, на шоссе не было ни Васьки, ни Женьки, и уже далеко виднелся удаляющийся драндулет. Хитрюга Васька, никого не предупредил, не намекнул даже, что поедет провожать Женьку на станцию. Остальные ребята пошли домой. Ветер дул в спину, толкал вперед и хлестал Сережу по лицу его длинными волосами.— Она ему никогда ничего не пошила, — сказала Лида. — Он обноски носил.— У нее заведующий сволочь, — сказал Шурик. — Не хочет платить ей как кульеру. А она имеет право.А Сережа шел, подгоняемый ветром, и думал — какой счастливый Женька, что поедет на поезде, Сережа еще ни разу не ездил на поезде… День почернел и вдруг озарился мигающей яростной вспышкой, гром бабахнул как из пушки над головами, и сейчас же бешено хлынул ливень… Ребята побежали, скользя в мгновенно образовавшейся грязи, ливень сек их и пригибал вниз, молнии прыгали по всему небу, и сквозь грохот и раскаты грозы был слышен плач маленького Виктора…Так уехал Женька. Через сколько-то времени от него пришло два письма: одно Ваське, другое тетке. Васька никому ничего не рассказал, сделал вид, что в письме заключены невесть какие мужские тайны. Тетка же не секретничала и всем сообщала, что Женю, слава богу, приняли в ремесленное. Живет в общежитии. Выдали ему казенное обмундирование. «Пристроила-таки его, — говорила тетка, — в люди выйдет, а через кого, через меня».Женька не был ни коноводом, ни затейником; ребята скоро привыкли к тому, что его нет. Вспоминая о нем, они радовались, что ему хорошо, у него есть тумбочка и к нему ходят артисты. А если играли в войну, то генералами были теперь, по очереди, Шурик и Сережа. ПОХОРОНЫ ПРАБАБУШКИ Прабабушка заболела, ее отвезли в больницу. Два дня все говорили, что надо бы съездить проведать, а на третий день, когда дома были только Сережа да тетя Паша, пришла бабушка Настя. Она была еще прямей и суровей, чем всегда, а в руке держала свою черную сумку с застежкой «молнией». Поздоровавшись, бабушка Настя села и сказала:— Мама-то моя. Померли.Тетя Паша перекрестилась и ответила:— Царствие небесное!Бабушка Настя достала из сумки сливу и дала Сереже.— Понесла передачку, а они говорят — два часа, как померла. Ешь, Сережа, они мытые. Хорошие сливы. Мама любили: положат в чай, распарят и кушают. Нате вам все. — И она стала выкладывать сливы на стол.— Да зачем, себе оставьте, — сказала тетя Паша.Бабушка Настя заплакала:— Не надо мне. Для мамы покупала.— Сколько им было? — спросила тетя Паша.— Восемьдесят третий шел. Живут люди и дольше. До девяноста, смотришь, живут.— Выпейте молочка, — сказала тетя Паша. — Холодненькое, с погреба. Кушать надо, что поделаешь.— Налейте, — сказала бабушка Настя, сморкаясь, и стала пить молоко. Пила и говорила: — Так их перед собой и вижу, так они мне и представляются. И какие они умные были, и сколько прочитали книг, удивительно… Пустой мой дом теперь. Я квартирантов пущу.— Ах-ах-ах! — вздыхала тетя Паша.Сережа, набрав полные руки слив, вышел во двор, под горячее нежное солнце, и задумался. Если дом бабушки Насти теперь пустой, значит, умерла прабабушка: они ведь вдвоем жили; она, значит, была бабушки Настиной мамой. И Сережа подумал, что когда он пойдет в гости к бабушке Насте, то уже никто там не будет придираться и делать замечания.Смерть он видел. Видел мышку, которую убил кот Зайка, а перед этим мышка бегала по полу и Зайка играл с нею, и вдруг он бросился и отскочил, и мышка перестала бегать, и Зайка съел ее, лениво встряхивая сытой мордой… Видел Сережа мертвого котенка, похожего на обрывок грязного меха; мертвых бабочек с разорванными, прозрачными, без пыльцы, крылышками; мертвых рыбешек, выброшенных на берег; мертвую курицу, которая лежала в кухне на лавке: шея у нее была длинная, как у гуся, и в шее черная дырка, а из дырки в подставленный таз капала кровь. Ни тетя Паша, ни мама не могли зарезать курицу, они поручали это Лукьянычу. Он запирался с курицей в сарае, курица кричала, а Сережа убегал, чтобы не слышать ее криков; и потом, проходя через кухню, с отвращением и невольным любопытством взглядывал искоса, как капает кровь из черной дырки в таз. Его учили, что теперь уже больше не надо жалеть курицу, тетя Паша ощипывала ее своими полными проворными руками и говорила успокоительно:— Она уже ничего не чувствует.Одного мертвого воробья Сережа потрогал. Воробей оказался таким холодным, что Сережа со страхом отдернул руку. Он был холодный как льдинка, бедный воробей, лежавший ножками вверх под кустом сирени, теплой от солнца.Неподвижность и холод — это, очевидно, и называется смерть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
Костер разгорелся: огонь одолел влагу и охватил груду сучьев и листвы, прыгая озорными острыми язычками. Что-то в нем выстрелило, как из пистолета. Дыма больше не было.— Сбегай, — велел Васька Сереже, — поищи сухого — подбросить…Сережа побежал исполнять поручение. Когда он вернулся, говорил Женька, а Васька слушал со вниманием и деловито.— Как бог буду жить! — говорил Женька. — Ты подумай: вечером придешь в общежитие — постель у тебя, тумбочка… Ляжь и слушай радио или играй в шашки, никто не орет над ухом… Лектора к тебе ходят, артисты… И поужинать дадут в восемь часов…— Да, — сказал Васька, — культурно. А тебя примут?— Я подам заявление. Почему ж не примут. Наверно, примут.— Ты с какого года?— Я с тридцать третьего года. Мне на той неделе четырнадцать было.— Тетка не возражает?— Она не возражает, только она боится, что если я уеду, то я ей потом не буду помогать.— А ну ее, — сказал Васька и прибавил нехорошие слова.— Да я все равно, наверно, уеду, — сказал Женька.— Ты, главное, прими решение и действуй, — сказал Васька. — А то «наверно» да «наверно», а учебный год начнется — и пойдет твоя волынка опять сначала.— Да, я, наверно, приму решение, — сказал Женька, — и буду действовать. Я, Вася, знаешь, часто об этом мечтаю. Как вспомню, что уже скоро первое сентября, — так мне нехорошо, так нехорошо…— Еще бы! — сказал Васька.Они беседовали о Женькиных планах, пока пеклась картошка. Потом поели, обжигая пальцы и с хрустом разгрызая толстый трубчатый лук, и легли отдыхать. Солнце спускалось; стволы берез стали розовыми; на маленькой полянке, где посредине в сером пепле еще таились невидимые искры, лежала тень. Сереже товарищи велели отгонять комаров. Он сидел и добросовестно махал веткой над спящими, а сам думал: неужели Женька, когда станет рабочим, будет отдавать деньги тетке, которая только кричит на него, это несправедливо! Впрочем, скоро и он заснул, пристроившись между Васькой и Женькой. Ему приснились офицеры и с ними Люська, Женькина сестра.Женька не был решительным человеком, он больше любил мечтать, чем действовать, но первое сентября близилось, в школе закончили ремонт, школьники уже ходили туда за тетрадками и учебниками, Лида хвалилась новым форменным платьем, вплотную подходил школьный год со всеми его неприятностями, и Женька принял решение. Если не в ремесленное, то в фе-зе-о, может быть, возьмут, сказал он. В общем, он решил уезжать.Многие одобряли его и старались ему помочь. Школа написала характеристику, Коростелев и мама дали Женьке денег, и даже тетка испекла ему на дорогу коржики.В утро его отъезда тетка попрощалась с ним без криков и попросила не забывать, сколько она для него сделала. Он сказал: «Хорошо, тетя». И добавил: «Спасибо». После этого она ушла в свою контору, а он стал собираться.Тетка ему подарила деревянный чемодан, выкрашенный зеленой краской. Она долго колебалась, ей жалко было чемодана, но все-таки подарила, сказав: «С мясом от себя отрываю». В этот чемодан Женька уложил рубашку, пару рваных носков, застиранное полотенце и коржики. Ребята смотрели, как он укладывался.Сережа вдруг сорвался с места и выбежал. Он вернулся запыхавшись, в руках у него был семафор с лампочками — зеленой и красной: он так нравился всем, семафор, что его не разобрали, он стоял на столике, и его показывали гостям.— Возьми! — сказал Сережа Женьке. — Возьми с собой, мне не надо, он просто так стоит!— А чего я с ним там буду делать, — сказал Женька, посмотрев на семафор. — И без него килограмм пятнадцать тянуть.Тогда Сережа опять умчался и примчался с коробкой.— Ну, это возьми! — сказал он взволнованно. — Ты там будешь лепить. Он легкий.Женька взял коробку и открыл. В ней были куски пластилина. На Женькином лице мелькнуло удовольствие.— Ладно, — сказал он, — возьму. — И положил коробку в чемодан.Тимохин обещал отвезти Женьку на станцию: до станции тридцать километров, железная дорога к городу еще не построена… Но как раз накануне тимохинская машина забастовала, мотор отказал, его ремонтируют, а Тимохин спит, сказал Шурик.— Наплевать! — сказал Васька. — Доедешь.— На автобусе можно, — сказал Сережа.— Ловкий ты! — возразил Шурик. — На автобусе платить надо.— Выйду на шоссе и проголосую, — сказал Женька, — кто-нибудь, наверно, довезет.Васька подарил ему пачку папирос. А спичек у него не было, спички Женька взял теткины. Все они вышли из теткиного дома. Женька навесил на дверь замок и положил ключ под крыльцо. Пошли. Чемодан был тяжелый как черт, — не от того, что в нем лежало, а сам по себе; Женька нес его то в одной руке, то в другой. Васька нес Женькино пальто, а Лида маленького Виктора. Она несла его, выпятив живот, и часто встряхивала, говоря: «Ну, ты! Сиди! Чего тебе надо!»Было ветрено. Вышли за город, на шоссе, — там пыль крутилась столбами, запорашивая глаза. Под ветром серая трава и выцветшие васильки у края шоссе, дрожа, припадали к земле. Как будто совсем безмятежные облака, круглые и белые, стояли в ярко-синем небе, не грозя ничем, но пониже быстро приближалась черная туча, вихрясь лохматыми лапами, и казалось, что это от нее рвется ветер и веет по временам сквозь пыль что-то острое, свежее и облегчает грудь… Ребята остановились, поставили чемодан и стали ждать машины. Как назло, машины всё шли со станции, в город. Наконец показался грузовик с другой стороны. Он был высоко нагружен ящиками, но возле шофера никого не было. Ребята подняли руки. Шофер поглядел и проехал. Потом в клубах пыли показался черный «газик», почти пустой, — кроме шофера, в нем был всего один человек; но и он проехал, не остановившись.— Вот дьявол! — выругался Шурик.— А вы чего голосуете! — сказал Васька. — Я вам проголосую! Они же думают — всю роту надо везти! Пускай Женька один голосует! Вон еще какой-то драндулет.Ребята повиновались, и когда драндулет с ними поравнялся, никто не поднял руку, кроме Женьки и Васьки: Васька нарушил собственный приказ, — большие мальчики всегда позволяют себе то, что они запрещают младшим…
Драндулет проскочил вперед и остановился. Женька подбежал к нему с чемоданом, а Васька с пальто. Щелкнула дверца, Женька исчез в машине, а за Женькой исчез Васька. Потом все заслонило облако газа и пыли; когда оно улеглось, на шоссе не было ни Васьки, ни Женьки, и уже далеко виднелся удаляющийся драндулет. Хитрюга Васька, никого не предупредил, не намекнул даже, что поедет провожать Женьку на станцию. Остальные ребята пошли домой. Ветер дул в спину, толкал вперед и хлестал Сережу по лицу его длинными волосами.— Она ему никогда ничего не пошила, — сказала Лида. — Он обноски носил.— У нее заведующий сволочь, — сказал Шурик. — Не хочет платить ей как кульеру. А она имеет право.А Сережа шел, подгоняемый ветром, и думал — какой счастливый Женька, что поедет на поезде, Сережа еще ни разу не ездил на поезде… День почернел и вдруг озарился мигающей яростной вспышкой, гром бабахнул как из пушки над головами, и сейчас же бешено хлынул ливень… Ребята побежали, скользя в мгновенно образовавшейся грязи, ливень сек их и пригибал вниз, молнии прыгали по всему небу, и сквозь грохот и раскаты грозы был слышен плач маленького Виктора…Так уехал Женька. Через сколько-то времени от него пришло два письма: одно Ваське, другое тетке. Васька никому ничего не рассказал, сделал вид, что в письме заключены невесть какие мужские тайны. Тетка же не секретничала и всем сообщала, что Женю, слава богу, приняли в ремесленное. Живет в общежитии. Выдали ему казенное обмундирование. «Пристроила-таки его, — говорила тетка, — в люди выйдет, а через кого, через меня».Женька не был ни коноводом, ни затейником; ребята скоро привыкли к тому, что его нет. Вспоминая о нем, они радовались, что ему хорошо, у него есть тумбочка и к нему ходят артисты. А если играли в войну, то генералами были теперь, по очереди, Шурик и Сережа. ПОХОРОНЫ ПРАБАБУШКИ Прабабушка заболела, ее отвезли в больницу. Два дня все говорили, что надо бы съездить проведать, а на третий день, когда дома были только Сережа да тетя Паша, пришла бабушка Настя. Она была еще прямей и суровей, чем всегда, а в руке держала свою черную сумку с застежкой «молнией». Поздоровавшись, бабушка Настя села и сказала:— Мама-то моя. Померли.Тетя Паша перекрестилась и ответила:— Царствие небесное!Бабушка Настя достала из сумки сливу и дала Сереже.— Понесла передачку, а они говорят — два часа, как померла. Ешь, Сережа, они мытые. Хорошие сливы. Мама любили: положат в чай, распарят и кушают. Нате вам все. — И она стала выкладывать сливы на стол.— Да зачем, себе оставьте, — сказала тетя Паша.Бабушка Настя заплакала:— Не надо мне. Для мамы покупала.— Сколько им было? — спросила тетя Паша.— Восемьдесят третий шел. Живут люди и дольше. До девяноста, смотришь, живут.— Выпейте молочка, — сказала тетя Паша. — Холодненькое, с погреба. Кушать надо, что поделаешь.— Налейте, — сказала бабушка Настя, сморкаясь, и стала пить молоко. Пила и говорила: — Так их перед собой и вижу, так они мне и представляются. И какие они умные были, и сколько прочитали книг, удивительно… Пустой мой дом теперь. Я квартирантов пущу.— Ах-ах-ах! — вздыхала тетя Паша.Сережа, набрав полные руки слив, вышел во двор, под горячее нежное солнце, и задумался. Если дом бабушки Насти теперь пустой, значит, умерла прабабушка: они ведь вдвоем жили; она, значит, была бабушки Настиной мамой. И Сережа подумал, что когда он пойдет в гости к бабушке Насте, то уже никто там не будет придираться и делать замечания.Смерть он видел. Видел мышку, которую убил кот Зайка, а перед этим мышка бегала по полу и Зайка играл с нею, и вдруг он бросился и отскочил, и мышка перестала бегать, и Зайка съел ее, лениво встряхивая сытой мордой… Видел Сережа мертвого котенка, похожего на обрывок грязного меха; мертвых бабочек с разорванными, прозрачными, без пыльцы, крылышками; мертвых рыбешек, выброшенных на берег; мертвую курицу, которая лежала в кухне на лавке: шея у нее была длинная, как у гуся, и в шее черная дырка, а из дырки в подставленный таз капала кровь. Ни тетя Паша, ни мама не могли зарезать курицу, они поручали это Лукьянычу. Он запирался с курицей в сарае, курица кричала, а Сережа убегал, чтобы не слышать ее криков; и потом, проходя через кухню, с отвращением и невольным любопытством взглядывал искоса, как капает кровь из черной дырки в таз. Его учили, что теперь уже больше не надо жалеть курицу, тетя Паша ощипывала ее своими полными проворными руками и говорила успокоительно:— Она уже ничего не чувствует.Одного мертвого воробья Сережа потрогал. Воробей оказался таким холодным, что Сережа со страхом отдернул руку. Он был холодный как льдинка, бедный воробей, лежавший ножками вверх под кустом сирени, теплой от солнца.Неподвижность и холод — это, очевидно, и называется смерть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11