Топтались кто как мог.«Надо же, — думала Алена, обнимая Зимина, — ещё несколько дней назад он был мне совсем незнакомый, чужой, а теперь самый-самый родной человек, и кажется, знаю я его и люблю давным-давно. Вот если б и он так же любил меня».Ей почему-то вдруг снова вспомнилась его квартира, длинные полки с книгами, массивный письменный стол с чернильным прибором и пишущей машинкой на нем, стопки бумаги, журналов… Все те книги он, конечно, прочитал, а значит, на сколько же больше её знает. Это воспоминание, совсем не к месту и не ко времени, неприятно взволновало Алену, опять кольнуло, что она не ровня Зимину. Но ведь он любит её такую. Любит? Не удержалась, спросила:— Аркадий, ты правда меня любишь?Он наклонился к её лицу, дотронулся до лба стёклышками очков — на этот раз они были тёплые, — и шепнул в самое ухо:— Люблю. Правда. — И поцеловал в то же ухо.Появились Валерия и Цезик, лихо станцевали рок и сели отдышаться. Присели с ними и Зимин с Алёной.— Чуть затянула своего кавалера сюда, — пожаловалась со смехом Валерия. — Все бы лежал да лежал.Немолодой грузный мужчина с палочкой, наблюдавший за танцующими, с улыбкой показал на двух молоденьких медсестёр — они танцевали вдвоём, как бы подчёркивая этим, что для них тут нет достойных партнёров, поэтому и вынуждены танцевать на пару.— Вот гляжу, любуюсь, какие девчата — голубки. Да-а, мне б годков двадцать прибавить. Тогда бы я…— Прибавить? Скинуть, наверное, — поправил его Цезик.— Нет, молодой человек, прибавить. Тогда бы они мне были совсем, как говорится, до лампочки, я б на них и не взглянул.Цезик захохотал, достал записную книжку, записал.Зуб у Алены заболел сразу же, как только кончились танцы, и она поспешила к себе в номер. Набрала в рот лекарства и легла в постель. Зуб мучил всю ночь, не помогла и целебная настойка. На утро, сразу же после завтрака, Алена отправилась на приём к стоматологу.У двери его кабинета уже сидело несколько женщин. Алена заняла очередь, села на свободный стул, разглядывая листок на двери с напечатанным текстом, в котором она, немного близорукая, разобрала только слово «лошадь». Уж не фамилия ли это стоматолога, поинтересовалась она у соседки. В очереди засмеялись, женщина, сидевшая у двери, прочитала вслух:— «Не кури! Курить вредно. Капля никотина убивает лошадь».Другая, постарше, по виду деревенская, сказала:— Врача зовут Валентин Павлович Егорченко. А лошади, милая, не курят, не люди они.«Вот и полечит меня Валентин Павлович. А я расскажу про встречу с его внуком Кирюшей», — тепло подумала о враче Алена.Доктор пришёл вовремя, ровно в половине десятого, вслед за ним медсестра. Плотный, даже полноватый, с бородкой и усиками, поздоровался на ходу. Уже одетый в халат и белую шапочку, вышел из кабинета, спросил, нет ли кого с острым приступом боли. Поднялась женщина, сидевшая первой в очереди, она и вошла в кабинет.— Говорят, у него рука лёгкая. Зуб вырвет — не почуешь, — сказала пожилая, деревенская. — И лечит хорошо. Я вот подготовила ему за работу, — показала она трёшку.— А что, он сам просит? — забеспокоилась Алена, так как денег у неё с собой не было.— Просит или не просит, а я отблагодарю. Говорят, все отдыхающие так делают.— Ну нет, я платить не буду, это запрещено и называется взяткой. — Алена вспомнила рассказы Зимина про такие подарки.— Ты не давай, а я дам, — не уступала женщина, — и он меня лучше полечит.«А может, все врачи не берут, а он берет, — засомневалась Алена. — Надо, видно, сходить в комнату да взять пятёрку».Не успела она прийти в мыслях к чему-либо определённому, как дверь кабинета открылась, вышла первая пациентка и с ней врач, глянул на очередь и пригласил Алену.— У вас, видимо, тоже острый приступ, — угадал он. — Прошу.Она вошла, села в кресло, вся напряглась, со страхом ожидая усиления боли, когда врач начнёт возиться с больным зубом. Но боль пропала, зуб совсем успокоился, Алена попробовала даже нажать на него пальцем — все равно не болел, молчал.— Что, — улыбнулся врач, — уже не болит?— Ага, как сюда села, перестал.Доктор записал что-то в историю болезни, спросил, не болели ли зубы раньше, потом подошёл к креслу, наклонился. Алена открыла рот, глядя прямо в его лицо, и первое, на что она обратила внимание, — ямочка на самой середине подбородка. Глубокая такая ямочка, её не скрывала и редкая бородка.«Ямочка, ямочка, — застучало в мозгу, — ямочка на подбородке…» Она зажмурила глаза, сжала руками подлокотники кресла — врач начал стучать железным зондом по каждому зубу, отыскивая больной. Постучал и по зубу мудрости. Он отозвался внезапной болью, Алена поморщилась.— Та-ак, та-ак, — протянул доктор, — а вот здесь есть ямочка, дупло. Сейчас мы его подлечим.«Ямочка, ямочка», — все настойчивее вспыхивало в памяти, прорывалось из небытия что-то неприятное, тягостное. А поскольку то, что могло вспомниться, инстинктивно ощущалось недобрым, так же инстинктивно оно и не хотело вспоминаться, и Алена, ещё не зная, что это такое, боялась, как бы оно не вырвалось из забытья.Врач включил бормашину, Алена сильнее зажмурила глаза, вся сжалась от назойливого жужжания.— Сейчас я эту ямочку в вашем мудром зубе подчищу, — мягко говорил врач, — потом убью нервик и положу временную пломбочку.«Убью…» — резануло её слух слово, сказанное, как показалось, с каким-то особенным нажимом.Бор легонько, аккуратно — рука у доктора, чувствовалось, твёрдая, опытная — чиркнул по зубу, машина загудела иначе, и никакой боли Алена не почувствовала, только запахло палёным. Она осмелела, открыла глаза, и снова что-то неприятно шевельнулось в душе, когда увидела ту же ямочку на подбородке. Отвела от неё взгляд, посмотрела на все лицо. И вздрогнула. Низко над ней нависли выпуклые надбровья с бесцветными бровями, круглые глаза с тупым, застывшим, как у рыбы, взглядом, жёсткая линия рта. Алена опустила веки и, боясь, как бы они невольно не поднялись, хотела прикрыть их ладонью, но наткнулась на врача, и он отвёл её руку вниз.— Сидите спокойно, — строго приказал он.— Больная, вы же не даёте врачу работать, — сделала замечание и медсестра.Голос его чем-то поразил Алену.«Боже, неужели это он? Неужели он? — билась в голове догадка. — Не может быть. Не надо, чтобы он был. Не хочу!»А бор все гудел, она слышала гудение, но не ощущала, сверлит ли он зуб или работает вхолостую. Попробовала отогнать свои мысли, свои догадки, подозрения и поняла, что не в силах. «Гляну ещё раз. Не может этого быть. Откуда он тут? Да его в живых нет. Не он, нет, не он». И глянула. Рот перекошенный, как от злобы. И глаза! Взгляд бездушный, остекленевший, рыбий взгляд. Он? Он, Семён Грак. И снова крепко зажмурила глаза — чтобы спрятаться от взгляда и от самого Грака.— Поверните немного голову, — послышался его голос, но она даже не шевельнулась. Тогда он сам взял её голову и повернул.Алена глянула на него смелей. Грак! Ей показалось, что она даже вскрикнула, назвав его по фамилии, но то был немой крик. У неё вырвалось только: «Ай!», и рука невольно ударила врача по лицу.— Ай! — уже громче крикнула она и вскочила с кресла.Медсестра бросилась к ней, что-то говорила, успокаивая. Алена не слушала её, глядела на врача, не мигая, в его такие знакомые остекленевшие глаза. «Глаза змеиные и взгляд змеиный», — подумалось ей, хотя никогда не приходилось видеть, какие у змей глаза, — наверное, такие, как у этого человека.— Садитесь, — показал он на кресло, — и придержите руки, а то придётся привязать.Алена резко повернулась и выбежала из кабинета, распахнув дверь ударом плеча. Так и бежала, не сбавляя скорости, по коридору, по лестнице, по двору, до двери своей комнаты. И в комнату буквально влетела, благо не было замкнуто — Валерия сидела перед зеркалом, покрывая лаком ногти.— Куда это ты так спешишь? — спросила она.— Так… ведь… — ответила Алена невпопад, — он это, он.— Покрась и ты ногти, — предложила Валерия. — Лак хороший, польский.Алена бросилась лицом в подушку, лежала, стараясь собрать свои мысли и чувства в одно целое, объединить их во что-то конкретное, а голова была тяжёлая, и сердце разболелось — не вздохнуть. Она попросила дать ей сердечных капель. Валерия подала в стакане и снова занялась своими ногтями.Полежав немного, Алена призналась:— Я ударила зубного врача по лицу.— От боли? Ничего, зубным врачам всегда достаётся.— А если он не виноват?— Не переживай. Пощёчина — это разновидность массажа, она улучшает цвет лица.— Болит, — простонала Алена, держась за грудь. — Сердце болит. Мамочка моя, зачем мне все это?! За что? А если он не Грак, тогда что?Валерия, решив, что это все отголоски зубной боли, успокаивала:— Потерпи, пройдёт.— Никогда не пройдёт… Валерия Аврамовна, вы когда-нибудь видели живого убийцу?— Мёртвые убийцы не бывают. Мёртвыми бывают их жертвы… О чем ты, не понимаю… Ты знаешь, куда я собираюсь? Цезик везёт меня в загородный ресторан. Вот я и готовлюсь. — Она говорила, не поворачиваясь к Алене. — Погуляем… А твой Зимин почему-то не захотел к нам присоединиться. Неужели денег пожалел?— А если убийца спокойно ходит по земле, дом себе построил, внуков нянчит? Может быть такое?— Все может быть, Алена. Брось ты про это… Я попросила у Аркадия Кондратьевича галстук для Цезика. А то ходит, как обормот. Может, уговоришь Зимина, и поедете с нами?— А если я ошибаюсь? — словно сама с собой спорила Алена. — А если не он? — И чувствовала, как ей хочется, чтобы она ошиблась.— Да что ты не отвечаешь мне? Я спрашиваю, может, и ты со своим поедешь с нами?Они разговаривали, словно глухие, не слыша друг друга, занятые каждая своим. Валерия встала, помахала руками, чтобы быстрее высох лак на ногтях, покрутилась перед зеркалом, прихорашиваясь, показала Алене, где стоит флакончик с лаком, и вышла из комнаты.Алена опять бросилась головой в подушку и зарыдала. Поплакала, постонала и почувствовала, что в душе утихло и в голове уже не такой сумбур. Одна мысль не давала покоя: врач Егорченко — Семён Грак или только похож на него? Прошло ведь более тридцати лет после тех событий, нетрудно и ошибиться. Но… эта ямочка на подбородке, выпуклые надбровные дуги, рот, перекошенный в жёсткой ухмылке. И глаза, застывшие, пронзительно-змеиные… Разве можно их забыть?А если он — Грак, убийца, каратель, что теперь надо делать? Кому сказать о нем, куда пойти заявить — вот что она теперь решала. И решила сообщить в милицию. И все, что было для неё до этого важным, значительным, необходимым, даже любовь к Зимину и сам Зимин, отступило на второй план. Главным теперь было справиться со своими переживаниями, волнениями, с тем своим состоянием, из которого ей надо выплыть, как из водоворота, куда попала так неожиданно.Все то, давнее, припомнилось и будто вновь ожило в душе…
Какие бы раны ни наносили человечеству, оно все равно выживало. А человек? Способен ли он выжить после смертельной раны, после трагедии, от одного вида которой можно умереть?Та зима была какая-то нерешительная, хотя и ранняя, — только начался декабрь, а снегу уже навалило — сугробы лежали на дорогах, на улице, в поле. Кривонивцы радовались такому обилию снега — озимым хорошо, и немцы с полицаями лишний раз не приедут по бездорожью.Деревня Кривая Нива была небольшая, чуть более тридцати дворов. У околицы, ближе к болоту, жил Комков Макар с женой Серафимой и дочкой Алёной. Макар прихрамывал на одну ногу, потому и не мобилизовали его, не подался он и в лес к партизанам. И в полицию силком не взяли — зачем им калека? Но с партизанами Макар связь поддерживал — передавал им нужные сведения через верных людей. Иногда, если надо было передать что-то срочное, посылал в лес Алену.Старосты в деревне не было. Первого старосту — хорошего человека, которого сельчане уговорили стать им, — убили какие-то люди из леса, будто бы наши парашютисты, сброшенные с самолёта. И после этого быть старостой никто не соглашался. Вот тогда и придумали выполнять обязанности старосты по очереди, каждый двор дежурил по три дня.Полицейский гарнизон располагался километров за семь от Кривой Нивы, в местечке Кругляны. Оттуда, а также из райцентра, и наезжали немцы и полицаи в Кривую Ниву. Появлялись они, как правило, группой по восемь-десять человек и всегда под командой своего начальника Семена Грака, по возрасту самого молодого из всех полицаев. Как он выбился в начальники, кривонивцы догадывались: уж больно старался перед фашистами выслужиться. Семён родился в Кривой Ниве, был старшим сыном Савки Грака, сельского активиста. Особенно активничал Савка накануне коллективизации и во время её. Всех сельчан, у которых было живности или земли больше, чем у него (а он имел одну лошадь и одну корову), относил к кулацким элементам. На сходках кричал: «Колхоза боитесь, потому как все кулаки и подкулачники, каждый день сало жрёте». — «Савка, — говорили ему, — а тебе кто не даёт кабана на сало выкормить?» — «Не хочу быть в вашем кулацком классе. Я бедняк». — «Лодырь ты и горлопан». Таким он был и на самом деле — лентяй, пьяница, мог и унести, что плохо лежало.Когда организовался колхоз, Савка хотел пробиться в начальство. Народ воспротивился, не выбрал его даже бригадиром, и Савка сбежал из колхоза, бросив в Кривой Ниве семью. Брался за разную работу, даже кочегаром в бане был, пока не удалось получить портфель районного заготовителя.Семён с матерью и младшими сёстрами жил в Кривой Ниве ещё лет пять после отцова отъезда, а потом Савка забрал их в Кругляны.Случается в жизни — невзлюбят люди человека, так и детей его, хоть они и никому зла не делают, недолюбливают. А Семена Грака не любили вовсе не из-за отца, а за его поступки и поведение. Вроде бы и тихий был мальчишкой, окон не бил, в чужие сады не лазил, а гадил людям исподтишка, незаметно.Семён любил командовать младшими детьми, подчинял их себе, и они ему послушно служили. Прикажет кому принести из дому сала, тот и несёт, не спрашивая родителей. Сало он потом поджаривал на костре, отрезал по кусочку тому, кто принёс, и тем, кто ещё обязан был принести. «Будем жить коммуной, — говорил он, — все будет общее». Так он и ел чужое сало, яйца, колбасу, пил молоко, которое тоже крали у матерей ребятишки.А был он мстительный и жестокий, когда мстил. Расправлялся обычно не сам с виноватым, а руками других подчинённых «коммунаров». Суд правил так: «Ты наше сало коммунарское ел? Ел. Яйца коммунарские пёк? Пёк и жрал. Почему пай не принёс?» — «У нас сала нет, — оправдывался виновный, — всего три кусочка в кадке. Если возьму кусок, мать заметит и бить будет». — «А зачем наше ел, если нечем расплачиваться?» Выносил этому непослушному приговор сам, а исполнять заставлял других — их по очереди каждый день назначал. Наказания были разные. Самое лёгкое — вытаскивать из земли зубами щепку. Острую, длиной в палец, щепку Семён Грак кулаком вбивал в землю, и виновный должен был зубами её вытащить.Чаще выносили приговор более строгий: секли ремнём. Экзекуцию проводил дежурный, а Семён считал удары. «Р-раз! Два! Три! — выкрикивал он, хлопая в ладоши, и глаза его, обычно остекленевшие, горели счастливым огнём. — Шесть, семь!..»Мстил Семён умело, тайком, и не подумаешь, что это он нарочно делает тебе гадость. Мог будто по неосторожности подставить кому-нибудь подножку, и человек падал, разбивая колено. Наступал на ногу и делал вид, что жалеет, сочувствует. Он был просто счастлив, когда видел, что его боятся, что людям худо от его проделок. Очень любил, чтобы его просили, уговаривали, задабривали. Любил подчинять себе тех, кто слабее.Пробовали жаловаться на Семена его отцу. Савка защищал сына: «А вы хотите, чтобы его обижали? И хорошо, что может за себя постоять. Он у меня в высокие начальники выйдет». Наверное, он и учил сына, как выбиваться в начальники, как подчинять себе людей. Поэтому и старались люди не связываться с Граками, боялись их мести. Старый Анис как-то стегнул Семена кнутом за то, что тот камнем прибил его курицу. А ночью у Аниса сгорела баня. Конечно же, Семён поджёг, а поди докажи, что он.Когда Семён подрос, активность его, поведение изменили свой характер. «Коммуна» распалась, подросшие «коммунары» поумнели и вышли из-под его власти. По примеру отца-активиста Семён стал сигнализатором о непорядках в колхозе и в жизни односельчан. Привёз кто-нибудь из лесу бревно, накосил сосед сена для своей коровы на колхозной «неудобице» — об этом сразу же становилось известно в сельсовете, в правлении колхоза, а то и в милиции. Посылал он свои сигналы и в районную газету, подписываясь то своей фамилией, то псевдонимами «Бдительное око», «Коммунар». В сигналах его было много неправды, и все же люди боялись накостылять ему за ложь, это считалось бы расправой над селькором и активистом — обвинение в те годы очень серьёзное.Эти сигналы приносили Семёну немалую выгоду. Его угощали, поили, задабривали — лишь бы молчал. Пить он научился от отца.
1 2 3 4 5 6 7 8