Бальтазар увидел, как в его усыпальницу вошла совсем юная девчушка со свечой в руке. Он узнал Урсулу. Его сердце вздрогнуло от радости. Но сразу же он сказал:
«Если ты существуешь, значит, существуют и все остальные…»
Она приблизилась к нему, прикоснулась к его плечу, и в этот миг все. музыкальные инструменты в мастерской лютниста Везенберга заиграли восхитительную мелодию, какую можно услышать только в исполнении ангелов.
Бальтазар поднялся из могилы и пошел за ней. Теперь он четко вспомнил, что один раз уже пережил подобный момент, Это было в Нюрнберге – и очень, очень давно… Они шли в мягком золотистом свете. И Бальтазар подумал: «Это неправда. Это не может быть правдой», и так себя в этом убедил, что когда встретил Ноя, Авраама и Моисея, он им сказал:
«Я болен. Раны, которые я получил, отравили мне кровь. Мне кажется, что я вас встретил, но вы не существуете. Вы вышли из моей отравленной крови…»
«Вот это новость! – сказал Моисей. – У всех этих лютеран какой-то сумбур в голове… Что касается католиков, то неизвестно, чего они ищут… Ведь все так просто. Достаточно любить».
«Совершенно верно, – подтвердил Авраам, – люди не понимают, что должны любить. Они слишком часто принимают запах за мясо, а мясо за запах…»
«Кстати, о мясе, – добавил Ной. – Известно ли вам, что когда мы плавали на ковчеге, нам пришлось съесть несколько видов животных…»
Потом Бальтазар провалился в небытие, туда, где, по крайней мере, царят глубокое спокойствие и мертвая тишина.
Итак, благодаря усилиям двух вышеупомянутых лекарей, наш друг восстал их мертвых через неделю после того, как слег. Диспуты окончились, каждый был убежден, что ему удалось взять верх над противником. Что касается публики, то она была вполне удовлетворена спектаклем. Буддеке вынуждал ее смеяться до слез, Оппенгеймер оглушал своими неожиданными аргументами, Шредер возбуждал проникновенными речами, Каскаролли развлекал мимикой, а Кручиверде – храпом, так как этот пламенный оратор, закончив раздавать анафемы, сразу же засыпал. Каммершульце же казался публике скучным. Но надобно отметить, что он внес в эти диалоги новый тон благодаря близости своих взглядов к мысли Джордано Бруно.
Гражданский суд вынес приговор трем студентам, напавшим на Кобера. Иосиф Бодмер получил два месяца тюрьмы, а каждый из его сообщников – по месяцу. Наказание было бы более суровым без вмешательства ректора Оппенгеймера, который хотел снискать расположение банкира Бодмера. Что касается суда церковного, то он приговорил студента-клятвопреступника обойти тридцать три раза вокруг города, таща на себе вытесанный из толстого дерева брус и все время читая «Pater noster», после чего он должен был публично раскаяться в своем проступке, получив таким образом отпущение, и босиком направиться в храм, громко читая то место из Библии, где рассказывается о Маккавеях.
– Учитель, – сказал Бальтазар Фридриху Каммершульце, как только начал подниматься с постели, – эти трое несчастных, ранив меня, открыли мне глаза на мое безумие. Я не умею отличать реальность от своих грез и даже хуже: я не уверен, что вся моя жизнь не соткана из этих грез…»
Фридриха Каммершульце позабавили эти рассуждения, и он посоветовал ученику посмотреть несколько «autos sacramentales» Кальдерона де ла Барка, таких как «Жизнь – это сон» или «Большой рынок мира», где он увидит на театральных подмостках то, что попытался выразить словами.
Узнав, что его тревога не была его личной тревогой, а принадлежала целому литературному жанру, Бальтазар успокоился.
– «En esta vida todo es verdad y todo es mentira» – процитировал Каммершульце. – Истину следует искать не здесь, а в мире потустороннем».
– В таком случае, получается, что мое «я» – это мир? – спросил молодой человек.
– Да, это мир. Без этого мир бы не существовал.
Бальтазар был сбит с толку на какой-то миг, потом сказал:
– В этом и состоит различие между вселенной и миром, не так ли? Вселенная, освобожденная от меня, – это объект изучения, тогда как мир от меня неотделим.
– Так это и есть, – сказал Каммершульце. – Но где кончается «я»?
В таких беседах об ирреальности этого мира и поднимался Бальтазар на ноги. Глубоко встревожившие его события постепенно заволакивались дымкой забвения в его памяти, хотя теперь он был убежден, что его голова не так здорова, как раньше ему казалось. Позже он писал: «Это было удивительное открытие – открытие моего безумия. Однако уже тогда я понял, что я должен использовать это особенное, свойственное одному мне безумие, как другие используют какой-нибудь инструмент. Я еще не знал, как это сделать, но мне было хорошо известно, что самые глубокие мистики в совершенстве владели этим искусством. С той поры я начал изучать сочинения, написанные этими мистиками. Каммершульце с особенным желанием помогал мне на этом пути. Я проштудировал Экхарта и Сузо с большим усердием, и они быстро вывели меня на правильный путь. Я был нетронутой целиной, похожий на первобытный лес. С топором в руках я начал рубить, подрезать, подчищать, превращать эту девственную растительность в ухоженный парк».
Они выехали из Фрибурга 20 марта 1598 года в карете регулярного почтового сообщения, которое связывало провинцию Бризгау с озером Констанц. Борака и лошадь Каммершульце были привязаны сзади и бежали за каретой. Это было путешествие без инцидентов, которое помогло Бальтазару немного восстановить спокойствие духа. Он оставил позади Иосифа Бодмера и двух его сообщников, словно они были персонажами из дурного сна, и в течение всего переезда читал «Книгу вечной мудрости», которую Генрих Сузо сочинил, и именно в Констанце, двести пятьдесят лет назад.
Когда подъехали к озеру, утром, на восходе солнца, несколько пассажиров кареты, и Каммершульце в первую очередь, пришли в настоящий восторг. Напротив, Бальтазар повелся очень сдержанно. Он боялся, чтобы красота природы не разрушила в нем некое видение, и предусмотрительно остался сидеть в глубине кареты, не отрывая глаз от медитаций Сузо.
– Не правда ли, что мы славим величие Творца, когда восторгаемся его творениями? – заметил алхимик.
– Нет, нет! – ответил Бальтазар. – Все эти чудесные краски – лишь иллюзия! Еще миг – и их не станет.
И он прочитал:
«Ты подавишь собственную волю, ты откажешься от себя самого. Ты избавишься от всех, тварей. Подобно умирающему, ты не будешь больше иметь ничего общего с миром. Но также, в своей предусмотрительности, ты не будешь пытаться проникнуть в необозримую бездну Моих тайн, где Я располагаю все вещи согласно Моему вечному провидению, потому что никто не в состоянии их разгадать».
– Не в том ли моя ошибка, что я пытался заглянуть в эту бездну? – спросил ученик своего учителя.
– Любовь толкает влюбленного все больше и больше приближаться к любимому существу. И если огонь этой любви – это костер, на котором мы должны сгореть, так пусть же этот костер нас очистит!
– Я это знаю, – сказал Бальтазар, – ибо я прошел через этот костер. По ту сторону был Иерусалим, и меня ожидали пророки. Но потом я вернулся сюда, такой же невзрачный, как и раньше. Посмотрите: я до сих пор заикаюсь!
– Наша дорога темная, – сказал алхимик, – но под ней прячется ослепительный свет. Это как бы отвратительная маска, которую одела на свое лицо любовь. Но под обличьем этого Силена прячется самая суть красоты.
А Бальтазар стал читать дальше:
«Где эти поникшие головы, опущенные глаза? Где эти подавленные страдания, эти глубокие вздохи, эти соленые слезы? Где эти бледные лица, эта беспросветная бедность, эта жалкая нищета, этот глас, взывающий в пустыне? Где все те, которые нас угнетали и которые нас презирали? Мы не слышим больше призывов: „Поднимайтесь все на войну, на битву, сражайтесь ночью и днем, как сражаются против неверных“.
И он подумал:
«Книги тоже бывают горькими».
Они приехали в Инсбрук 30 марта. Шел снег. Их приняли на ночлег в некоем подобии караван-сарая, где не осталось ни одной свободной комнаты, так как это были ярмарочные дни. Поэтому их разместили в конюшне, недалеко от лошадей. Мужчины, женщины, дети, ходили туда и назад по коридорам, поднимались и спускались по лестницам, и их было так много, что нашим друзьям показалось, будто они попали в самый центр муравейника. Цыгане пели и танцевали вокруг костра, разложенного во дворе. Каммершульце долго разговаривал с каким-то венгром, который возвращался из Ломбардии.
Молодой человек с рыжими волосами приблизительно одного с Бальтазаром возраста подошел к нему:
– Ты лютеранин? Их здесь не любят. Скажи мне, ты лютеранин?
– Я не знаю, – ответил Кобер.
– Как это ты не знаешь? Может быть, ты еврей?
– Возможно, христианин, возможно, еврей, а возможно, и нечто иное… Я не знаю.
– В таком случае, ты еврей, – сделал вывод рыжий. – А евреев здесь любят еще меньше, чем лютеран. Почему ты не носишь косы?
Бальтазар отвернулся и подошел к Каммершульце. Рыжий парень больше к нему не приставал.
На следующий день снег все еще шел. Они встали очень рано и продолжили свое путешествие к Венеции. Им надо было пересечь Тирольские Альпы в ущелье Виптал, пока перевал еще не засыпало снегом. Поэтому кучер стегал лошадей, которые тащили карету, и они тащили ее изо всех сил, а Борака и лошадь Каммершульце бежали сзади. Внезапно карета сделала резкий поворот и опрокинулась. Лошади свалились набок. Бальтазар первым выбрался из экипажа и помог выйти учителю, а также одной даме и еще одному господину.
Никто не был ранен. Лошадям упряжки помогли подняться, но когда очередь дошла до Бораки, то увидели, что у несчастного животного сломаны две ноги. И пока поднимали карету, Бальтазар, опустившись на колени в грязь возле кобылы, ласково с ней разговаривал. Он сказал ей, что все хорошо, что теперь она будет скакать в небе, мчаться между облаков, лететь, словно ветер, через бесконечные пространства. С полными слез глазами, Бальтазар продолжал:
– Ты обещаешь вскорости вернуться за мной, не так ли? Я совершенно не понимаю этого мира. И когда ты свидишься с пророками, с Ноем, Авраамом, Моисеем и всеми другими, скажи им, что я только и мечтаю о том, чтобы присоединиться к ним и воздать хвалу Богу, как подобает. И еще я уверен, что Урсула там о тебе позаботится. Не рассказывай ей о моих трудностях. Она лишь ласково посмеялась бы надо мной. Но попроси ее хотя бы изредка приходить ко мне, пусть даже в виде бесплотного призрака. Я сразу ее узнаю. И когда ты встретишься с моим отцом Иоганном Сигизмундом, с моими двумя матерями и всеми их детьми, не забудь попросить их, чтобы они больше не являлись на землю так, как они это делали, потому что я не хочу больше быть сумасшедшим, каким был раньше. Скажи им… скажи им еще…
Он прижался губами к ноздрям Бораки, чьи ласковые глаза смотрели на него с любовью, словно хотели навеки запечатлеть его лицо в своей памяти. Кучер подошел с аркебузой в руке. Бальтазар убежал и спрятал лицо на груди Каммершульце, который сжал его в своих объятиях. Но хоть он и закрыл уши ладонями, хоть алхимик и прижал свои собственные ладони к рукам ученика, Бальтазар вздрогнул, когда раздался выстрел.
На перевале они были к полудню. По другую сторону гор простиралась долина реки Адидже. Они перебрались через Альпы, и это означало, что Серениссима (так называли Венецианскую республику) уже близко, что Паппагалло, Роза и другие актеры скоро выйдут из серого полумрака этой нескончаемой зимы. Карета прибыла в Боцен, когда уже начало смеркаться.
20
Первым человеком, на которого обратили внимание Каммершульце и Бальтазар, когда вошли в гостиницу в Боцене, был не кто иной, как Дюсберг, фламандский торговец, предавший вестников. Негодяй сидел за столом в углу зала и кутил в компании двух девиц, которые пили и разговаривали так громко, что все на них смотрели.
Когда наши друзья затащили свой скромный багаж в номер гостиницы, алхимик сказал своему ученику:
– Этот человек не заслуживает больше жить на земле. Ты меня понимаешь?
Бальтазар задрожал всем телом, но не от страха, а от ярости. Человек, из-за предательства которого попали в тюрьму кобургские мать и братья, печатник Бонгеффер, человек, на чьей совести была смерть Циммерманна и мастера Виткопа, человек, выдавший Каммершульце и Кобера людям Шеделя, что стоило им отвратительных месяцев подземного заточения в Нюрнберге, этот Дюсберг сидел сейчас в соседнем зале, смеясь и любезничая с двумя девицами, такими грубыми, что с ними не захотел бы иметь дела даже лакей! Да, алхимик был прав: этот человек должен был умереть.
Они подошли к столу, где сидела подвыпившая троица, и разыграли удивление:
– Смотри-ка, – воскликнул Каммершульце, – да ведь это наш добрый друг фламандец! Где мы с вами виделись в последний раз? Кажется, в Вайсенбурге?
Дюсберг нахмурил брови. Казалось, он так изрядно выпил, что никак не может вспомнить, где же он встречался с нашими друзьями. Потом будто бы вспомнил:
– А, сирота! Это ведь тебя я подобрал как-то вечером на паперти собора святого Маврикия! Садитесь, мои добрые господа! Мы здесь с вами в отличной компании. Рената – королева суповых мисок и всяческой дребедени! Таратата – принцесса красного фонаря с изумительным задом! Тру-ля-ля и тра-та-та-та, надо выпить нам ребята!
Каммершульце сел лицом к предателю, а маленький Бальтазар сумел втиснуться между двумя девицами. Принесли пиво, и начались тосты за императора, за Лютера, за папу, за луну, за солнце и, естественно, за присутствующих дам. В действительности алхимик не пил, лишь обмакивая губы в огромной кружке, которую принес ему кабатчик. Напротив, Бальтазар, обласканный девицами, не смог отказаться от первой пинты, потом от второй, и это вскоре привело его в такое состояние, что он неожиданно обратился к фламандцу с такой речью, будто считал его уже мертвым.
– Как это странно, не правда ли, быть мертвым? – заикаясь пробормотал он, насмешив девиц.
– Смерть обходит меня стороной, – отвечал Дюсберг между двумя икотками. – А меня ищут, я знаю, что меня ищут. Сначала я прятался. Мне было страшно. Я умирал от страха умереть. Смейтесь, добрые люди! Я чуть не покончил с собой – так боялся смерти… А сейчас я убил этот страх! Вот этими вот руками я его и прикончил… Я вылез из погреба и перебрался в таверну, к девочкам! Когда придет смерть, я посмотрю ей в лицо!
Он поднял свою, кружку и одним махом осушил ее.
– Я твоя смерть, – сказал Каммершульце.
Девицы весело рассмеялись и, в свою очередь, подняв кружки, воскликнули:
– Пьем за смерть!
Потом, будто испугавшись своих слов, обе закрыли лицо руками.
– Что-то я тебя не припомню… – сказал торговец.
– Однако же ты долго меня искал, чтобы отдать в руки своего хозяина…
– Какого хозяина?
– Дитриха Франкенберга…
Дюсберг пожал плечами:
– А! Этот… Мелкий это хозяин… Но ты, кто же ты такой? Печатник? Нет. Плотник? Нет. Трактирщик? Тоже вроде бы нет. Может быть, золотых дел мастер?…
– Ты меня встретил на дороге, когда я ехал из Нюрнберга в Аугсбург в компании этого юноши. Я назывался тогда Франк Мюллер и был купцом-суконщиком.
Фламандец полуприкрыл один глаз:
– Нас интересовал тогда Кобер. А ты, купец-суконщик? Вестник, наверное… – Он замолчал и, не отрывая взгляда от Каммершульце, воскликнул: – Я вспомнил тебя, точно вспомнил! Тебя арестовали тогда вместе с этим мальчиком! Ну что же, поздравляю! Если я вижу вас здесь обоих, веселыми и бодрыми, значит, на этот раз… Но скажи, пожалуйста, какое же твое настоящее имя?
Алхимик ему ответил. Дюсберг поднялся и, обращаясь к двум девицам, сказал:
– Дорогие дамы, у меня неотложное дело. Развлекайтесь здесь с этим Бальтазаром, пока этот высокий господин любезно займется мной…
Потом, качаясь, он направился к двери, пытаясь выпрямиться, с видом человека, пекущегося о собственном достоинстве. Каммершульце пошел за ним.
Выпивка снова взбудоражила дух молодого человека. Когда он увидел, что остался один в зале гостиницы в компании двух женщин, он вдруг вскочил на ноги одним прыжком и закричал:
– Смотрите! Океан! Океан!
И правда, в окна и в двери здания, вливалась бурными потоками вода, все сметая на своем пути. В один миг столы и стулья были унесены волнами. Бальтазар и девицы уцепились за проходящий корабль. Им помогли подняться на борт.
Все, кто находился на этом судне, были в колпаках, украшенных колокольчиками. Они танцевали и пели, словно ополоумевшие, и две девицы тотчас же присоединились к ним, высоко задирая ноги, выкрикивая бессвязные слова. Некоторые были одеты шиворот-навыворот и делали движения наоборот. Так, один ходил на руках, другой пятился задом, третий поставил ботинки себе на голову, а каждую ногу обул в шляпу. Капитан корабля драил палубу, а юнга руководил маневрами. Опьянев от выпитого пива, Бальтазар уснул.
Когда он проснулся, был уже день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
«Если ты существуешь, значит, существуют и все остальные…»
Она приблизилась к нему, прикоснулась к его плечу, и в этот миг все. музыкальные инструменты в мастерской лютниста Везенберга заиграли восхитительную мелодию, какую можно услышать только в исполнении ангелов.
Бальтазар поднялся из могилы и пошел за ней. Теперь он четко вспомнил, что один раз уже пережил подобный момент, Это было в Нюрнберге – и очень, очень давно… Они шли в мягком золотистом свете. И Бальтазар подумал: «Это неправда. Это не может быть правдой», и так себя в этом убедил, что когда встретил Ноя, Авраама и Моисея, он им сказал:
«Я болен. Раны, которые я получил, отравили мне кровь. Мне кажется, что я вас встретил, но вы не существуете. Вы вышли из моей отравленной крови…»
«Вот это новость! – сказал Моисей. – У всех этих лютеран какой-то сумбур в голове… Что касается католиков, то неизвестно, чего они ищут… Ведь все так просто. Достаточно любить».
«Совершенно верно, – подтвердил Авраам, – люди не понимают, что должны любить. Они слишком часто принимают запах за мясо, а мясо за запах…»
«Кстати, о мясе, – добавил Ной. – Известно ли вам, что когда мы плавали на ковчеге, нам пришлось съесть несколько видов животных…»
Потом Бальтазар провалился в небытие, туда, где, по крайней мере, царят глубокое спокойствие и мертвая тишина.
Итак, благодаря усилиям двух вышеупомянутых лекарей, наш друг восстал их мертвых через неделю после того, как слег. Диспуты окончились, каждый был убежден, что ему удалось взять верх над противником. Что касается публики, то она была вполне удовлетворена спектаклем. Буддеке вынуждал ее смеяться до слез, Оппенгеймер оглушал своими неожиданными аргументами, Шредер возбуждал проникновенными речами, Каскаролли развлекал мимикой, а Кручиверде – храпом, так как этот пламенный оратор, закончив раздавать анафемы, сразу же засыпал. Каммершульце же казался публике скучным. Но надобно отметить, что он внес в эти диалоги новый тон благодаря близости своих взглядов к мысли Джордано Бруно.
Гражданский суд вынес приговор трем студентам, напавшим на Кобера. Иосиф Бодмер получил два месяца тюрьмы, а каждый из его сообщников – по месяцу. Наказание было бы более суровым без вмешательства ректора Оппенгеймера, который хотел снискать расположение банкира Бодмера. Что касается суда церковного, то он приговорил студента-клятвопреступника обойти тридцать три раза вокруг города, таща на себе вытесанный из толстого дерева брус и все время читая «Pater noster», после чего он должен был публично раскаяться в своем проступке, получив таким образом отпущение, и босиком направиться в храм, громко читая то место из Библии, где рассказывается о Маккавеях.
– Учитель, – сказал Бальтазар Фридриху Каммершульце, как только начал подниматься с постели, – эти трое несчастных, ранив меня, открыли мне глаза на мое безумие. Я не умею отличать реальность от своих грез и даже хуже: я не уверен, что вся моя жизнь не соткана из этих грез…»
Фридриха Каммершульце позабавили эти рассуждения, и он посоветовал ученику посмотреть несколько «autos sacramentales» Кальдерона де ла Барка, таких как «Жизнь – это сон» или «Большой рынок мира», где он увидит на театральных подмостках то, что попытался выразить словами.
Узнав, что его тревога не была его личной тревогой, а принадлежала целому литературному жанру, Бальтазар успокоился.
– «En esta vida todo es verdad y todo es mentira» – процитировал Каммершульце. – Истину следует искать не здесь, а в мире потустороннем».
– В таком случае, получается, что мое «я» – это мир? – спросил молодой человек.
– Да, это мир. Без этого мир бы не существовал.
Бальтазар был сбит с толку на какой-то миг, потом сказал:
– В этом и состоит различие между вселенной и миром, не так ли? Вселенная, освобожденная от меня, – это объект изучения, тогда как мир от меня неотделим.
– Так это и есть, – сказал Каммершульце. – Но где кончается «я»?
В таких беседах об ирреальности этого мира и поднимался Бальтазар на ноги. Глубоко встревожившие его события постепенно заволакивались дымкой забвения в его памяти, хотя теперь он был убежден, что его голова не так здорова, как раньше ему казалось. Позже он писал: «Это было удивительное открытие – открытие моего безумия. Однако уже тогда я понял, что я должен использовать это особенное, свойственное одному мне безумие, как другие используют какой-нибудь инструмент. Я еще не знал, как это сделать, но мне было хорошо известно, что самые глубокие мистики в совершенстве владели этим искусством. С той поры я начал изучать сочинения, написанные этими мистиками. Каммершульце с особенным желанием помогал мне на этом пути. Я проштудировал Экхарта и Сузо с большим усердием, и они быстро вывели меня на правильный путь. Я был нетронутой целиной, похожий на первобытный лес. С топором в руках я начал рубить, подрезать, подчищать, превращать эту девственную растительность в ухоженный парк».
Они выехали из Фрибурга 20 марта 1598 года в карете регулярного почтового сообщения, которое связывало провинцию Бризгау с озером Констанц. Борака и лошадь Каммершульце были привязаны сзади и бежали за каретой. Это было путешествие без инцидентов, которое помогло Бальтазару немного восстановить спокойствие духа. Он оставил позади Иосифа Бодмера и двух его сообщников, словно они были персонажами из дурного сна, и в течение всего переезда читал «Книгу вечной мудрости», которую Генрих Сузо сочинил, и именно в Констанце, двести пятьдесят лет назад.
Когда подъехали к озеру, утром, на восходе солнца, несколько пассажиров кареты, и Каммершульце в первую очередь, пришли в настоящий восторг. Напротив, Бальтазар повелся очень сдержанно. Он боялся, чтобы красота природы не разрушила в нем некое видение, и предусмотрительно остался сидеть в глубине кареты, не отрывая глаз от медитаций Сузо.
– Не правда ли, что мы славим величие Творца, когда восторгаемся его творениями? – заметил алхимик.
– Нет, нет! – ответил Бальтазар. – Все эти чудесные краски – лишь иллюзия! Еще миг – и их не станет.
И он прочитал:
«Ты подавишь собственную волю, ты откажешься от себя самого. Ты избавишься от всех, тварей. Подобно умирающему, ты не будешь больше иметь ничего общего с миром. Но также, в своей предусмотрительности, ты не будешь пытаться проникнуть в необозримую бездну Моих тайн, где Я располагаю все вещи согласно Моему вечному провидению, потому что никто не в состоянии их разгадать».
– Не в том ли моя ошибка, что я пытался заглянуть в эту бездну? – спросил ученик своего учителя.
– Любовь толкает влюбленного все больше и больше приближаться к любимому существу. И если огонь этой любви – это костер, на котором мы должны сгореть, так пусть же этот костер нас очистит!
– Я это знаю, – сказал Бальтазар, – ибо я прошел через этот костер. По ту сторону был Иерусалим, и меня ожидали пророки. Но потом я вернулся сюда, такой же невзрачный, как и раньше. Посмотрите: я до сих пор заикаюсь!
– Наша дорога темная, – сказал алхимик, – но под ней прячется ослепительный свет. Это как бы отвратительная маска, которую одела на свое лицо любовь. Но под обличьем этого Силена прячется самая суть красоты.
А Бальтазар стал читать дальше:
«Где эти поникшие головы, опущенные глаза? Где эти подавленные страдания, эти глубокие вздохи, эти соленые слезы? Где эти бледные лица, эта беспросветная бедность, эта жалкая нищета, этот глас, взывающий в пустыне? Где все те, которые нас угнетали и которые нас презирали? Мы не слышим больше призывов: „Поднимайтесь все на войну, на битву, сражайтесь ночью и днем, как сражаются против неверных“.
И он подумал:
«Книги тоже бывают горькими».
Они приехали в Инсбрук 30 марта. Шел снег. Их приняли на ночлег в некоем подобии караван-сарая, где не осталось ни одной свободной комнаты, так как это были ярмарочные дни. Поэтому их разместили в конюшне, недалеко от лошадей. Мужчины, женщины, дети, ходили туда и назад по коридорам, поднимались и спускались по лестницам, и их было так много, что нашим друзьям показалось, будто они попали в самый центр муравейника. Цыгане пели и танцевали вокруг костра, разложенного во дворе. Каммершульце долго разговаривал с каким-то венгром, который возвращался из Ломбардии.
Молодой человек с рыжими волосами приблизительно одного с Бальтазаром возраста подошел к нему:
– Ты лютеранин? Их здесь не любят. Скажи мне, ты лютеранин?
– Я не знаю, – ответил Кобер.
– Как это ты не знаешь? Может быть, ты еврей?
– Возможно, христианин, возможно, еврей, а возможно, и нечто иное… Я не знаю.
– В таком случае, ты еврей, – сделал вывод рыжий. – А евреев здесь любят еще меньше, чем лютеран. Почему ты не носишь косы?
Бальтазар отвернулся и подошел к Каммершульце. Рыжий парень больше к нему не приставал.
На следующий день снег все еще шел. Они встали очень рано и продолжили свое путешествие к Венеции. Им надо было пересечь Тирольские Альпы в ущелье Виптал, пока перевал еще не засыпало снегом. Поэтому кучер стегал лошадей, которые тащили карету, и они тащили ее изо всех сил, а Борака и лошадь Каммершульце бежали сзади. Внезапно карета сделала резкий поворот и опрокинулась. Лошади свалились набок. Бальтазар первым выбрался из экипажа и помог выйти учителю, а также одной даме и еще одному господину.
Никто не был ранен. Лошадям упряжки помогли подняться, но когда очередь дошла до Бораки, то увидели, что у несчастного животного сломаны две ноги. И пока поднимали карету, Бальтазар, опустившись на колени в грязь возле кобылы, ласково с ней разговаривал. Он сказал ей, что все хорошо, что теперь она будет скакать в небе, мчаться между облаков, лететь, словно ветер, через бесконечные пространства. С полными слез глазами, Бальтазар продолжал:
– Ты обещаешь вскорости вернуться за мной, не так ли? Я совершенно не понимаю этого мира. И когда ты свидишься с пророками, с Ноем, Авраамом, Моисеем и всеми другими, скажи им, что я только и мечтаю о том, чтобы присоединиться к ним и воздать хвалу Богу, как подобает. И еще я уверен, что Урсула там о тебе позаботится. Не рассказывай ей о моих трудностях. Она лишь ласково посмеялась бы надо мной. Но попроси ее хотя бы изредка приходить ко мне, пусть даже в виде бесплотного призрака. Я сразу ее узнаю. И когда ты встретишься с моим отцом Иоганном Сигизмундом, с моими двумя матерями и всеми их детьми, не забудь попросить их, чтобы они больше не являлись на землю так, как они это делали, потому что я не хочу больше быть сумасшедшим, каким был раньше. Скажи им… скажи им еще…
Он прижался губами к ноздрям Бораки, чьи ласковые глаза смотрели на него с любовью, словно хотели навеки запечатлеть его лицо в своей памяти. Кучер подошел с аркебузой в руке. Бальтазар убежал и спрятал лицо на груди Каммершульце, который сжал его в своих объятиях. Но хоть он и закрыл уши ладонями, хоть алхимик и прижал свои собственные ладони к рукам ученика, Бальтазар вздрогнул, когда раздался выстрел.
На перевале они были к полудню. По другую сторону гор простиралась долина реки Адидже. Они перебрались через Альпы, и это означало, что Серениссима (так называли Венецианскую республику) уже близко, что Паппагалло, Роза и другие актеры скоро выйдут из серого полумрака этой нескончаемой зимы. Карета прибыла в Боцен, когда уже начало смеркаться.
20
Первым человеком, на которого обратили внимание Каммершульце и Бальтазар, когда вошли в гостиницу в Боцене, был не кто иной, как Дюсберг, фламандский торговец, предавший вестников. Негодяй сидел за столом в углу зала и кутил в компании двух девиц, которые пили и разговаривали так громко, что все на них смотрели.
Когда наши друзья затащили свой скромный багаж в номер гостиницы, алхимик сказал своему ученику:
– Этот человек не заслуживает больше жить на земле. Ты меня понимаешь?
Бальтазар задрожал всем телом, но не от страха, а от ярости. Человек, из-за предательства которого попали в тюрьму кобургские мать и братья, печатник Бонгеффер, человек, на чьей совести была смерть Циммерманна и мастера Виткопа, человек, выдавший Каммершульце и Кобера людям Шеделя, что стоило им отвратительных месяцев подземного заточения в Нюрнберге, этот Дюсберг сидел сейчас в соседнем зале, смеясь и любезничая с двумя девицами, такими грубыми, что с ними не захотел бы иметь дела даже лакей! Да, алхимик был прав: этот человек должен был умереть.
Они подошли к столу, где сидела подвыпившая троица, и разыграли удивление:
– Смотри-ка, – воскликнул Каммершульце, – да ведь это наш добрый друг фламандец! Где мы с вами виделись в последний раз? Кажется, в Вайсенбурге?
Дюсберг нахмурил брови. Казалось, он так изрядно выпил, что никак не может вспомнить, где же он встречался с нашими друзьями. Потом будто бы вспомнил:
– А, сирота! Это ведь тебя я подобрал как-то вечером на паперти собора святого Маврикия! Садитесь, мои добрые господа! Мы здесь с вами в отличной компании. Рената – королева суповых мисок и всяческой дребедени! Таратата – принцесса красного фонаря с изумительным задом! Тру-ля-ля и тра-та-та-та, надо выпить нам ребята!
Каммершульце сел лицом к предателю, а маленький Бальтазар сумел втиснуться между двумя девицами. Принесли пиво, и начались тосты за императора, за Лютера, за папу, за луну, за солнце и, естественно, за присутствующих дам. В действительности алхимик не пил, лишь обмакивая губы в огромной кружке, которую принес ему кабатчик. Напротив, Бальтазар, обласканный девицами, не смог отказаться от первой пинты, потом от второй, и это вскоре привело его в такое состояние, что он неожиданно обратился к фламандцу с такой речью, будто считал его уже мертвым.
– Как это странно, не правда ли, быть мертвым? – заикаясь пробормотал он, насмешив девиц.
– Смерть обходит меня стороной, – отвечал Дюсберг между двумя икотками. – А меня ищут, я знаю, что меня ищут. Сначала я прятался. Мне было страшно. Я умирал от страха умереть. Смейтесь, добрые люди! Я чуть не покончил с собой – так боялся смерти… А сейчас я убил этот страх! Вот этими вот руками я его и прикончил… Я вылез из погреба и перебрался в таверну, к девочкам! Когда придет смерть, я посмотрю ей в лицо!
Он поднял свою, кружку и одним махом осушил ее.
– Я твоя смерть, – сказал Каммершульце.
Девицы весело рассмеялись и, в свою очередь, подняв кружки, воскликнули:
– Пьем за смерть!
Потом, будто испугавшись своих слов, обе закрыли лицо руками.
– Что-то я тебя не припомню… – сказал торговец.
– Однако же ты долго меня искал, чтобы отдать в руки своего хозяина…
– Какого хозяина?
– Дитриха Франкенберга…
Дюсберг пожал плечами:
– А! Этот… Мелкий это хозяин… Но ты, кто же ты такой? Печатник? Нет. Плотник? Нет. Трактирщик? Тоже вроде бы нет. Может быть, золотых дел мастер?…
– Ты меня встретил на дороге, когда я ехал из Нюрнберга в Аугсбург в компании этого юноши. Я назывался тогда Франк Мюллер и был купцом-суконщиком.
Фламандец полуприкрыл один глаз:
– Нас интересовал тогда Кобер. А ты, купец-суконщик? Вестник, наверное… – Он замолчал и, не отрывая взгляда от Каммершульце, воскликнул: – Я вспомнил тебя, точно вспомнил! Тебя арестовали тогда вместе с этим мальчиком! Ну что же, поздравляю! Если я вижу вас здесь обоих, веселыми и бодрыми, значит, на этот раз… Но скажи, пожалуйста, какое же твое настоящее имя?
Алхимик ему ответил. Дюсберг поднялся и, обращаясь к двум девицам, сказал:
– Дорогие дамы, у меня неотложное дело. Развлекайтесь здесь с этим Бальтазаром, пока этот высокий господин любезно займется мной…
Потом, качаясь, он направился к двери, пытаясь выпрямиться, с видом человека, пекущегося о собственном достоинстве. Каммершульце пошел за ним.
Выпивка снова взбудоражила дух молодого человека. Когда он увидел, что остался один в зале гостиницы в компании двух женщин, он вдруг вскочил на ноги одним прыжком и закричал:
– Смотрите! Океан! Океан!
И правда, в окна и в двери здания, вливалась бурными потоками вода, все сметая на своем пути. В один миг столы и стулья были унесены волнами. Бальтазар и девицы уцепились за проходящий корабль. Им помогли подняться на борт.
Все, кто находился на этом судне, были в колпаках, украшенных колокольчиками. Они танцевали и пели, словно ополоумевшие, и две девицы тотчас же присоединились к ним, высоко задирая ноги, выкрикивая бессвязные слова. Некоторые были одеты шиворот-навыворот и делали движения наоборот. Так, один ходил на руках, другой пятился задом, третий поставил ботинки себе на голову, а каждую ногу обул в шляпу. Капитан корабля драил палубу, а юнга руководил маневрами. Опьянев от выпитого пива, Бальтазар уснул.
Когда он проснулся, был уже день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22