– Вы хотите сказать, что-нибудь вроде затерянных документов, пропавших рукописей, первых изданий? Вы это хотите сказать?
– Нет. Здесь есть один трудность. Нет, два, даже три.
Я боялся, что он будет считать и дальше, но, слава богу, он ограничился всего лишь тремя.
– Какие же, дядюшка? – спросил я.
– Прежде всего я должен иметь вещь в настоящем, чтобы сфокусировать машину, иначе я не могу ее в прошлом найти.
– Вы хотите сказать, дядюшка, что можете достать из прошлого только то, что существует в настоящем, и на что вы сами сможете поглядеть собственными глазами?
– Да.
– В таком случае трудности номер два и три – это, должно быть, лишь теоретические трудности? Что же это за трудности, дядюшка?
– Я могу извлечь из прошлого вещь весом только в один грамм. Всего один грамм! Одна тридцатая унции!
– Почему? Машина не обладает достаточной мощностью?
Дядюшка раздраженно поморщился.
– Это обратная экспоненциальная связь. Вся энергия вселенной не сможет достать из прошлого предмет весом более двух граммов.
Это объяснение ничего мне не дало.
– Ну, а третья трудность? – спросил я.
– Видишь ли. – Он умолк, раздумывая. – Чем больше расстояние между двумя фокусами, тем гибче связь. Оно должно быть определенным, это расстояние, чтобы достать вещь из прошлого. Короче, я должен попадать ровно на сто пятьдесят лет назад.
– Понимаю, – сказал я (хотя ничего не понял). – Итак, резюмируем.
Я постарался вести себя как профессиональный юрист.
– Вы хотите достать кое-что из прошлого, что помогло бы вам приобрести небольшой капиталец. Это должно быть нечто реально существующее, на что вы можете поглядеть собственными глазами, следовательно, потерянные документы, представляющие историческую или археологическую ценность, исключаются. Вещь должна быть весом меньше одной тридцатой унции, следовательно, это не может быть брильянт «Куллинан» или что-нибудь в этом роде. Вещи должно быть не менее ста пятидесяти лет, так что какая-нибудь редкая почтовая марка исключается.
– Совершенно верно, – сказал дядюшка Отто. – Ты все правильно понимал.
Но что же я все-таки «понимал»? Я поразмыслил еще две секунды.
– Нет, я ничего не могу придумать, дядюшка мне, пожалуй, пора, до свиданья.
Я не очень верил, что мне удастся так легко отделаться, однако все же направился к двери.
Все получилось именно так, как я и предполагал. Руки дядюшки Отто железной хваткой сжали мои плечи, и я почти повис в воздухе.
– Вы испортите мне пиджак, дядюшка!
– Гарольд, – сказал он. – Как мой адвокат ты так легко от меня не отделаешься!
– Я не брал у вас задатка, – буквально прохрипел я, ибо воротничок сорочки врезался мне в горло. Я попытался было глотнуть, и верхняя пуговица с треском отлетела.
Дядюшка немного поостыл.
– Задаток – есть пустой формальность между племянник и дядя. Ты должен быть лояльный адвокат, так как я есть твой дядя и твой клиент. Кроме того, если ты мне не помогаешь, я твои ноги за шею надеваю и тобой играю, как футбольный мяч.
Будучи юристом, я не мог остаться глухим к подобного рода доводам. Поэтому я ответил:
– Хорошо, я сдаюсь. Ваша взяла, дядюшка.
Он отпустил меня.
И в эту самую секунду – когда я теперь вспоминаю все, именно этот момент представляется мне фантастически неправдоподобным, – у меня родилась идея.
Это была гениальная идея, подлинная находка, то, что случается с человеком один и только один раз в его жизни.
Тогда я не сказал всего сразу моему дядюшке Отто. Мне нужно было время, несколько дней, чтобы самому все хорошенько обдумать. Но я сказал ему, что следует делать. Я сказал, что он должен поехать в Вашингтон. Нелегко было уговорить его на это, но если хорошо знать дядюшку Отто, то это вполне возможно. Я выудил из своего портмоне две бумажки по десять долларов и отдал их ему.
– На проездные я дам вам чек, а эти двадцать долларов держите как залог, если я вдруг как адвокат поведу нечестную игру, – сказал я.
Он призадумался.
– Ты не такой дурак, чтобы рисковать двадцатью долларами, – согласился он. И он был прав.

* * *

Он вернулся через два дня и объявил мне, что вещь сфокусирована. В конце концов это не представляло трудности, ибо она была выставлена для всеобщего обозрения. Правда, она находилась в воздухонепроницаемом, наполненном азотом стеклянном ящике, но дядюшка Отто сказал, что это не имеет значения. И в лаборатории, за четыреста миль от подлинника, воспроизведение его со всей возможной точностью было вполне осуществимо. Мой дядюшка заверил меня в этом.
– Прежде, чем мы начнем, дядюшка Отто, я хотел бы уточнить две вещи, – сказал я.
– Что еще? Что? Что? – Дядюшка даже заикался от нетерпения, так ему хотелось поскорее начать опыт. – Что?
Я оценил обстановку.
– Вы уверены, дядюшка, что если мы воспроизведем какую-то часть или деталь вещи из прошлого, это не отразится на самом оригинале?
Дядюшка Отто хрустнул своими огромными костлявыми пальцами.
– Мы будем создавать вещь заново, а не воровать старую. Зачем тогда тратить такой огромный количество энергии?
Тогда я перешел ко второму вопросу.
– А мой гонорар?
Хотите верьте, хотите нет, но до этого я ни разу не заикался о деньгах. Не упоминал о них и дядюшка Отто. А теперь слушайте, что было дальше. Его рот растянулся в некое подобие приятной улыбки.
– Гонорар?
– Десять процентов от выручки, – сказал я, – это все, что я прошу.
У дядюшки отвалилась челюсть.
– А какой будет выручка?
– Возможно, тысяч сто. Вам останется девяносто тысяч.
– Девяносто тысяч! Himmel! Тогда чего же мы ждем?
Он бросился к машине, и уже через тридцать секунд над стеклянной пластиной в воздухе возникло изображение старинного пергамента.
Он весь был густо исписан аккуратным мелким почерком и напоминал представленный на конкурс образец каллиграфического искусства. Внизу стояли подписи – одна большая, размашистая, а под нею – пятьдесят пять поменьше.
Странное дело, я почувствовал, как к горлу подкатил комок.
Я видел немало репродукций Декларации независимости, но передо мной сейчас был ее бесспорный оригинал. Настоящая подлинная Декларация независимости!
– Черт побери! Поздравляю с успехом, – сказал я.
– И с сотней тысяч долларов, да? – сказал дядюшка, не забывая о деле. Теперь настало время все ему объяснить.
– Видите, дядюшка, внизу вот эти подписи. Это имена великих американцев, отцов-основателей страны, которых мы все помним и чтим. Все, что касается их, дорого каждому истинному американцу.
– Ладно, – буркнул дядюшка Отто, – если уж ты такой патриот, я могу сыграйт тебе на моей флейта «Звездно-полосатый флаг».
Я поспешил хихикнуть, чтобы дать ему понять, что воспринял это как шутку. Ибо и впрямь испугался, что он, чего доброго, возьмет свою флейту. Вы бы поняли меня, если бы слышали, как он исполняет «Звездно-полосатый флаг» на своей чудо-флейте!
Я продолжил:
– Один из подписавших Декларацию независимости от штата Джорджия умер в 1777 году, то есть год спустя после того, как подписал этот документ. После него немногое осталось, и образцам его подлинной подписи просто цены нет. Звали его Баттен Гвиннетт.
– А что это нам даст? – спросил дядюшка Отто, продолжая, должно быть, думать только о преходящих ценностях в современном мире.
– Перед нами, – сказал я торжественно, – подлинная подпись Баттена Гвиннетта, поставленная им на самой Декларации независимости!
Дядюшка Отто погрузился в полное и абсолютное молчание. А привести его в такое состояние что-нибудь да значит. Надо, чтобы его действительно что-то по-настоящему потрясло.
– Вы видите его подпись, – продолжал я, – в левом крайнем углу рядом с подписями двух других представителей штата Джорджия – Лимана Холла и Джорджа Уолтена. Вы заметили, что все они поставили свои подписи совсем рядом, хотя было свободное место и сверху и снизу. Заглавное «Г» фамилии Гвиннетта почти сливается с именем Холла. Поэтому мы не будем их отделять, а воспроизведем все три подписи вместе. Как вы думаете, вам это удастся?
Видели ли вы когда-нибудь собаку-ищейку, которая улыбается? Ну тогда вы представляете, как выглядел в эту минуту мой дядюшка Отто.
Пятно яркого цвета упало на подписи трех сенаторов от штата Джорджия.
– Я никогда это еще не пробовал, – несколько волнуясь, сказал дядюшка.
– Как? – почти выкрикнул я. Так, значит, он сам еще не знает, как работает его машина!
– На это требуется очень много электроэнергии. А я не хотел, чтобы университет спрашивал, чем я здесь занимаюсь. Но ты не волнуйсь. Мой математика еще никогда меня не подводил.
Я молился в душе, чтобы его «математика» и на сей раз его не подвела.
Пятно становилось все ярче, все ослепительнее, и лаборатория наполнилась ровным низким гудением. Дядюшка Отто повернул переключатели – один, второй, третий.
Вы помните случай, когда весь верхний Манхеттен и Бронкс внезапно на целые полсуток лишились электричества из-за того, что перегорели предохранители на главной турбине? Не стану утверждать, что именно мы с дядюшкой Отто виноваты в этом, ибо не намерен, чтобы меня, чего доброго, еще привлекли к ответственности. Но скажу только одно. Когда дядюшка Отто повернул третий переключатель, должно быть, перегорели пробки.
В лаборатории мгновенно погас свет, а сам я очутился на полу. В ушах звенело, на мне лежал дядюшка Отто.
Мы кое-как поднялись на ноги, и дядюшка отыскал ручной фонарик.
Осветив машину, он завопил в отчаянии.
– Короткий замыкание! Короткий замыкание! Моя машина вся погиб!
– А подписи, подписи, дядюшка? – крикнул я. – Вы получили подписи?
Он прекратил причитания.
– Я не посмотрел.
Он посмотрел, а я – я закрыл глаза. Не очень-то легко видеть, как из-под носа уплывают сто тысяч долларов.
Но тут я услышал торжествующий вопль дядюшки: – Ага! Ага! – и быстро открыл глаза. В руках у него был кусок пергамента – два дюйма на два. На нем стояли три подписи, и самой верхней была подпись Баттена Гвиннетта.
Подпись, уверяю вас, была абсолютно подлинной. Это не была подделка.
Этот кусок пергамента на все сто процентов был подлинным документом. Я хочу, чтобы вы это поняли. На широкой ладони дядюшки Отто лежала подпись Баттена Гвиннетта, поставленная собственноручно на куске пергамента, являющегося частью подлинной, неподдельной и единственной Декларации независимости.

* * *

Было решено, что в Вашингтон поедет дядюшка Отто. Я для этой роли не годился. Я был адвокат. Я слишком много знал. Он же был просто гениальным изобретателем, и от него не требовалось, чтобы он в чем-либо разбирался. К тому же никому и в голову не пришло бы заподозрить доктора Отто Шеммельмайера в каких-либо нечестных проделках.
Мы целую неделю сочиняли подходящую версию. Я даже купил для этой цели в букинистической лавке книгу, старинную книгу о штате Джорджия времен гражданской войны. Дядюшка должен был прихватить ее с собой и сказать, что нашел этот кусок пергамента в книге – письмо континентальному конгрессу от штата Джорджия.
Дядюшка лишь пожал плечами и поднес пергамент к горелке Бунзена.
Его, физика, мало интересовала история и ее реликвии. Но тут он услышал специфический запах тлеющего пергамента. Он сбил пламя, и в руках у него остался лишь кусок, где стояли три подписи. Он посмотрел на пергамент, и имя Баттена Гвиннетта вернуло его к действительности.
Он выучил наизусть все, что должен был говорить. Я предложил поджечь края пергамента так, чтобы чуть-чуть пострадала подпись сенатора Уолтона.
– Для большей правдоподобности, – пояснил я. – Конечно, подпись, где не все буквы видны, теряет свою ценность, но у нас здесь целых три подписи.
В душу дядюшки Отто закралось сомнение.
– А если они сравнивайт эти подписи с теми, что на Декларации, если они замечайт, что они как две капля похожи? Они подозревайт подделку, а?
– Конечно. Но что они смогут сделать? Пергамент подлинный, чернила тоже и подписи тоже. Им придется согласиться с этим. Что бы они ни подозревали, доказать им ничего не удастся. Я надеюсь, что они подымут шум вокруг всего этого. Им, конечно, и в голову не придет, что вы достали этот кусок из времени. А реклама лишь поднимет цену нашего пергамента.
Последняя фраза ободрила дядюшку Отто.
На следующий день он поездом отбыл в Вашингтон, мечтая о своих флейтах – длинных и коротких, флейтах-басах и флейтах-тремоло, флейтах-гигантах и микрофлейтах, флейтах для музыкантов-одиночек и для мощных оркестров. О целом мире флейт, играющих по одному только велению человеческого разума.
– Помни, – были его последние слова, – у меня нет денег починить мой машин. У нас не должно быть осечка.
– Осечки не может быть, дядюшка Отто, – заверил я его.
Не может? Ха! Ха!

* * *

Он вернулся через неделю. Я звонил ему в Вашингтон ежедневно, и каждый раз он мне отвечал, что «они исследуют».
Исследуют!
А разве вы бы не сделали этого? Но что это им даст?
Я встречал его на вокзале. Лицо его ничего не выражало. Я не посмел ни о чем спросить его на людной платформе. Хотелось только задать вопрос: «Да или нет?» – но я решил, пусть лучше он сам расскажет.
Я привез его в свою контору. Я предложил ему сигару и виски. Свои руки я спрятал под стол, но толку от этого было мало – стол заходил ходуном, поэтому я сунул их в карманы, продолжая уже мелко дрожать всем телом.
Он сказал.
– Они исследовали.
– Конечно! Я же вас предупреждал, что они это сделают. Ха-ха-ха! Ха-ха?
Дядюшка медленно затянулся сигарой. Затем сказал:
– Этот тип из Бюро документов пришел ко мне и говорил: «Профессор Шеммельмайер, – говорил он, – вы есть жертва хитрый обман». «Да? – спросил я. – Как может это быть обман? По-вашему, подпись не настоящий, да?» Он тогда отвечал: «Это действительно не похоже на подделку, но все-таки это есть подделка!» «Почему это есть подделка?» – спрашивайт я.
Дядюшка отложил сигару, отставил стакан с виски и наклонился ко мне через стол. Он держал меня в таком напряжении своим рассказом, что я невольно тоже придвинулся к нему поближе и потому в какой-то степени сам виноват во всем, что потом произошло.
– Вот именно? – залепетал я. – Почему это должно быть подделкой? Они не могут этого доказать, потому что это подлинная подпись. Какая же это подделка?!
Голос дядюшки Отто стал просто медовым.
– Мы доставали пергамент из прошлого?
– Да, конечно. Вы же сами его доставали.
– Значит, из прошлого?
– Да, сто пятьдесят лет назад. Вы же сказали…
– Сто пятьдесят лет назад пергамент, на котором написана Декларация независимости, был совсем новый, так или не так?
Я начал понемногу соображать, но все же недостаточно быстро.
Голос моего дядюшки стал подобен раскатам грома:
– …если твой Баттен Гвиннетт умирайт в 1777 год, ты большой, глупый, набитый дурак, почему не соображайт, что его подпись не может сейчас стоять на совсем новый кусок пергамент?..
Далее помню только, что стены и потолок не то сдвинулись, не то рухнули, не то понеслись вокруг меня в диком плясе.
Я надеюсь скоро снова быть на ногах. На мне нет ни единого местечка, которое бы не ныло и не болело, но врачи уверяют, что кости все целы.
И все-таки дядюшка поступил нехорошо, заставив меня проглотить этот ужасный кусок пергамента.



1 2