Вадим протянул, дотянулся, сдавил мотающиеся железы, как груши клаксонов, почти ожидая извлечь квакающий сигнал, — но Лада только подвизгивала, клекотала, лунатически водя головой. Рот безобразно съехал набок, потемневшие волосы налипли на мокрое лицо. Он закрыл глаза — и увидел, что периферийная, равноудаленная земля, — совсем близко. Почва. Грунт. Твердь. Уже различимы неровности рельефа, скальная оскаленность, камни, в которые он вот-вот врежется, хрупко, хрустко сминаясь, расколется, расплещется, размажется. Шершавый воздух, разводя челюсти, проталкивается в рот, перекрывает, забивает дыхание, закупоривает уши. Бурая эрозированная поверхность Эдема — наотмашь. Десять, восемь, короткие встречные порывы бедер, пять! два!! ноль!!! рывок кольца. Ладино изощренное кольцо сужается еще, вниз, по всей длине, зло, крепко, от залупы до яиц, да, да — а обратно со страшной силой, да!!! — выстрел, выброс длинного шелкового сгустка семени, освобожденно брызжут стропы, единым тугим хлопком десяток кило спрессованной ткани разворачиваются неудержимо, безбрежно и блаженно. Ликующая отдача, судорога обоюдной щедрости: на! — вовне, прочь, даром — личный генофонд, наследный шифр, биологический концентрат — натягиваются молекулярные нити, пружинит спираль ДНК… Он открыл глаза. Белый купол с небесным вырезом круглого черно-желтого инь-яне-образного светильника покачивался, дрейфовал. Раскинувшись, шевеля кончиками плавников, Вадим безвольно, вольно висел в шуршащей невесомости. Захлопывая раскладную конструкцию, отзываясь одноразовым нытьем в оси, Лада вернулась с вадимовых ног на живот, грудь, лицо, с истекающим выдохом опала сверху. Мазнула щекотными волосами, лизнула в плечо. Замерла. Он погладил. Она снялась, откатилась на спину, в баксы, засмеялась… Он приземлился через пару минут. На ноги, на обе стопы. Денежные бумажки приставали к босым подошвам. Вадим выпрямился, окончательно определяясь в пространстве, — но на глазок, без подсказки земного притяжения. Невесомость локализовалась по контурам тела — опустошенного, выцеженного, отжатого. Насухо. И то. Сухо.
— У тебя попить есть?
— В холодильнике. И мне принеси.
Вороша ногами доллары, Вадим побрел на кухню. Отворил дверцу эпического рефриджерейтора, сунулся — и отшатнулся. Заполняя дутым пуховым туловом весь объем нижней камеры, примятый сверху морозильником, прижимая к стенке черным ластовидным крылом кипу смещенных в сторону решетчатых полочек, мелко шебурша когтистыми перепончатыми лапами по груде сваленных внизу банок, коробок, упаковок, на Вадима очумело таращил плоские маленькие глазки почти полутораметровый белобрюхий и желтошеий императорский пингвин. Пингвин возмущенно разевал сплюснутый с боков клюв, топорщил перистый ворс и негодующе поквохтывал.
14
А вот говном сиреневым плеваться — это, сударики мои, уже совсем ни в какие ворота. За это у нас — мочат, мочат, мочат!!! Вот тебе. И вот тебе еще, и во… Во падла!… Значит, мозгобрейка тебя не берет, нету у тебя, значит, мозгов, устойчива ты у нас к инфразвуку, кор-рова!… Ну ни фига себе. Да за-дол-бала ты с говном своим, срань болотная, холи шит, так, погоди, за угол, подлечимся, отдышимся. И патронов ни хрена, вот что обидно. Тайничок бы, тайничок… Тайничок. Ха! Кислотное ружжо, элэсдэ-ган. Не монстрожор, конечно, но тоже ничего. Ну давай, давай. Иди сюда, щас тебя колбасить будет, щас тебя заглючит по черному, вставит круто и навсегда… Упс! Есть. Ну че ты лыбишься? Хорошо тебе? Жизнь удалась? А если дрелью? Че, не наравится? Че, плющит? Не по-детски плющит, не? А кому щас легко? Кто тебе сказал, что ты в сказку попала? Опа. Финита. Ну мразюка, еще и юха у тебя ядовитая, вот стерва, окочуриться по-людски и то не можешь… Сколько? Сорок семь. Ага, полезь с таким на следующий уровень. А аптечек тут нет, кажется. Аптечку мне, аптечку! Хер тебе, а не аптечку. О! Тоже дело. Кому петарду в жопу воткнуть? Тебе? У, шустрая тварь! А вот сальто, а вот еще сальто, а вот по стеночке, а получи!… Все? Гляди-ка, все. А мы боялись. Exit. Без никаких проблем. Enter. Enter? Вадим, откинувшись, победно обозрел люминисцентную заставку следующего уровня с Сарой Тафф в десантном комбезе от кутюр. И почувствовал: надоело. Quit. И даже больше: отвратило. Do you really want to quit? Да хочу я, хочу. Y. Прав ты был, гад доппельгангер… На сей раз гад, утеряв весь остатний нюх, не желая ограничиваться рамой зеркала, заявился прямиком в вадимов сон. Точнее, сначала туда вломилась целая тусовка недвусмысленных блядищ разных мастей, племен и рас, не меньше полудюжины — из одежды на них была одна лобковая растительность, да и то не у всех. Потом, предваренный этим авангардом, прихилял и сам доппельгангер. Он одет был — но совершенно дико: в белый фрак с фалдами и камуфляжные штаны. Щетина его достигла уже недельной стадии — видимо, в зазеркалье время текло иначе. На плече доппельгангера тяжело болталась точно такая же черная безразмерная сумища, что Вадим увел из «Банзая». При виде гада телки сноровисто сложили из своих тел странную акробатическую фигуру, наподобие дивана — на коем доппельгангер и развалился самым хамским образом. Он немедля извлек откуда-то пузырь 16-летнего «Лагавулина» и еще один — точь-в-точь безымянный коньячный, павший в перестрелке. Следом явилась литровая пивная кружка. Доппельгангер налил ее доверху — поровну из обеих бутылок, — сделал добрый глоток, удовлетворенно рыгнул и лишь после этого обратил взор на Вадима.
— Это лучше, чем псевдожизнь, — убежденно объявил гад.
— Тут видишь ли какая муля, — задумчиво сказал ему Вадим, — Все проще, чем кажется. Проще и тупее. Тоскливее. Ведь заниматься той херней, которой занимаются эти, — он изобразил, что разговаривает по сотовому телефону, и скроил жутко озабоченную харю, — на самом деле, конечно, если без стеба и парадоксиков, никто их не принуждает, не провоцирует и не подталкивает. Самое обидное, что за превращением людей в самодовольные (кто это определил современного человека как «человека самодовольного» — И-Гассет?) аппараты для производства пустоты даже никакой разумной силы не стоит. Да и вообще мало-мальски индивидуализированной. Один закон природы. Как всемирного тяготения. Или, в данном случае, скорее, — неубывания энтропии. Природа вообще и биосфера в частности стремится соблюсти равновесие, — он покачал перед лицом ладонями, сымитировав, наверное, чаши весов. — Баланс. Имеются даже подобные термины в соответствующих дисциплинах… А человек — он, понятно, тварь избыточная. Из мирового биоценоза, сука, выдрался, цивилизацию, понимаешь, ему занадобилось лепить. У него такая фиговина — разум, слыхал, может. При помощи этой штуки он так или иначе довел себя до состояния, когда для удовлетворения простейших жизненных потребностей — с голоду не сдохнуть — нужно очень немного. Волку какому, допустим, чтоб зимой не околеть, просто физически выкладываться приходится на сто двадцать процентов. А даже самый распоследний бомжик в мусорнике порылся, бутылок насобирал, в Мальтийский орден за халаявным супчиком сходил — и жить можно. Херовенько, понятно, жить, но зверям-анималам и такое не снилось. Масса физической, эмоциональной и прочей природной энергии у человека в процессе собственно выживания не задействована. Тогда он тем же самым чайником, — Вадим постучал для наглядности, — выдумывает себе чисто условные цели, чтоб было чем мозги, руки, нервы занять. В основе, ясен хрен, тоже естественные потребности: похавать, совокупиться, лидировать в стае, то есть хавать и совокупляться больше и слаще всех. Ибо от биологической своей основы нам никуда не деться. Но чем проще по мере развития цивилизации удовлетворяются первичные нужды, тем дальше от них искусственные цели. Вплоть до полной потери связи. Ну на хрена тебе, мил чаэк, машинка для нарезания лимона? Что, такой труд его ножом порезать? И что, «Мерседес», на покупку которого ты столько пота и крови потратил, — ты его скушаешь? Трахнешь с невиданным удовольствием в выхлопную трубу? Разум, он ведь, сорри, иррационален (с точки зрения естественной гаромонии). Вот и цели придумывает такие же. Иррациональные. Социум в чем-то продолжает биосферу. Через REXы и «Мерсы» природа поддерживает баланс. Все наши япписы-деловары — те же лемминги. Только вместо чтоб топиться в море, они делают карьеру, зарабатывают бабки и покупают вещи. Займись вся эта шобла чем-нибудь осмысленным — это ж прикинь, какой антиэнтропийный всплеск! Непорядок. Так что вылезший из биоценоза сапиенс сапогом заталкивается в так сказать социоценоз. На новом уровне создается глубоко кадаврическая система, единственный смысл которой — лишить смысла человеческую деятельность. Причем создается не кем-нибудь, а самим человеком…
— Типа гомеостатическое мироздание, да? — проницательный доппельгангер хмыкнул, облокотившись на смуглый валик чьей-то попки. — «Мироздание сохраняет структуру…» Читывали, как же.
Вадим улыбнулся ему укоризненно, — мол, кто б сомневался? — продолжил:
— …Но разум экстенсивен. Он все равно куда-то прет. Сущность у него такая — переть, наворачивать, накручивать, наращивать. Так что и цивилизация на месте не стоит, усложняется, и энтропия плачевно убывает. Приходится создавать дополнительные громоотводы, заземлять человеческую энергию. Вот виртуальное пространство придумали, компьютерное. Какой энергетический избыток сразу отвели в болото! Это ведь только говорят, что всякий там Интернет подстегнет развитие цивилизации. Хрен там. Не для того думан. Для обратного. Для того, чтоб технологическую цивилизацию саму на себя замкнуть. Чтоб наружу не лезла. Сейчас вон кое-кто вспомнил о профуканной космической экспансии и о компьютерных мулях в этой связи. Во-во. Впрочем, тухло-сублимационную сущность Net'a лучше всего демонстрирует он сам. Подавляющее — подавляющее! — большинство висящей и циркулирующей в Сети информации что? Порнуха. Голые биксы с бубсами (гад согласно похлопал ладонью по своей «мебели»), — штабелями, тоннами, гигабайтами. Процентов семьдесят общего трэффика. А из прочих тридцати процентов эдак двадцать, — ГЛУПОСТИ. Вздорные форумы. Бредовые чаты. Никчемушные телеги. Бессмысленные суповые наборы слабоумных словес. Нет, ты прикинь, — человечество веками, ну, с того момента, как придумало себе научный и технический прогресс, с Возрождения примерно, карабкалось, лезло, перло к такому вот Интернету. И вот тебе венец эволюции, первое в истории хомо сапиенса глобальное моментальное свободное бесцензурное средство связи, неисчерпаемый коллектор знаний, планетарная нервная система… Слепок наш, в некотором роде. Обобщенный портрет. И кого же мы видим? Ага. Умственно отсталого сексуально озабоченного недоросля. Похотливого дурака. Мои поздравления. Человечество, друг мой, я горжусь тобою! Ладно. Тот же любезный сердцу пример — «Головоломка» и прочие компьютерные игрушки. Тут тебе и прямое заземление, завиртуаливание здоровых разрушительных инстинктов молодого самца и других таких же, и традиционному, социальному громоотводу подмога — чтобы наш самец не начал деструктивную потенцию осуществлять прямо в социуме…
— Ну, не знаю, как ты там в своем зеркале, — беспардонно и непонятно перебил Вадима доппельгангер, — а я лично предпочитаю валить монстров в жизни. В реальности, — и он в подтверждение встряхнул сумку, где тяжко и множественно громыхнуло железо.
— Погоди, — уточнил Вадим, — кто это — в зеркале?
— Ну не я же, — самоуверенно фыркнул гад.
От такой наглости Вадим аж проснулся. Но сейчас, занявшись в ожидании Витька тем, чем занимался в этом барчике несколько последних лет, он и впрямь ощутил неожиданную брезгливую тоску. Вадим выудил из мягкой пачки золотисто-коричневую палочку «кэптэн блэк'а». Затянулся, глядя, как по черному экрану мечется маленький, но узнаваемый Биллгейтсик с карлсоновским пропеллером в спине, — мечется от одной снабженной измывательски торчащей ручкой майкрософтовской «форточки» к другой, но не может пролезть ни в какую. Скринсейверы Витек время от времени рисовал сам, для поддержания формы. В рестораторы он эмигрировал из программеров. Но среди последних у Витька оставалось полно знакомых, включая довольно специфических.
— Пляши, служивый. Он говорит — можно и к завтрему, — подошел, на удивление неслышно для своих габаритов, со спины сам Панцирев (такая у Витька была до смешного подходящая ему фамилия). — И паспорта, и дипбагаж. Дай, — он протянул императивную пакшу, Вадим, не мешкая, вложил в нее всю пачку. Бурундук (такое у Панцирева было до смешного не подходящее ему прозвище) отсыпал себе где-то две трети «кэптэнблэчин».
— Сколько? — Вадим клацнул перед щекастой бурундучьей физиономией ладиным «дюпоном» и пронаблюдал, как Витек враз утянул половину крепкой, набитой трубочным табаком сигареты.
— Вдвое.
— Идет, — не задумываясь, согласился Вадим.
— Квартальный, — внимательно прищурился Бурундук.
— Идет, — повторил Вадим, прикидывая, что в лучшем случае Новый год они встретят уже в самолете.
— Да, фоток нужно по три, тебя и девчонки твоей. И быстро. Ты ж не курил.
— Закурил, — Вадим пожал плечами.
Бурундук утопил добитого «кэптена» в полустакане принесенного с собой прозрачного. Окурок, пшикнув, захлебнулся.
— Говно водка, — констатировал Витек. — Не горит. Слушай… — он хлебнул говно водки, умело минуя губами бычок. — Ты чего, банк грабанул, что ли?
— Ага.
Вадим подобрал безразмерную черную сумищу (в ней тяжко и множественно громыхнуло), пожал витькову граблю и под уважительным бурундучьим взглядом выкарабкался по крутым ступенькам из полуподвала. Отвернулся от налетевшего льдистого ветра, запахнулся, поморщился, поежился, втянул голову в плечи. Однако и отворачиваясь, и запахиваясь, и ежась, и оскальзываясь на гладких полированных буграх, в которые в результате чередующихся оттепелей и заморозков превратились без конца сливаемые и высыпаемые сверху, а потом уныло и упорно месимые подошвами сезонные метеопомои, Вадим противу обыкновения напитывался неким родом свирепой радости. Нестерпимо приятно было знать, что он не принадлежит больше ни этим гиблым широтам, ни этой вялой серой линялой стране, ни этому серому остопиздевшему городу, ни этой серой мерзкой мерзлой слякоти, пакости, гнуси. Я смотрю на все это последние два дня, ясно, мудаки, только два дня, — а потом я уеду отсюда, к черту на рога, так далеко от этого места, как только можно вообще в пределах нашего долбаного шарика, — уеду и никогда, слышите, НИКОГДА сюда не вернусь. Я не ваш больше, я не такой, как вы, я не хочу, не могу и не буду с вами, северные отморозки, серое быдло, мне скучны и отвратительны ваши постные рыла, ваша самодовольная озабоченность, ваша бессмысленная целеустремленность, сраные лемминги, ваша суетливая жадность, идите вы на хуй, оставайтесь здесь, бегайте за своими жалкими бабками и гнилыми понтами, мерзните, мокните, скользите, падайте, ломайте кости, разбивайте черепа, подыхайте в страшных мучениях, мне насрать… Он добрел до угла Бривибас и Элизабетес — надувной праздничный кингконг, пятиметровый Санта-Клаус, даунически скаля блестящие, острейшие наверняка зубы размером в совковую лопату каждый, продолжал указывать рукавицей направление на Псков. Электрические глаза светились жутким торжеством. Вадим остановился. Перешел Бривибасовскую на кингконгову сторону, на пятачок, попиравшийся до августа девяносто первого чугунным вождем мирового пролетариата. Алая резиновая задница выгибалась перед глазами. Фигура как минимум наполовину состояла из задницы. В ногах у чудища помещались малопонятные щелястые железные ящички — очевидно, каким-то образом поддерживали должную надутость (типа компрессоров?). Вадим перекинул сумку со спины на грудь, расстегнул молнию на четверть длины. Не глядя, сунул руку. Нашарил рукоять чего-то, вытащил. В ладони курносо насупился блестящий револьверчик Григория. Вадим повертел машинку, соображая, что к чему. Большим пальцем взвел курок — и, не целясь, выстрелил перед собой шесть раз, пока не опустел барабан. Отдача у шестизарядной «бульдожки» была еще легче, чем у гимнюковского пистолета, но грохотало — дай боже. Только когда грохот осел в ушах, стал слышен надсадный карбидный шип выходящего из пробитой жопы воздуха. Вадим швырнул револьвер за плечо, постоял еще чуть, убеждаясь, что новогодний афедрон теряет налитую наглую упругость, жизнерадостную выпуклость, идет целлюлитными складками. По краям поля зрения быстро формировался многолюдный переполох. Вадим застегнул баул, забросил обратно на спину, развернулся и направился наискось через парк.
— А вот это моя гордость, можно сказать, жемчужина, — неторопливая длань архимагуса, целителя в седьмом поколении, Великого магистра ведовства, член-корреспондента Академии астральной био… пардон, энергозащиты, хабилитированного доктора психозондирования, Высокого предстоятеля храма соборных энергий (титулы теснились на фасаде визитной карточки) обозначила две черные фасолинки, похожие на пластилиновые муляжики экскрементов болонки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
— У тебя попить есть?
— В холодильнике. И мне принеси.
Вороша ногами доллары, Вадим побрел на кухню. Отворил дверцу эпического рефриджерейтора, сунулся — и отшатнулся. Заполняя дутым пуховым туловом весь объем нижней камеры, примятый сверху морозильником, прижимая к стенке черным ластовидным крылом кипу смещенных в сторону решетчатых полочек, мелко шебурша когтистыми перепончатыми лапами по груде сваленных внизу банок, коробок, упаковок, на Вадима очумело таращил плоские маленькие глазки почти полутораметровый белобрюхий и желтошеий императорский пингвин. Пингвин возмущенно разевал сплюснутый с боков клюв, топорщил перистый ворс и негодующе поквохтывал.
14
А вот говном сиреневым плеваться — это, сударики мои, уже совсем ни в какие ворота. За это у нас — мочат, мочат, мочат!!! Вот тебе. И вот тебе еще, и во… Во падла!… Значит, мозгобрейка тебя не берет, нету у тебя, значит, мозгов, устойчива ты у нас к инфразвуку, кор-рова!… Ну ни фига себе. Да за-дол-бала ты с говном своим, срань болотная, холи шит, так, погоди, за угол, подлечимся, отдышимся. И патронов ни хрена, вот что обидно. Тайничок бы, тайничок… Тайничок. Ха! Кислотное ружжо, элэсдэ-ган. Не монстрожор, конечно, но тоже ничего. Ну давай, давай. Иди сюда, щас тебя колбасить будет, щас тебя заглючит по черному, вставит круто и навсегда… Упс! Есть. Ну че ты лыбишься? Хорошо тебе? Жизнь удалась? А если дрелью? Че, не наравится? Че, плющит? Не по-детски плющит, не? А кому щас легко? Кто тебе сказал, что ты в сказку попала? Опа. Финита. Ну мразюка, еще и юха у тебя ядовитая, вот стерва, окочуриться по-людски и то не можешь… Сколько? Сорок семь. Ага, полезь с таким на следующий уровень. А аптечек тут нет, кажется. Аптечку мне, аптечку! Хер тебе, а не аптечку. О! Тоже дело. Кому петарду в жопу воткнуть? Тебе? У, шустрая тварь! А вот сальто, а вот еще сальто, а вот по стеночке, а получи!… Все? Гляди-ка, все. А мы боялись. Exit. Без никаких проблем. Enter. Enter? Вадим, откинувшись, победно обозрел люминисцентную заставку следующего уровня с Сарой Тафф в десантном комбезе от кутюр. И почувствовал: надоело. Quit. И даже больше: отвратило. Do you really want to quit? Да хочу я, хочу. Y. Прав ты был, гад доппельгангер… На сей раз гад, утеряв весь остатний нюх, не желая ограничиваться рамой зеркала, заявился прямиком в вадимов сон. Точнее, сначала туда вломилась целая тусовка недвусмысленных блядищ разных мастей, племен и рас, не меньше полудюжины — из одежды на них была одна лобковая растительность, да и то не у всех. Потом, предваренный этим авангардом, прихилял и сам доппельгангер. Он одет был — но совершенно дико: в белый фрак с фалдами и камуфляжные штаны. Щетина его достигла уже недельной стадии — видимо, в зазеркалье время текло иначе. На плече доппельгангера тяжело болталась точно такая же черная безразмерная сумища, что Вадим увел из «Банзая». При виде гада телки сноровисто сложили из своих тел странную акробатическую фигуру, наподобие дивана — на коем доппельгангер и развалился самым хамским образом. Он немедля извлек откуда-то пузырь 16-летнего «Лагавулина» и еще один — точь-в-точь безымянный коньячный, павший в перестрелке. Следом явилась литровая пивная кружка. Доппельгангер налил ее доверху — поровну из обеих бутылок, — сделал добрый глоток, удовлетворенно рыгнул и лишь после этого обратил взор на Вадима.
— Это лучше, чем псевдожизнь, — убежденно объявил гад.
— Тут видишь ли какая муля, — задумчиво сказал ему Вадим, — Все проще, чем кажется. Проще и тупее. Тоскливее. Ведь заниматься той херней, которой занимаются эти, — он изобразил, что разговаривает по сотовому телефону, и скроил жутко озабоченную харю, — на самом деле, конечно, если без стеба и парадоксиков, никто их не принуждает, не провоцирует и не подталкивает. Самое обидное, что за превращением людей в самодовольные (кто это определил современного человека как «человека самодовольного» — И-Гассет?) аппараты для производства пустоты даже никакой разумной силы не стоит. Да и вообще мало-мальски индивидуализированной. Один закон природы. Как всемирного тяготения. Или, в данном случае, скорее, — неубывания энтропии. Природа вообще и биосфера в частности стремится соблюсти равновесие, — он покачал перед лицом ладонями, сымитировав, наверное, чаши весов. — Баланс. Имеются даже подобные термины в соответствующих дисциплинах… А человек — он, понятно, тварь избыточная. Из мирового биоценоза, сука, выдрался, цивилизацию, понимаешь, ему занадобилось лепить. У него такая фиговина — разум, слыхал, может. При помощи этой штуки он так или иначе довел себя до состояния, когда для удовлетворения простейших жизненных потребностей — с голоду не сдохнуть — нужно очень немного. Волку какому, допустим, чтоб зимой не околеть, просто физически выкладываться приходится на сто двадцать процентов. А даже самый распоследний бомжик в мусорнике порылся, бутылок насобирал, в Мальтийский орден за халаявным супчиком сходил — и жить можно. Херовенько, понятно, жить, но зверям-анималам и такое не снилось. Масса физической, эмоциональной и прочей природной энергии у человека в процессе собственно выживания не задействована. Тогда он тем же самым чайником, — Вадим постучал для наглядности, — выдумывает себе чисто условные цели, чтоб было чем мозги, руки, нервы занять. В основе, ясен хрен, тоже естественные потребности: похавать, совокупиться, лидировать в стае, то есть хавать и совокупляться больше и слаще всех. Ибо от биологической своей основы нам никуда не деться. Но чем проще по мере развития цивилизации удовлетворяются первичные нужды, тем дальше от них искусственные цели. Вплоть до полной потери связи. Ну на хрена тебе, мил чаэк, машинка для нарезания лимона? Что, такой труд его ножом порезать? И что, «Мерседес», на покупку которого ты столько пота и крови потратил, — ты его скушаешь? Трахнешь с невиданным удовольствием в выхлопную трубу? Разум, он ведь, сорри, иррационален (с точки зрения естественной гаромонии). Вот и цели придумывает такие же. Иррациональные. Социум в чем-то продолжает биосферу. Через REXы и «Мерсы» природа поддерживает баланс. Все наши япписы-деловары — те же лемминги. Только вместо чтоб топиться в море, они делают карьеру, зарабатывают бабки и покупают вещи. Займись вся эта шобла чем-нибудь осмысленным — это ж прикинь, какой антиэнтропийный всплеск! Непорядок. Так что вылезший из биоценоза сапиенс сапогом заталкивается в так сказать социоценоз. На новом уровне создается глубоко кадаврическая система, единственный смысл которой — лишить смысла человеческую деятельность. Причем создается не кем-нибудь, а самим человеком…
— Типа гомеостатическое мироздание, да? — проницательный доппельгангер хмыкнул, облокотившись на смуглый валик чьей-то попки. — «Мироздание сохраняет структуру…» Читывали, как же.
Вадим улыбнулся ему укоризненно, — мол, кто б сомневался? — продолжил:
— …Но разум экстенсивен. Он все равно куда-то прет. Сущность у него такая — переть, наворачивать, накручивать, наращивать. Так что и цивилизация на месте не стоит, усложняется, и энтропия плачевно убывает. Приходится создавать дополнительные громоотводы, заземлять человеческую энергию. Вот виртуальное пространство придумали, компьютерное. Какой энергетический избыток сразу отвели в болото! Это ведь только говорят, что всякий там Интернет подстегнет развитие цивилизации. Хрен там. Не для того думан. Для обратного. Для того, чтоб технологическую цивилизацию саму на себя замкнуть. Чтоб наружу не лезла. Сейчас вон кое-кто вспомнил о профуканной космической экспансии и о компьютерных мулях в этой связи. Во-во. Впрочем, тухло-сублимационную сущность Net'a лучше всего демонстрирует он сам. Подавляющее — подавляющее! — большинство висящей и циркулирующей в Сети информации что? Порнуха. Голые биксы с бубсами (гад согласно похлопал ладонью по своей «мебели»), — штабелями, тоннами, гигабайтами. Процентов семьдесят общего трэффика. А из прочих тридцати процентов эдак двадцать, — ГЛУПОСТИ. Вздорные форумы. Бредовые чаты. Никчемушные телеги. Бессмысленные суповые наборы слабоумных словес. Нет, ты прикинь, — человечество веками, ну, с того момента, как придумало себе научный и технический прогресс, с Возрождения примерно, карабкалось, лезло, перло к такому вот Интернету. И вот тебе венец эволюции, первое в истории хомо сапиенса глобальное моментальное свободное бесцензурное средство связи, неисчерпаемый коллектор знаний, планетарная нервная система… Слепок наш, в некотором роде. Обобщенный портрет. И кого же мы видим? Ага. Умственно отсталого сексуально озабоченного недоросля. Похотливого дурака. Мои поздравления. Человечество, друг мой, я горжусь тобою! Ладно. Тот же любезный сердцу пример — «Головоломка» и прочие компьютерные игрушки. Тут тебе и прямое заземление, завиртуаливание здоровых разрушительных инстинктов молодого самца и других таких же, и традиционному, социальному громоотводу подмога — чтобы наш самец не начал деструктивную потенцию осуществлять прямо в социуме…
— Ну, не знаю, как ты там в своем зеркале, — беспардонно и непонятно перебил Вадима доппельгангер, — а я лично предпочитаю валить монстров в жизни. В реальности, — и он в подтверждение встряхнул сумку, где тяжко и множественно громыхнуло железо.
— Погоди, — уточнил Вадим, — кто это — в зеркале?
— Ну не я же, — самоуверенно фыркнул гад.
От такой наглости Вадим аж проснулся. Но сейчас, занявшись в ожидании Витька тем, чем занимался в этом барчике несколько последних лет, он и впрямь ощутил неожиданную брезгливую тоску. Вадим выудил из мягкой пачки золотисто-коричневую палочку «кэптэн блэк'а». Затянулся, глядя, как по черному экрану мечется маленький, но узнаваемый Биллгейтсик с карлсоновским пропеллером в спине, — мечется от одной снабженной измывательски торчащей ручкой майкрософтовской «форточки» к другой, но не может пролезть ни в какую. Скринсейверы Витек время от времени рисовал сам, для поддержания формы. В рестораторы он эмигрировал из программеров. Но среди последних у Витька оставалось полно знакомых, включая довольно специфических.
— Пляши, служивый. Он говорит — можно и к завтрему, — подошел, на удивление неслышно для своих габаритов, со спины сам Панцирев (такая у Витька была до смешного подходящая ему фамилия). — И паспорта, и дипбагаж. Дай, — он протянул императивную пакшу, Вадим, не мешкая, вложил в нее всю пачку. Бурундук (такое у Панцирева было до смешного не подходящее ему прозвище) отсыпал себе где-то две трети «кэптэнблэчин».
— Сколько? — Вадим клацнул перед щекастой бурундучьей физиономией ладиным «дюпоном» и пронаблюдал, как Витек враз утянул половину крепкой, набитой трубочным табаком сигареты.
— Вдвое.
— Идет, — не задумываясь, согласился Вадим.
— Квартальный, — внимательно прищурился Бурундук.
— Идет, — повторил Вадим, прикидывая, что в лучшем случае Новый год они встретят уже в самолете.
— Да, фоток нужно по три, тебя и девчонки твоей. И быстро. Ты ж не курил.
— Закурил, — Вадим пожал плечами.
Бурундук утопил добитого «кэптена» в полустакане принесенного с собой прозрачного. Окурок, пшикнув, захлебнулся.
— Говно водка, — констатировал Витек. — Не горит. Слушай… — он хлебнул говно водки, умело минуя губами бычок. — Ты чего, банк грабанул, что ли?
— Ага.
Вадим подобрал безразмерную черную сумищу (в ней тяжко и множественно громыхнуло), пожал витькову граблю и под уважительным бурундучьим взглядом выкарабкался по крутым ступенькам из полуподвала. Отвернулся от налетевшего льдистого ветра, запахнулся, поморщился, поежился, втянул голову в плечи. Однако и отворачиваясь, и запахиваясь, и ежась, и оскальзываясь на гладких полированных буграх, в которые в результате чередующихся оттепелей и заморозков превратились без конца сливаемые и высыпаемые сверху, а потом уныло и упорно месимые подошвами сезонные метеопомои, Вадим противу обыкновения напитывался неким родом свирепой радости. Нестерпимо приятно было знать, что он не принадлежит больше ни этим гиблым широтам, ни этой вялой серой линялой стране, ни этому серому остопиздевшему городу, ни этой серой мерзкой мерзлой слякоти, пакости, гнуси. Я смотрю на все это последние два дня, ясно, мудаки, только два дня, — а потом я уеду отсюда, к черту на рога, так далеко от этого места, как только можно вообще в пределах нашего долбаного шарика, — уеду и никогда, слышите, НИКОГДА сюда не вернусь. Я не ваш больше, я не такой, как вы, я не хочу, не могу и не буду с вами, северные отморозки, серое быдло, мне скучны и отвратительны ваши постные рыла, ваша самодовольная озабоченность, ваша бессмысленная целеустремленность, сраные лемминги, ваша суетливая жадность, идите вы на хуй, оставайтесь здесь, бегайте за своими жалкими бабками и гнилыми понтами, мерзните, мокните, скользите, падайте, ломайте кости, разбивайте черепа, подыхайте в страшных мучениях, мне насрать… Он добрел до угла Бривибас и Элизабетес — надувной праздничный кингконг, пятиметровый Санта-Клаус, даунически скаля блестящие, острейшие наверняка зубы размером в совковую лопату каждый, продолжал указывать рукавицей направление на Псков. Электрические глаза светились жутким торжеством. Вадим остановился. Перешел Бривибасовскую на кингконгову сторону, на пятачок, попиравшийся до августа девяносто первого чугунным вождем мирового пролетариата. Алая резиновая задница выгибалась перед глазами. Фигура как минимум наполовину состояла из задницы. В ногах у чудища помещались малопонятные щелястые железные ящички — очевидно, каким-то образом поддерживали должную надутость (типа компрессоров?). Вадим перекинул сумку со спины на грудь, расстегнул молнию на четверть длины. Не глядя, сунул руку. Нашарил рукоять чего-то, вытащил. В ладони курносо насупился блестящий револьверчик Григория. Вадим повертел машинку, соображая, что к чему. Большим пальцем взвел курок — и, не целясь, выстрелил перед собой шесть раз, пока не опустел барабан. Отдача у шестизарядной «бульдожки» была еще легче, чем у гимнюковского пистолета, но грохотало — дай боже. Только когда грохот осел в ушах, стал слышен надсадный карбидный шип выходящего из пробитой жопы воздуха. Вадим швырнул револьвер за плечо, постоял еще чуть, убеждаясь, что новогодний афедрон теряет налитую наглую упругость, жизнерадостную выпуклость, идет целлюлитными складками. По краям поля зрения быстро формировался многолюдный переполох. Вадим застегнул баул, забросил обратно на спину, развернулся и направился наискось через парк.
— А вот это моя гордость, можно сказать, жемчужина, — неторопливая длань архимагуса, целителя в седьмом поколении, Великого магистра ведовства, член-корреспондента Академии астральной био… пардон, энергозащиты, хабилитированного доктора психозондирования, Высокого предстоятеля храма соборных энергий (титулы теснились на фасаде визитной карточки) обозначила две черные фасолинки, похожие на пластилиновые муляжики экскрементов болонки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27