Стебли кедров легли пятью стенами,
в лапу спаяны ткани стволов,
порасписаны ставни геенами,
гари вспаханы, мед свое готов.

Но тревожат опять тропы-просеки,
что зачахли у рек и болот,
грустно птицы кричат, и по осени
снова снится весенний поход.

И с весною пополнишь поленницы,
соль подвяжешь взамен образов,
и, судьбе потакая изменнице,
чёлн погрузишь и будешь таков.

А когда вновь наскучат скитания,
будешь строить и будешь пахать,
и пестать отрешенно мечтания...
Ты как я. Мне тебя ли не знать?..


С вихрастым своим мальчишкой он сидел на берегу большой реки.
- Архип!.. - слабо донеслось издалека.
Мужик вздрогнул. Затем повернулся к мальчонке:
- Прошка, чё там?
Тот с тем же степенством ответил:
- Тебя это, тять. Маманя все кличет.
- Давно небось кличет? - заскорузлые пальзы погрузились в бороду.
- Давно кличет, тять, - согласился пацаненок.
Мужик подтянул под себя затекшие ноги. Подался к горевшему рядом костру. На
костре кипело смольё, неподалёку ждала свежесложенная плоскодонка. Мужик
выбрал из подёрнутого тревожным пеплом жара уголёк на носогрейку.
По таёжной опушке шелестнул ветерок и будто сдул с солнца ленивое тощее
облачко, свет заиграл на реке.
Затянувшись зельем из черной трубчонки - черт на чубуке - Архип мундштуком
махнул сыну на реку, махнул медленно, домовито:
- Видал? К окияну влекёт.
- Корчи эти, что ль?
Архип подтвердил:
- И корчи. Вон и вeтви. А вона, глядь, ещё и льдину несёт. Самым стрежнем. Тоже
к окияну. Поздняя...
- Ага, тять, я зрю.
Архип помолчал. Потом недовольно нахмурился:
- Поди-к, спроси, чё там ей...
- Опять что горит, как видать, - нехотя подымаясь, по-взрослому проворчал его
малец.
- У ней-то завсегда горит, а ты всё ж поди. Поди-поди...
Пацанёнок побрел от костра. По пути он поднял с наверти сухой ольховый прут и
пятился, чертя тем прутом по мертвому волнению песка...
- Архи-и-ип! - от стоявшей на бугре избы донесло совсем осевший крик.
Мальчишка оглянулся. Поглядев на дом из-под ладони, он воткнул прут в
серый шпат песка и уже напрямик пошел на голос матери.
Архип глядел на воду.
К реке он ходил мять откисшие маральи кожи. В последние дни - посидеть со
слаженной лодчонкой. К обиде и недоумению жены манило сюда и по ночам.
Не спалось давно.
Весна прошла в ожидании какого-то знаменья. Будто вот-вот откроется нечто
самое важное, сокровенное что-то. Или будто явится кто. Архип чуял, что всё это
как-то непостижимо связано с рекой.
Река катилась в двух сотнях шагов от подворья.
С крыльца видна была даль, где светились излучины, блестели протоки и старицы,
на которые понизу разбегалась река. А выше тайга была порушена грядами
увалов, сопок и гольцов, хаос которых река пробивала единою тугой струёю. В
год, которым Архип с семьею пришел оттуда, из речных верховьев, народился их
Прошка.
У Архипа были дети и старше, и младше. Были двое и от первой, от
жены-беглянки. Но более прочих был мил, Прошка, семи вёсен от роду.
Ничего особо приметного не было в нем. Рус, как и все. И глаза, как у всех,
травяные, батьковы. Мать, серчая порой, выговаривала:
- Дети как дети. Один только чудо-чудныш. Ну что ты, батькин сын, снова в
небеси-то уставился? - и этим, как и сам Архип, отличала Прошку от прочих
наследников.
А Прошка на это, простодушно тыча пальцем в поднебесную бухмарь, лишь вёл,
затаивая дых:
- Щур поплыл... А теперича в изюбря перетаял.
С пятого года Прошка был допущен до отцовой охоты. Правда, в тайге он
больше помогал по хозяйству, но вместе с тем и обвыкал, научался помалу. Брал
его Архип в помощь и летними ночами, когда по заводям вентеря наставлял. Вот и
теперь водил на берег, сказав как-то матери:
- Кожемятству обучу. Со мной дни походит, и на осмоле подмога.
Но приходили к реке и без них кисли кожи, без них выгорала и челночная смола.
Архип всё не мог оторваться от влечения вод. Волна, бег воды ворожили и сына -
Прошка тихо сидел рядом и домой в баловство не просился.
Иногда Архип тихо озывался:
- Вот, сына. Дом у нас - видел? - стоит. А сюда как шли на берег - я глядел -
всё другое тоже на местах. Всё беспременно. Пуща, как росла, так вон и есть.
Только с краю я её малость подвывел. Песок тоже смирно лежит. А вода вот текёт.
Остановить её можно ли?
- Ну как остановишь? - солидно вторил сын.
- Не выйдет, - соглашался отец. - Да тогда ведь, бысть, и не река уж, а стоячая
заполоть. Кака ж с нее тады река...
Посасывал трубочку, посапывал ею. Огоревшая старая трубка чмокала, всхлипывала,
когда Архип подымал палец, черный от дубья, и открывал ей огонь.
- Ну а я-то к чему,.. - продолжал он свою долгую, давнишнюю думу. - Коли чему
иль там кому в другие места надобно - тут не удержишь, хоть как ни хоти...
Замолкал.
- А реке, тять, куда?
- К окияну она, - вздыхая, отвечал Архип. - Откуда бежит - я уж видел, а вот
где окиян - не знаю, не ведаю.
- А хорошо бы его повидать-таки, а, тять? - мечтательно воодушевлялся Прошка. -
Ты сказывал, воды там - аж сколько глянется. Куда хошь там плыви...
- Право, всё так, - подтверждал отец, - а за той водой есть чай и прочие
земли...
Тут то ли слышал, то ли что мерещилось ему, и он криво усмехался сыну:
- Только куда ж мы с тобой. Вона, там мамке опять что приспело...
Прошка презрительно циркал щербиной меж младых зубов:
- Да уж всех возьмём.
Архип улыбался, в рост тянулся на песке. Закидывал ладони за лохматую голову и
смеялся, глядя в текучее небо:
- Заберём! Гуртом к окияну станем кочевать!..
Приходила к ним мать. Ладная, во всем здоровая, была сердита на мужа:
- Лежень ты. Лежень и есть. Я со свету до сна по хозяйству, мальцы вертятся,
за подол тяготят. А эти два выродня лясы тут точат! Ты Маньке ботало приладил?
Теперь сам подь отыщи ее. Вона - в тайгу уперлась. Курье гряды начисто
стоптало, а ты когда мне божился за плетень приняться? Дома половицы уж
козлом стоят, Петрушка нос на них расквасил. Когда ж дурь твоя остепенится?
Прошка, чуя, что не взыскав с отца, мать возьмётся за него, задковал, задковал,
да и затихал за плоскодонкой.
- Встанешь ты, ирод?! - мать, ляснув себя в бессилье по бокам, поворачивалась и
уходила, всё грозясь и крича:
- Утоплюсь! Лежень! Чтоб ты врос в тот берег!..- и несла, несла брань и свой
тяжкий бабий крест.
В Архипе ж оставалось последнее - "в берег ты врос". Точно ведь - врос. И
бередило это душу.
Иногда ночами, дождавшись Архипа с растреклятой реки, жена затевала с ним
игру, а всед за ней и разговор. Часто поминала последнюю весть с их бывшего
становища, которую осенью по чернотропу занес им прохожий охотник. И она
всё твердила Архипу:
- Вона на Анмандыкане, на нашем стане брошеном, Щербаков-то факторию
выставил. С нашего барака почал, с того, что ты рубил. Зря мы уехали. Теперь
там люди, торг...
На это Архип отвечать обучился:
- Ну так что ж, что фактория? И форт поставят. Кому брести да первый сруб
выводить, а кому в том отстроенном жить да торг чинить...
В этот день Архип в дом вернулся только к вечеру. Знал, что залебези мужик,
повинись - совсем запилит баба. И он всегда с маху садился за стол и ударял
кулаком по столешнице:
- Вечерю давай!
Покорно несла. Водружала чугунок со щами, торопилась за квасом...
Поев, Архип забывал о размолвке и окликал жену по-доброму:
- Поди-к сюда. Присядь тут, Настёна.
Утерев подолом руки, жена с ним садилась на лавку.
- Настюшка, я что всё думаю... Пора нам отсюдова...
Понурив голову, чувствуя в груди набрякающий ком, слушала она про дурной окиян.
Потом плакала, упав головой на пошрамленные мужнины руки. Всхватывалась и снова
садилась, льнула, ластилась к покатому плечу:
- Ну на что, к чему, Архипушка? Ведь обжились, всё вроде есть...
С досадой оторвав от жены нагретое плечо, Архип подымался, уходил. Хлопнув
плаховой дверью, опять устремлялся к реке.
"Не понять ей. Невдомёк это бабе..."
Опять он тревожил себя, ловя блестки неуёмного скольжения реки, подлунного
теченья облаков. Над заимкой тянули гуси, плыли к окияну корчи, и - слезою
промочить бы постылое засиженое место...

Александр ДЕРЕВИЦКИЙ,
1987 год, р. Омолон.

1