Десять минут на сборы, и - в погрузку".
Это рассказывал один из участников операции по принудительному выселению чечено-ингушей со своих земель (1944 год). Причем это не самое пронзительное откровение - их в повести А. Приставкина "Ночевала тучка золотая" предостаточно. Многое из того, что описано в ней, поначалу воспринимается, как небывальщина, как страшный сон, который муторно смотреть, но который нельзя и прервать. Судьба небольшой народности (по переписи 1979 года, чеченцев и ингушей в их автономной республике проживает чуть больше миллиона человек) показана в повети через увеличительное стекло детского восприятия и потому, наверное, так жжет душу...События разворачиваются на фоне зловещего зарева войны. Жестокость - на фоне еще большей жестокости. Писатель не декларирует: эти виноваты, а эти, дескать, правы...Он подводит читателя к другому, серединному пониманию переломных моментов в судьбах малых народов. К пониманию причин и следствий возникшей жестокости. Свое отношение к войне очень верно выразил Э, Хемингуэй: "Долго любить войну могут только спекулянты, генералы, штабные и проститутки". Действительно, она для них малоопасна, даже в некотором смысле полезна. Так и жестокость - ее могут любить только те, кто защищен от нее бронированным колпаком безраздельной власти.
Беседа с писателем состоялась в первых числах июля, в Доме писателей в Дубулты.
- Анатолий Игнатьевич, как складывалась ваша повесть "Ночевала тучка золотая"?
- К этой вещи я шел 30 лет. По-существу, писатель всю жизнь волочит за собой какие-то свои давние замыслы. Детство, юность - наиболее животворные источники воскрешения памяти. И не случайно в 1959 году я написал книгу "Маленькие рассказы" - об искалеченном детстве. Состоялось жгучее прикосновение к теме войны. Книжка была переведена на многие языки, но сей факт сам по себе не стимулировал меня продолжать эту линию.
После "Маленьких рассказов" я стал бояться военной темы, и только через десять лет вновь вернулся к ней. Сработал, очевидно, рефлекс освобождения от спрессованных годами подсознательных впечатлений. Об этом подсознательном очень хорошо сказал Голсуорси: вообразите, говорит он, римские катакомбы или старые погреба Адельфа, битком набитые фотографическими пленками - это даст вам представление о том,, что такое наше подсознание. Так вот, осмелюсь продолжить мысль великого англичанина: переполненные хранилища подсознания в какой-то момент начинают вибрировать и тогда писателю ничего не остается, как только взяться за перо... Во всяком случае, следующая моя книга "Солдат и мальчик" была результатом душевного взрыва. Я написал ее в 1971 году - и снова затронул тему военного детства.
- Насколько мне известно, та поветь была опубликована только в 1982 году...
- Да, одиннадцать лет она ждала своего часа. Семь лет пролежала в журнале "Знамя". А когда, наконец, была опубликована, ее в пух и прах раскритиковала "Литературка". И.Окунев доказывал, что такой войны и такого тыла, которые я описал в "Солдате и мальчик", не бывает. Сейчас, конечно, о войне мы знаем гораздо больше...А тогда самой надежной опорой критики были сложившиеся стереотипы: война - это геройство, война - страдания, война это наши (хорошие) борются против плохих врагов...
В прокрустово ложе ура-патриотизма легко укладывались и представления о тыле. Как он тогда изображался в литературе? Допустим, показывался какой-нибудь прщелыга-снабженец, добрый дядя Вася - всем друг и помощник, подросток на подставленном к токарному станку ящике, обтачивающий детали. Вот и весь тыл! Даже Константин Симонов, крупнейший наш баталист, в жизнеописании тыла был не всегда убедителен. Его великолепный Лопатин герой войны - в тылу становился ходульным персонажем, далеким-предалеким от реальной жизни. И все его окружение такое же. Не случайно, когда кинорежиссер А.Герман ставил "Двадцать дней без войны", он тыловую жизнь показал в своей интерпретации.
В повести "Солдат и мальчик" я попытался воссоздать картину настоящего тыла - кособокого, порой жестокого и очень неоднозначного. Описанное в повести, разумеется, не вошло в рамки тех представлений, о чем мне недвусмысленно дала понять критика. Правда, сейчас издательство "Советский писатель" собирается опубликовать "Солдата и мальчика" вместе с "Тучкой".
Я не стал бы повторять тему детдомовцев и трагических обстоятельств войны, если бы не острое желание освободиться наконец от наболевшего. И не сделать этого я просто не мог, хотя прекрасно тогда, в 1980 году, понимал, что никому такая тема не нужна...
- Что вы подразумеваете под словом "никому"? Судя по спросу на вашу "Тучку", широкие круги общества давно ждали подобного художественного произведения. Если не ошибаюсь, со времен Михаила Лермонтова и Льва Толстого, никто из писателей не касался темы горцев в таком, "равновзвешенном", контексте...
- Я имею в виду издателей. И до сих пор считаю, что публикация повести - дело случая... После того как была написана, она прошла два круга по толстым журналам - в "Новом мире", "Дружбе народов" и в "Знамени"...Ее многие читали, что-то пытались объяснить, но всегда отказывали. Причем делалось это на уровне главных редакторов.
- А что, на ваш взгляд, больше всего смущало их?
- По-моему, Сенеке принадлежит утверждение: если нам под силу, будем говорить храбро, если нет, то хоть откровенно. В "Тучке" я попытался говорить - нет, не храбро! - откровенно. О том, что сам пережил и что больше всего обожгло нервы. Наверное, моя откровенность больше всего шокировала издательских столоначальников. А если еще учесть целинность темы... Наша литература, за редким исключением (помните, что сказал Александр Твардовский в своей поэме "За далью даль": "Он мог на целые народы обрушить свой верховный гнев"?), и историография - предпочитали скромно умалчивать о трагических судьбах репрессированных народов...
- Простите Анатолий Игнатьевич, я вас перебью, чтобы привести читателям слова Регины Петровны, воспитательницы из "Тучки": "Плохих народов не бывает, бывают лишь плохие люди..." Это было сказано в 1944 году, а в 1957 году чеченцы и ингуши были восстановлены в своих правах. И совсем недавно "Литературка" (от 15 апреля 1987 года) писала: "Суд над преступниками - акт справедливого возмездия. Административная высылка - акт произвола. А произвол порождает произвол"...
- Еще он порождает жестокость, человеконенавистничество, подлость, которые, подобно сверхгравитационным силам, втягивают в себя и правых и виноватых. И тех, кто первым отдал преступный приказ, и тех, кто этот приказ посчитал незаконным. Но главная потерпевшая сторона в схватке взрослых конечно же, дети. Об этом и все мое повествование. Мир не достоин существования, если он убивает детей. В "Тучке" дети "воюющих сторон" русский Колька и чеченец Ахузур - договариваются и объединяются, и это дает мне надежду...
- И мне, вашему читателю, это дает надежду. И, полагаю, многим другим людям, ощутившим свежие бризы гласности, это дает надежду. Вы написали свою повесть в 1980 году, а опубликовали лишь в 1987-м... Но ведь ясно, что писателю жизнь не в жизнь, если его произведение не обеспечивается золотым запасом читательского внимания.
- Со мной произошло другое. Когда повесть была готова, я собрал у себя в доме близких друзей, знакомых и предложил им чтение вслух. Кстати сказать, эта форма общения у нас утратила свое значение. Во времена Достоевского, Толстого эта было любимейшим времяпрепровождением мещан, а уж тем более интеллигентных людей... Так вот, собралось человек 20, на лицах которых была написана довольно кислая мина: ты, мол, читай, а мы посмотрим... Читал я часа четыре и постепенно мои слушатели втянулись и даже стали раздаваться предложения - читать до конца. Прочитал я им почти половину "Тучки", после чего все молча стали расходиться. И только один мой знакомый заговорщицки сказал: "Ну зачем ты ее написал? Спрячь рукопись под белье и никому не показывай...".
Но после коллективного чтения начались странные вещи: зашел один товарищ и попросил рукопись, чтобы дома почитать жене. Я дал ему один экземпляр. Другой знакомый попросил для сына, третий - для коллеги. Словом, ко времени ее публикации в журнале "Знамя", повесть прочитали как минимум 500 человек. Однажды ко мне домой приехал совершенно незнакомый человек из Ленинграда и сказал, что по просьбе своих товарищей должен обязательно прочесть "Тучку", чтобы затем рассказать о ней у себя дома. Я выделил гостю комнату и он всю ночь читал повесть.
Рукопись каким-то образом - и без моего участия - дошла до Белоруссии, и на V111 съезде писателей СССР Алесь Адамович в своем выступлении сказал несколько слов в ее поддержку. (А. Адамович: "...удивительно талантливая и правдивая повесть Приставкина о детях и детстве военной поры..." - прим. авт.). Критик И. Дедков написал мне письмо: "Если бы эта книга могла выйти, то литература сделала бы шаг вперед в своем развитии. Читали рукопись многие известные наши писатели, поэты, критики. Все это, разумеется, было для меня бодрящим эликсиром. Колоссальной поддержкой. Я поверил, что повесть надо печатать.
- И тогда она попала в журнальную "вертушку"?
- Если бы не редактор журнала "Знамя" Георгий Бакланов, не знаю как бы я из нее вышел. Был однако момент, когда все уже было замакетировано, сверстано, но, очевидно, под влиянием каких-то "потусторонних" сил "Тучка" вдруг слетела с запланированного номера. Мне стали звонить и интересоваться - правда ли, что повесть "Ночевала тучка золотая" вновь отвергнута журналом "Знамя"? По Москве пошли разные кривотолки, что, естественно, не могло хотя бы косвенно, не сказаться на репутации журнала. Состоялся разговор с его ответственными работниками, но последнее слово осталось за Баклановым. К моему счастью, он поступил довольно решительно: вызвал к себе ответственного секретаря и попросил его сделать все возможное, чтобы поставить в рабочий номер мою повесть...
- Вы говорили, что она писалась на одном дыхании и довольно быстро - в течение шести-семи месяцев была завершена. В процессе подготовки к печати пришлось ли вам что-то в ней изменять, перекраивать?
- Первоначально редколлегия журнала сделала около 50 замечаний, по которым я должен был доработать повесть. Затем она попала в руки редактора отдела прозы, которая и взялась, по обыкновению, абзац за абзацем ее переписывать. Разумеется, руководствуясь при этом своими вкусами и мерками "старого" журнала. Вычеркивались целые страницы с колоритными сценами, песни, которые пели беспризорники, было предложено убрать баню, вписанную мною в повествование, как символ печальной памяти обслуживателей культа личности. Всего в отделе прозы сделали более трех тысяч купюр и замечаний. Правда, многое затем было восстановлено...
- Как будто о горькой доле "Тучки" писала Т.Иванова в "ЛГ" 11 февраля нынешнего года: "И все усерднее склоняются редакторские головы над письменными столами: выбрасывают целые сюжетные линии, целиком героя со всеми характеристиками, поступками, репликами (правда, бывает, что одну какую-нибудь и забудут...), переделывают концепцию, даже вписывают эпизоды..."
- Очень похожая ситуация. "Тучка" прошла обсуждение в Союзе писателей. Ждал я его около года, народу собралось как следует, а помещение выделили самое маленькое. Две стенографистки вдруг одновременно заболели, хотя утром были в добром здравии. Один из присутствующих хотел было выступления записать на магнитофон - запретили. Однако тайком кому-то все же удалось воспользоваться записывающей аппаратурой. Официального протокола обсуждения не велось. Более того, организаторы потом сделали вид, что никакого обсуждения моей повести не было вообще.
Активно ратовали за публикацию "Тучки" Е. Евтушенко, В. Оскоцкий, критики Е. Сидоров и А. Бочаров, поэт А. Межиров, писатели Ю. Черниченко и Н. Эйдельман. Быть может, об этом "рабочем моменте" и не стоило бы вспоминать, если бы не беспокойство за то главное, чем мы сейчас живем гласность, демократию, общественную порядочность. Ведь все, о чем я вам только что рассказал, происходило уже в период вхождения в нашу жизнь гласности.
- Готовясь к беседе с вами, я обнаружил в одной из ранних рецензий на вашу повесть "Солдат и мальчик" упрек в ваш адрес, касающийся языка этого произведения. Критика пеняла вам, что, мол, на таком языке дети разговаривать не могли, ибо этот язык скорее присущ закоренелым преступникам.
- Когда-то я выступал в журнале "Вопросы литературы" на тему "язык войны". Тогда я утверждал, кстати, что существует своего рода фольклор тыла: то есть язык беженцев, язык колхозников, язык беспризорников. Налицо была языковая конвергенция. Ведь существует даже гипотеза, согласно которой язык Пушкина и все его творчество возникли на волне смешения языков и культур, которая (волна) поднялась в результате войны 1812 года.
Одна московская лингвистка провела со мной такой эксперимент. По произношению она пыталась определить место моего рождения. Каждое мною произнесенное слово она относила то к наречию, на котором говорят в Калининской области, то Вологодской, то Смоленской... У нее ничего не получилось: так и не вычислила, что я родом из Люберец, Московской области.
Мои мальчишки из повести Сашка и Колька и их товарищи по детдому действительно говорят на блатном слэнге. Но я ничего не изобретал, так оно было в жизни, так все спеклось в моей памяти. На другом языке беспризорники военной поры не говорили. Иное дело, что они многое позаимствовали из лагерного жаргона, но ведь это не их вина, а их беда. Но согласитесь, в угоду критикам я не должен был заставлять своих героев изъясняться языком примерной пионервожатой или столичных мещан. Это была бы грубая натяжка, ничего общего не имеющая с художественными задачами.
- Анатолий Игнатьевич, почему к столь жесткому произведению вы взяли такой поэтический, расслабляющий нервы заголовок?
- Иногда это делается для эмоционального контраста. Действие происходило на Кавказе, что ассоциативно близко к Лермонтовскому стихотворению "ночевала тучка золотая на груди утеса великана..." В этих словах я почувствовал философский подтекст и рассудил так: золотая тучка это душа ребенка. Это чистота и незащищенность. Это феерическое видение, согревающее сердце, но и заставляющее его биться в тревоге - уж не истечет ли эта тучка, не разобьется ли о горные вершины?
Трижды это название снималось редакторами, но, как видите, повесть вышла именно под таким заголовком.
- Читатели наверняка захотят знать, насколько "Тучка" биографична и существовали ли прототипы ваших персонажей?
- Слишком великая моральная ответственность лежала на мне, чтобы что-то выдумывать или заимствовать из литературы. Да и нет никакой литературы на эту тему. Я сам был воспитанником детского дома в Томилино (Московская область - прим. авт.), из которого несколько человек в 1944 году отправились в Чечено-Ингушетию. Нас везли туда, а чеченцев и ингушей - оттуда. Как вода заполняет пустоты, где некогда была нефть, так и мы, колонисты, заполняли образовавшуюся пустоту на землях, куда нас везли.
Были ли в реальности близнецы, подобные литературным Кузьменышам? Нет, таких братьев я не знал. Но распятого Сашку я видел собственными глазами, только в жизни он был распят на дереве. Я изменил название местности, станиц, однако ингушский режиссер С. Мамилов в своем письме точно указал, какие места я описал в повести. Есть прототип и у Регины Петровны: воспитательница Роза, еврейка - тоже очень красивая женщина...
- Не изменилось ли со временем ваше отношение к своему детищу? Ведь и вы и "Тучка" стали старше...
- Тут такой парадокс: эту повесть я ни разу не прочитал до конца. Даже когда редактировал, делал это по кускам. В Рижском ТЮЗе, где я читал главы из нее, мне сделалось плохо. На радио произошла та же история... Вы подумаете, какой слабонервный вам попался писатель... Нет, тут дело в другом. Просто я имею дело со "взрывным" для меня материалом. Если у Неруды могла плакать статуя-ростра, то почему, скажите, живой человек не может страдать и болеть от воспоминаний о пережитом? Не знаю, ответил ли я на ваш вопрос, но другого ответа у меня нет...
- Я уверен, что мои читатели поймут вас правильно. Теперь, Анатолий Игнатьевич, несколько слов о том, что находится в работе на вашем письменном столе?
- Проще говорить о том, что уже сделано. Все мои заботы сейчас обращены на роман, который я писал почти двадцать лет - с 1965 по 1983 год. Называется он "Рязанка", по аналогии с Рязанской железной дорогой. События, происходящие в нем, относятся к послевоенному времени (1945-1953 гг.). Рукопись находится в журнале "Знамя", но уверенности в скорой ее публикации у меня нет. Вещь довольно сложная, но ничего в ней "крамольного" я не вижу. Роман о жизни, и только о ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Это рассказывал один из участников операции по принудительному выселению чечено-ингушей со своих земель (1944 год). Причем это не самое пронзительное откровение - их в повести А. Приставкина "Ночевала тучка золотая" предостаточно. Многое из того, что описано в ней, поначалу воспринимается, как небывальщина, как страшный сон, который муторно смотреть, но который нельзя и прервать. Судьба небольшой народности (по переписи 1979 года, чеченцев и ингушей в их автономной республике проживает чуть больше миллиона человек) показана в повети через увеличительное стекло детского восприятия и потому, наверное, так жжет душу...События разворачиваются на фоне зловещего зарева войны. Жестокость - на фоне еще большей жестокости. Писатель не декларирует: эти виноваты, а эти, дескать, правы...Он подводит читателя к другому, серединному пониманию переломных моментов в судьбах малых народов. К пониманию причин и следствий возникшей жестокости. Свое отношение к войне очень верно выразил Э, Хемингуэй: "Долго любить войну могут только спекулянты, генералы, штабные и проститутки". Действительно, она для них малоопасна, даже в некотором смысле полезна. Так и жестокость - ее могут любить только те, кто защищен от нее бронированным колпаком безраздельной власти.
Беседа с писателем состоялась в первых числах июля, в Доме писателей в Дубулты.
- Анатолий Игнатьевич, как складывалась ваша повесть "Ночевала тучка золотая"?
- К этой вещи я шел 30 лет. По-существу, писатель всю жизнь волочит за собой какие-то свои давние замыслы. Детство, юность - наиболее животворные источники воскрешения памяти. И не случайно в 1959 году я написал книгу "Маленькие рассказы" - об искалеченном детстве. Состоялось жгучее прикосновение к теме войны. Книжка была переведена на многие языки, но сей факт сам по себе не стимулировал меня продолжать эту линию.
После "Маленьких рассказов" я стал бояться военной темы, и только через десять лет вновь вернулся к ней. Сработал, очевидно, рефлекс освобождения от спрессованных годами подсознательных впечатлений. Об этом подсознательном очень хорошо сказал Голсуорси: вообразите, говорит он, римские катакомбы или старые погреба Адельфа, битком набитые фотографическими пленками - это даст вам представление о том,, что такое наше подсознание. Так вот, осмелюсь продолжить мысль великого англичанина: переполненные хранилища подсознания в какой-то момент начинают вибрировать и тогда писателю ничего не остается, как только взяться за перо... Во всяком случае, следующая моя книга "Солдат и мальчик" была результатом душевного взрыва. Я написал ее в 1971 году - и снова затронул тему военного детства.
- Насколько мне известно, та поветь была опубликована только в 1982 году...
- Да, одиннадцать лет она ждала своего часа. Семь лет пролежала в журнале "Знамя". А когда, наконец, была опубликована, ее в пух и прах раскритиковала "Литературка". И.Окунев доказывал, что такой войны и такого тыла, которые я описал в "Солдате и мальчик", не бывает. Сейчас, конечно, о войне мы знаем гораздо больше...А тогда самой надежной опорой критики были сложившиеся стереотипы: война - это геройство, война - страдания, война это наши (хорошие) борются против плохих врагов...
В прокрустово ложе ура-патриотизма легко укладывались и представления о тыле. Как он тогда изображался в литературе? Допустим, показывался какой-нибудь прщелыга-снабженец, добрый дядя Вася - всем друг и помощник, подросток на подставленном к токарному станку ящике, обтачивающий детали. Вот и весь тыл! Даже Константин Симонов, крупнейший наш баталист, в жизнеописании тыла был не всегда убедителен. Его великолепный Лопатин герой войны - в тылу становился ходульным персонажем, далеким-предалеким от реальной жизни. И все его окружение такое же. Не случайно, когда кинорежиссер А.Герман ставил "Двадцать дней без войны", он тыловую жизнь показал в своей интерпретации.
В повести "Солдат и мальчик" я попытался воссоздать картину настоящего тыла - кособокого, порой жестокого и очень неоднозначного. Описанное в повести, разумеется, не вошло в рамки тех представлений, о чем мне недвусмысленно дала понять критика. Правда, сейчас издательство "Советский писатель" собирается опубликовать "Солдата и мальчика" вместе с "Тучкой".
Я не стал бы повторять тему детдомовцев и трагических обстоятельств войны, если бы не острое желание освободиться наконец от наболевшего. И не сделать этого я просто не мог, хотя прекрасно тогда, в 1980 году, понимал, что никому такая тема не нужна...
- Что вы подразумеваете под словом "никому"? Судя по спросу на вашу "Тучку", широкие круги общества давно ждали подобного художественного произведения. Если не ошибаюсь, со времен Михаила Лермонтова и Льва Толстого, никто из писателей не касался темы горцев в таком, "равновзвешенном", контексте...
- Я имею в виду издателей. И до сих пор считаю, что публикация повести - дело случая... После того как была написана, она прошла два круга по толстым журналам - в "Новом мире", "Дружбе народов" и в "Знамени"...Ее многие читали, что-то пытались объяснить, но всегда отказывали. Причем делалось это на уровне главных редакторов.
- А что, на ваш взгляд, больше всего смущало их?
- По-моему, Сенеке принадлежит утверждение: если нам под силу, будем говорить храбро, если нет, то хоть откровенно. В "Тучке" я попытался говорить - нет, не храбро! - откровенно. О том, что сам пережил и что больше всего обожгло нервы. Наверное, моя откровенность больше всего шокировала издательских столоначальников. А если еще учесть целинность темы... Наша литература, за редким исключением (помните, что сказал Александр Твардовский в своей поэме "За далью даль": "Он мог на целые народы обрушить свой верховный гнев"?), и историография - предпочитали скромно умалчивать о трагических судьбах репрессированных народов...
- Простите Анатолий Игнатьевич, я вас перебью, чтобы привести читателям слова Регины Петровны, воспитательницы из "Тучки": "Плохих народов не бывает, бывают лишь плохие люди..." Это было сказано в 1944 году, а в 1957 году чеченцы и ингуши были восстановлены в своих правах. И совсем недавно "Литературка" (от 15 апреля 1987 года) писала: "Суд над преступниками - акт справедливого возмездия. Административная высылка - акт произвола. А произвол порождает произвол"...
- Еще он порождает жестокость, человеконенавистничество, подлость, которые, подобно сверхгравитационным силам, втягивают в себя и правых и виноватых. И тех, кто первым отдал преступный приказ, и тех, кто этот приказ посчитал незаконным. Но главная потерпевшая сторона в схватке взрослых конечно же, дети. Об этом и все мое повествование. Мир не достоин существования, если он убивает детей. В "Тучке" дети "воюющих сторон" русский Колька и чеченец Ахузур - договариваются и объединяются, и это дает мне надежду...
- И мне, вашему читателю, это дает надежду. И, полагаю, многим другим людям, ощутившим свежие бризы гласности, это дает надежду. Вы написали свою повесть в 1980 году, а опубликовали лишь в 1987-м... Но ведь ясно, что писателю жизнь не в жизнь, если его произведение не обеспечивается золотым запасом читательского внимания.
- Со мной произошло другое. Когда повесть была готова, я собрал у себя в доме близких друзей, знакомых и предложил им чтение вслух. Кстати сказать, эта форма общения у нас утратила свое значение. Во времена Достоевского, Толстого эта было любимейшим времяпрепровождением мещан, а уж тем более интеллигентных людей... Так вот, собралось человек 20, на лицах которых была написана довольно кислая мина: ты, мол, читай, а мы посмотрим... Читал я часа четыре и постепенно мои слушатели втянулись и даже стали раздаваться предложения - читать до конца. Прочитал я им почти половину "Тучки", после чего все молча стали расходиться. И только один мой знакомый заговорщицки сказал: "Ну зачем ты ее написал? Спрячь рукопись под белье и никому не показывай...".
Но после коллективного чтения начались странные вещи: зашел один товарищ и попросил рукопись, чтобы дома почитать жене. Я дал ему один экземпляр. Другой знакомый попросил для сына, третий - для коллеги. Словом, ко времени ее публикации в журнале "Знамя", повесть прочитали как минимум 500 человек. Однажды ко мне домой приехал совершенно незнакомый человек из Ленинграда и сказал, что по просьбе своих товарищей должен обязательно прочесть "Тучку", чтобы затем рассказать о ней у себя дома. Я выделил гостю комнату и он всю ночь читал повесть.
Рукопись каким-то образом - и без моего участия - дошла до Белоруссии, и на V111 съезде писателей СССР Алесь Адамович в своем выступлении сказал несколько слов в ее поддержку. (А. Адамович: "...удивительно талантливая и правдивая повесть Приставкина о детях и детстве военной поры..." - прим. авт.). Критик И. Дедков написал мне письмо: "Если бы эта книга могла выйти, то литература сделала бы шаг вперед в своем развитии. Читали рукопись многие известные наши писатели, поэты, критики. Все это, разумеется, было для меня бодрящим эликсиром. Колоссальной поддержкой. Я поверил, что повесть надо печатать.
- И тогда она попала в журнальную "вертушку"?
- Если бы не редактор журнала "Знамя" Георгий Бакланов, не знаю как бы я из нее вышел. Был однако момент, когда все уже было замакетировано, сверстано, но, очевидно, под влиянием каких-то "потусторонних" сил "Тучка" вдруг слетела с запланированного номера. Мне стали звонить и интересоваться - правда ли, что повесть "Ночевала тучка золотая" вновь отвергнута журналом "Знамя"? По Москве пошли разные кривотолки, что, естественно, не могло хотя бы косвенно, не сказаться на репутации журнала. Состоялся разговор с его ответственными работниками, но последнее слово осталось за Баклановым. К моему счастью, он поступил довольно решительно: вызвал к себе ответственного секретаря и попросил его сделать все возможное, чтобы поставить в рабочий номер мою повесть...
- Вы говорили, что она писалась на одном дыхании и довольно быстро - в течение шести-семи месяцев была завершена. В процессе подготовки к печати пришлось ли вам что-то в ней изменять, перекраивать?
- Первоначально редколлегия журнала сделала около 50 замечаний, по которым я должен был доработать повесть. Затем она попала в руки редактора отдела прозы, которая и взялась, по обыкновению, абзац за абзацем ее переписывать. Разумеется, руководствуясь при этом своими вкусами и мерками "старого" журнала. Вычеркивались целые страницы с колоритными сценами, песни, которые пели беспризорники, было предложено убрать баню, вписанную мною в повествование, как символ печальной памяти обслуживателей культа личности. Всего в отделе прозы сделали более трех тысяч купюр и замечаний. Правда, многое затем было восстановлено...
- Как будто о горькой доле "Тучки" писала Т.Иванова в "ЛГ" 11 февраля нынешнего года: "И все усерднее склоняются редакторские головы над письменными столами: выбрасывают целые сюжетные линии, целиком героя со всеми характеристиками, поступками, репликами (правда, бывает, что одну какую-нибудь и забудут...), переделывают концепцию, даже вписывают эпизоды..."
- Очень похожая ситуация. "Тучка" прошла обсуждение в Союзе писателей. Ждал я его около года, народу собралось как следует, а помещение выделили самое маленькое. Две стенографистки вдруг одновременно заболели, хотя утром были в добром здравии. Один из присутствующих хотел было выступления записать на магнитофон - запретили. Однако тайком кому-то все же удалось воспользоваться записывающей аппаратурой. Официального протокола обсуждения не велось. Более того, организаторы потом сделали вид, что никакого обсуждения моей повести не было вообще.
Активно ратовали за публикацию "Тучки" Е. Евтушенко, В. Оскоцкий, критики Е. Сидоров и А. Бочаров, поэт А. Межиров, писатели Ю. Черниченко и Н. Эйдельман. Быть может, об этом "рабочем моменте" и не стоило бы вспоминать, если бы не беспокойство за то главное, чем мы сейчас живем гласность, демократию, общественную порядочность. Ведь все, о чем я вам только что рассказал, происходило уже в период вхождения в нашу жизнь гласности.
- Готовясь к беседе с вами, я обнаружил в одной из ранних рецензий на вашу повесть "Солдат и мальчик" упрек в ваш адрес, касающийся языка этого произведения. Критика пеняла вам, что, мол, на таком языке дети разговаривать не могли, ибо этот язык скорее присущ закоренелым преступникам.
- Когда-то я выступал в журнале "Вопросы литературы" на тему "язык войны". Тогда я утверждал, кстати, что существует своего рода фольклор тыла: то есть язык беженцев, язык колхозников, язык беспризорников. Налицо была языковая конвергенция. Ведь существует даже гипотеза, согласно которой язык Пушкина и все его творчество возникли на волне смешения языков и культур, которая (волна) поднялась в результате войны 1812 года.
Одна московская лингвистка провела со мной такой эксперимент. По произношению она пыталась определить место моего рождения. Каждое мною произнесенное слово она относила то к наречию, на котором говорят в Калининской области, то Вологодской, то Смоленской... У нее ничего не получилось: так и не вычислила, что я родом из Люберец, Московской области.
Мои мальчишки из повести Сашка и Колька и их товарищи по детдому действительно говорят на блатном слэнге. Но я ничего не изобретал, так оно было в жизни, так все спеклось в моей памяти. На другом языке беспризорники военной поры не говорили. Иное дело, что они многое позаимствовали из лагерного жаргона, но ведь это не их вина, а их беда. Но согласитесь, в угоду критикам я не должен был заставлять своих героев изъясняться языком примерной пионервожатой или столичных мещан. Это была бы грубая натяжка, ничего общего не имеющая с художественными задачами.
- Анатолий Игнатьевич, почему к столь жесткому произведению вы взяли такой поэтический, расслабляющий нервы заголовок?
- Иногда это делается для эмоционального контраста. Действие происходило на Кавказе, что ассоциативно близко к Лермонтовскому стихотворению "ночевала тучка золотая на груди утеса великана..." В этих словах я почувствовал философский подтекст и рассудил так: золотая тучка это душа ребенка. Это чистота и незащищенность. Это феерическое видение, согревающее сердце, но и заставляющее его биться в тревоге - уж не истечет ли эта тучка, не разобьется ли о горные вершины?
Трижды это название снималось редакторами, но, как видите, повесть вышла именно под таким заголовком.
- Читатели наверняка захотят знать, насколько "Тучка" биографична и существовали ли прототипы ваших персонажей?
- Слишком великая моральная ответственность лежала на мне, чтобы что-то выдумывать или заимствовать из литературы. Да и нет никакой литературы на эту тему. Я сам был воспитанником детского дома в Томилино (Московская область - прим. авт.), из которого несколько человек в 1944 году отправились в Чечено-Ингушетию. Нас везли туда, а чеченцев и ингушей - оттуда. Как вода заполняет пустоты, где некогда была нефть, так и мы, колонисты, заполняли образовавшуюся пустоту на землях, куда нас везли.
Были ли в реальности близнецы, подобные литературным Кузьменышам? Нет, таких братьев я не знал. Но распятого Сашку я видел собственными глазами, только в жизни он был распят на дереве. Я изменил название местности, станиц, однако ингушский режиссер С. Мамилов в своем письме точно указал, какие места я описал в повести. Есть прототип и у Регины Петровны: воспитательница Роза, еврейка - тоже очень красивая женщина...
- Не изменилось ли со временем ваше отношение к своему детищу? Ведь и вы и "Тучка" стали старше...
- Тут такой парадокс: эту повесть я ни разу не прочитал до конца. Даже когда редактировал, делал это по кускам. В Рижском ТЮЗе, где я читал главы из нее, мне сделалось плохо. На радио произошла та же история... Вы подумаете, какой слабонервный вам попался писатель... Нет, тут дело в другом. Просто я имею дело со "взрывным" для меня материалом. Если у Неруды могла плакать статуя-ростра, то почему, скажите, живой человек не может страдать и болеть от воспоминаний о пережитом? Не знаю, ответил ли я на ваш вопрос, но другого ответа у меня нет...
- Я уверен, что мои читатели поймут вас правильно. Теперь, Анатолий Игнатьевич, несколько слов о том, что находится в работе на вашем письменном столе?
- Проще говорить о том, что уже сделано. Все мои заботы сейчас обращены на роман, который я писал почти двадцать лет - с 1965 по 1983 год. Называется он "Рязанка", по аналогии с Рязанской железной дорогой. События, происходящие в нем, относятся к послевоенному времени (1945-1953 гг.). Рукопись находится в журнале "Знамя", но уверенности в скорой ее публикации у меня нет. Вещь довольно сложная, но ничего в ней "крамольного" я не вижу. Роман о жизни, и только о ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20