В следственной комнате его уже ждала следователь военной прокуратуры, чернобровая, лет тридцати, прокурорша. Галина Ивановна Грешнева. От нее исходили приятные запахи духов и вся она, кажется, излучала абсолютное довольство и даже упоение жизнью. Но когда она начала говорить, Воропаев понял: за личиной добродушия и физического сияния кроется жесткость и непререкаемость.
Ее интересовало: когда, где, откуда его похитили? И все дни плена по минутам. Допрос велся с дотошными подробностями, без малейших отползаний в сторону…
Когда подошла минута главного откровения — засады боевиков, во время которой Воропаев из гранатомета стрелял по своим, следователь сделала паузу. Она просто перестала задавать вопросы, сидела и молча просматривала свои бумаги. Воропаев тоже безмолвствовал. Он находился возле привинченного к цементному полу стола и курил. И делал это без перерыва, каждую последующую сигарету прикуривал от предыдущей.
Вторую часть допроса она начала с нейтрального и довольно декларативного пассажа: дескать, по телевизору сообщили о сильнейшей магнитной буре, которая произошла на солнце и, видимо, поэтому болит голова… Она взглянула на Воропаева и в упор спросила — из какого типа гранатомета он стрелял. Он назвал. Какая дистанция его отделяла от автоколонны федералов и мог бы он при желании промахнуться?
Он смотрел на ее полные, безупречно подведенные губы и молчал.
— Тогда тоже молчали? Молчали и стреляли?
— Стрелял, примерно, с расстояния двухсот пятидесяти метров, — перед взором Воропаева явственно возникла та мизансцена. Скала, предвечерние тени от платанов, холодное игольчатое прикосновение пистолета к виску, ощущение безысходности. И лицо Саида Ахмадова, оскаленное, с бешено закрученными водоворотами глаз, из которых вот-вот выпрыгнут ядовитые змейки. — Тогда я не мог не стрелять… Но стрелял, не целясь…
— Спасали свою жизнь?
— Спасал, она у меня одна, — ему было противно оправдываться.
— Ценой жизни тех, кто был в колонне?
— Тогда мне все было безразлично. Но я никогда не целился в своих…
— А когда это стало для вас небезразлично? — проигнорировав последние слова, спросила следователь.
В вопросе ему показалась издевка. Однако следовательница была спокойна, без малейших подвижек на холеном лице.
— Когда приснился сон… Это было еще в горах…. Мне снилось, будто я нахожусь дома, с матерью сижу на кухне, и она вот так, как вы сейчас, сидит напротив меня и просит рассказать правду…
— Правду о чем?
— Обо мне… Почему я не там, не со своими, а с теми, с кем уехал воевать… И чтобы ей это объяснить, я вышел в прихожую, где оставил свой вещмешок, и достал из него Коран. Долго искал одну страницу, на которой якобы была правда.
— И вы нашли эту страницу?
— Вот в том-то и дело, что не нашел. Я очень спешил, страницы слиплись и я никак не мог их разъединить. И тогда мама взяла Коран и через форточку выбросила его на улицу и он на глазах стал рассыпаться, и я отчетливо видел, как его разлетающиеся страницы превращались в обыкновенные листы из ученической тетрадки… Я очень расстроился и сказал маме, что за это меня убьют и она стала рыдать и побежала собирать листки…
— Собрала?
— Нет, пустое… Из окна я видел, как она шла по дорожке, мимо детской площадки, где вместе с детьми играл и я… На мне синий комбинезончик, и мама подошла ко мне и стала вытирать платком мне слезы…
— Я не психолог, сны разгадывать не умею да это и не имеет значения. Когда конкретно вы решили возвратиться… ну, уйти от боевиков?
— После того, первого, боя.
— Долго думали… Совесть, что ли, спала?
— Не-еет, у моей совести хроническая бессонница… За мной следили не менее четырех-шести глаз одновременно. Я выжидал. Терпел и выжидал. Ненавидел и выжидал, — у Воропаева где-то глубоко внутри завибрировала душа и стала исходить тоской. Он яростно сжал кулаки, но следователь этого не увидела — кулаки лежали у него на коленях, скрытые от глаз прокурора казенной столешницей.
После допроса его снова накормили нештатным ужином и вывели из камеры. Шли долгими переходами и на всем протяжении клацали замки, слышались гулкие шаги сопровождавших его прапорщиков, из-за дверей камер раздавались песни и ругань, сквозь щели просачивался табачный дым.
Его вывели во внутренний дворик, огороженный со всех сторон высоченной с клубами колючей проволоки стеной, и через узкую железную дверь вывели в еще более ограниченный дворик, и уже из него, и тоже через металлическую дверь, засунули в микроавтобус, который был тютелька-в-тютельку подогнан к самой калитке, и сразу же куда-то повезли. А повезли его в здание контрразведки… вернее, в одно из зданий Службы, которых по Москве и в ближайшем Подмосковье немало.
Но Воропаев не видел ни самого здания, ни, тем более, дороги, по которой его везли, ибо из машины его ссадили таким же образом — дверь к двери, в узкий проход, где его переняли двое в штатском. И тоже, минуя лабиринт коридоров и лестничных переходов, привели в светлый, но не от дневного света, а от огромной люстры, подвешенной под высоким лепным потолком, кабинет.
Кабинет мало напоминал казенные помещения: вдоль стены, из орехового дерева, тянулась секция, набитая книгами, в центре поблескивал лакировкой элипсообразный стол.
Когда Воропаев вошел в кабинет, у него возникло ощущение, что он шагнул на что-то уступчивое, желеподобное… Он опустил к полу глаза и понял, что идет по очень мягкому, с необычайно длинным ворсом, ковру мышиного цвета. И он вспомнил, что такое же ощущение у него было, когда еще в детстве с матерью они ходили по грибы и попали в густой бор, где много было боровиков, уютно прятавшихся в зеленом, мягком как бархат, мху…
Его провели до стола, накрытого зеленым сукном, и посадили на один из стульев. На столе он увидел настольную лампу с зеленым абажуром, крохотную круглую подставочку, из которой торчал маленький трехцветный флажок, часы из зеленого камня и пластмассовый стаканчик с карандашами. И больше — ничего.
Люди, которые его сопровождали бесшумно вышли и он остался один. Хотелось курить, но он не позволил себе этого. Сидел и ждал.
И, наконец, он услышал, как отворилась вделанная в стену дверь и из нее вышел крепыш лет сорока-сорока пяти, в светлом пиджаке, из-под которого выглядывал белоснежный воротник, а вдоль лацканов свисал широкий бордового цвета галстук. Человек легко отодвинул от стола кресло, но садится в него не стал: вытащил из кармана пачку сигарет и протянул ее Воропаеву.
— Курите?
И пока Воропаев прикуривал, человек уселся в кресло и, положив руки на стол, стал смотреть на своего гостя.
— Будем знакомиться? — сказал он и на Воропаева лег довольно приветливый, как бы все понимающий, взгляд. — Я полковник контрразведки Граус Борис Федорович, возглавляю подразделение по борьбе с терроризмом. Что попьем — кофе, чай, сок? Может, хотите что-нибудь поесть поосновательнее?
— Спасибо, перед поездкой сюда меня хорошо покормили.
Поплат с напитками принес молодой человек, очень похожий на артиста Янковского.
Последовал ненавязчивый переход на «ты».
— Ну что ж, Одег, тогда давай поговорим, но начнем с нуля… Где родился, где жил, где учился, кто родители, какие сигареты куришь, каких девушек любишь?.. Словом, не торопясь, все по порядку, но предельно подробно, — полковник, отложив сигарету в пепельницу, которую он перенес с рядом стоящего маленького столика, взял в руки фужер и бутылку фанты.
И хотя Воропаев понимал, что наверняка ведется запись их разговора, и, возможно, откуда-нибудь на него нацелен объектив видеокамеры, тем не менее ощущение было такое, будто он встретился с хорошим знакомым и теперь делится с ним своими невзгодами. И что больше всего его подкупало в полковнике: за время рассказа тот не проронил и десяти слов, лишь кивал головой, и заинтересованным взглядом как бы подбадривал — ты, мол, парень, говори, говори и то, что ты мне наговоришь будет для меня дороже всего на свете.
Когда Воропаев завел речь о Саиде Ахмадове, полковник из стола вынул пачку фотографий и передал их гостю. Под каждой фотографией было оставлено пустое место, в которое он должен был карандашом вписать фамилию или кличку опознанного человека.
Дважды он пересказывал сюжет, связанный с подготовкой и прибытия в Воронеж боевиков Саида, а затем грузина Вахтанга. Тут полковник, сбросив с себя маску немого, стал сыпать вопрос за вопросом. И Воропаев понимал, что, возможно, от каждого его слова и в дальнейшем будет зависеть что-то очень важное, судьбоносное для многих людей, а может, даже для городов и регионов России.
— Меня, Олег, не интересуют мотивы твоей перебежки… Это в общем нетрудно объяснить: ты боялся за свою жизнь, что вполне понятно и естественно для живого человека, во-вторых, ты попал в необычную, чуждую для тебя среду… Все это мне понятно. Мне непонятно другое, почему тебя взяли на ту, очень важную для бандитов, операцию? Согласись, такой чести надо было заслужить, ведь это не просто засада, набег на блокпост, а хорошо спланированная акция, связанная с нападением на АЭС… Представляешь, на атомную станцию? Значит, по логике боевиков, и участие в ней должны были принимать самые преданные, самые проверенные и, видимо, самые героические парни? Неужели ты заслужил у них такой авторитет, что тебя откомандировали на такое атомное дело с самим Саидом Ахмадовым?
Долго молчал Воропаев. Вертел в руках хрустальный фужер, граненые грани которого в лучах люстры, словно маленькие маячки, отбрасывали в глаза острые просверки.
— Не знаю, — наконец выдохнул из себя Воропаев. — Не знаю… Характеристику мне никто не давал, и я не представляю, что обо мне думали Барс и Саид, когда посылали в Воронеж… А почему тогда они послали туда Николеску и того парня из Астрахани, который сделал себе харакири? Николеску трус, хотя иногда в бою горячился, но это больше от психоза и все той же трусости…
— Ребята из ОМОНа… этого элитного подразделения, обычно не сгибаются… И если даже сгибаются, то потом находят в себе силы… Вот как ты… Ты же нашел в себе мужество воспротивиться…
— Они мне не доверяли до конца. И я убежден, что потому меня и взяли, чтобы там, у водозабора, подставить. У них ведь тоже есть своя пропаганда и контрпропаганда и под нее очень хорошо подпадал я… После взрыва Барс мог бы заявить, что в его войсках воюют не только арабы и талибы, но и славяне, такие русские парни, как Воропаев… Смотрите, мол, российский омоновец, а встал под священные знамена ислама… Какой неубиваемый козырь, а?
Потом он рассказал о видеосъемке, которую проводили с ним боевики.
Полковник, не отрываясь, смотрел на Воропаева. Еле заметная усмешка коснулась глаз, но как будто добрая, понимающая.
Спустя четыре часа, когда разговор вроде бы подходил к концу, полковник разложил на столе карту Чечни.
— Смотрим, — сказал он, — в каком, примерно, месте находится база Саида. Тебе, Олег, надо вспомнить все места, которые вы проезжали, проходили или проползали. Пойми, это так же важно, как знать имена исполнителей…
— По карте это не определишь, но скорее всего это юго-восток Чечни. Где-то ближе к Грузии, к Панкийскому ущелью.
— Тебе о чем-нибудь говорит такое название — Гнилая яма? — полковник перевернул карту и, взяв из пластмассового стаканчика красный карандаш, что-то им на карте пометил. Потом поднял голову, секунду-другую помедлил и задал Воропаеву неожиданный вопрос:
— Если бы тебе предложили пойти туда… ну, на поиск главарей боевиков, ты бы согласился?
— Смотря с кем идти… Не хотелось бы столкнуться с недоверием, хотя я это и заслужил в полной мере.
— Хорошо, что ты это сам понимаешь. В тебе чувствуется решимость реабилитироваться, хотя на мой взгляд, ты это уже сделал с лихвой.
Воропаев прикурил сигарету, которую он держал в руках.
— Да ладно, товарищ полковник, я не маленький и не надо меня успокаивать. Меру своей вины я сам знаю и знаю ей цену.
Раздался телефонный звонок. Полковник взял трубку и стал слушать. Его лицо изменилось, он выпрямился, словно встал на вытяжку и даже свободную руку вытянул по швам.
— Есть, все в порядке, как и договаривались, — положил трубку и устремил взор на Воропаева: — Сейчас сюда зайдет один человек и ты, Олег, ничему не удивляйся и веди себя подобающим образом.
Граус подошел к стене, дотронулся до выступающей округлости и дверь отворилась. Воропаев остался один. Слова собеседника его не смутили, не заинтересовали, ибо при любом раскладе он чувствовал себя арестантом. Но когда дверь так же неслышно, сонно, раскрылась и в ее проеме показался человек, Воропаев от изумления вскочил и снова плюхнулся на стул. Вне всякого сомнения, в кабинет входил никто иной как сам президент России.
— Сидите, — сказал вошедший, — вижу по вашему лицу, что знакомиться нам нет необходимости.
— Честно говоря, я не верю своим глазам, товарищ президент, — Воропаев поднялся, сделал от стула шаг в сторону и это вышло у него по строевому четко.
— Я порой тоже не верю в то, что происходит со мной… подходите ближе, садитесь, — Путин не стал садиться на место полковника, прошел вдоль ряда стульев и опустился на предпоследний от торца стола стул.
Воропаев устроился напротив, и когда взглянул в улыбчивые голубые глаза визави, почувствовал несказанное облегчение. Он понял, что назревает что-то экстраординарное, в чем он, московский омоновец, будет играть какую-то роль, а не сидеть в камере…
Путин вынул из внутреннего кармана пиджака бумагу и развернул ее. Достал черную авторучку, снял с нее колпачок и в обнажившемся золотом пере заиграли искорки.
— Я сейчас подпишу Указ о присвоении вам «Ордена мужества» , — и перо заскользило вдоль нижнего поля Указа. — Награду получите после того как мы с вами прогуляемся в тыл боевиков…
Воропаев поднялся и почувствовал, что ноги, неслухи, подгибаются. И что того кислорода, которого хватало до сих пор, теперь явно не достает. Дыхание его сбилось и сквозь эту сбивку он с трудом проговорил:
— Товарищ президент, это какая-то нелепая ошибка… Я не достоин этого, я предал… был на той стороне, — и голос Воропаева от внутренних треволнений погас, словно кто-то перетянул голосовые связки. Он отвернулся, потому что не смог сдержать слез — рыдала его душа, рвалась на части, а он бессильно, по-ребячьи, стыдливо смахивал влагу с глаз, а она лились и лились…
— Вы искупили… Многое исправили, — в голосе президента тоже чувствовалось волнение, но слышалось в нем и отцовское всепонимание. — Я бы не хотел оказаться на вашем месте и… я вам не судья. А то, что вы сделали в Воронеже, — вот за это я наградил вас… А теперь, Олег Александрович, успокойтесь, садитесь, сейчас нам принесут чайку и мы с вами обговорим наше ближайшее будущее. Я слышал весь ваш разговор с полковником и меня заинтересовала одна вещь, а точнее, подходы к базе Барса…
Где-то далеко в подсознании президента имя «Олег» нехорошо ассоциировалось с другими такими же именами — Олегом Пеньковским, Олегом Гордиевским и Олегом Калугиным, которые предали. «Но их никто не принуждал, их не пытали и не отрезали пальцы. Они сами легли под чуждые нам разведки… — Он взглянул на Воропаева, тот сидел, низко опустив голову и пальцы, державшие сигарету, слегка подрагивали. — Дело не в имени… Этот парень не предатель, он жертва беспощадного терроризма и мой долг ему поверить. Довериться….»
…Через сорок минут Путин уже был на пути в Кремль, а Воропаев в сопровождении полковника Грауса — на пути в Быково, где дислоцировалась разведгруппа. Его сопроводили в баню, и переодели в солдатское обмундирование, после чего отвели обедать. В столовой к нему подошел коренастый человек в камуфляже без погон и представился: «Андрей Алексеевич Шторм… командир разведгруппы…»
Через пару минут они попали на вещевой склад, где Воропаев подобрал под свой рост камуфляж, шерстяные носки, десантные ботинки и кожаные перфорированные перчатки. Бронежилет обещали найти позже. Затем Шторм отвел его на оружейный склад, откуда они в сопровождении бойца, который помогал им нести автоматы и ящик с патронами, направились в тир. Шторм знал, кто такой Воропаев, и не лез к нему с расспросами. Вообще-то в душе он ему не доверял, но зато полностью доверял президенту и это уравновешивало его отношение к новобранцу.
На первых порах стрелял Воропаев плохо. Дрожали руки, однако после того, как он освоился, чему очень способствовала дружеская опека Шторма, пули в мишень стали ложиться гуще и ближе к центру.
Из трех типов автоматов он выбрал автомат «Вал» с оптическим прицелом, из пистолетов — «Стечкин» и австрийский «Глок-17». После этого они снова вернулись на вещевой склад, где дородный прапорщик помог ему подобрать бронежилет, находящийся на вооружении израильской контрразведки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Ее интересовало: когда, где, откуда его похитили? И все дни плена по минутам. Допрос велся с дотошными подробностями, без малейших отползаний в сторону…
Когда подошла минута главного откровения — засады боевиков, во время которой Воропаев из гранатомета стрелял по своим, следователь сделала паузу. Она просто перестала задавать вопросы, сидела и молча просматривала свои бумаги. Воропаев тоже безмолвствовал. Он находился возле привинченного к цементному полу стола и курил. И делал это без перерыва, каждую последующую сигарету прикуривал от предыдущей.
Вторую часть допроса она начала с нейтрального и довольно декларативного пассажа: дескать, по телевизору сообщили о сильнейшей магнитной буре, которая произошла на солнце и, видимо, поэтому болит голова… Она взглянула на Воропаева и в упор спросила — из какого типа гранатомета он стрелял. Он назвал. Какая дистанция его отделяла от автоколонны федералов и мог бы он при желании промахнуться?
Он смотрел на ее полные, безупречно подведенные губы и молчал.
— Тогда тоже молчали? Молчали и стреляли?
— Стрелял, примерно, с расстояния двухсот пятидесяти метров, — перед взором Воропаева явственно возникла та мизансцена. Скала, предвечерние тени от платанов, холодное игольчатое прикосновение пистолета к виску, ощущение безысходности. И лицо Саида Ахмадова, оскаленное, с бешено закрученными водоворотами глаз, из которых вот-вот выпрыгнут ядовитые змейки. — Тогда я не мог не стрелять… Но стрелял, не целясь…
— Спасали свою жизнь?
— Спасал, она у меня одна, — ему было противно оправдываться.
— Ценой жизни тех, кто был в колонне?
— Тогда мне все было безразлично. Но я никогда не целился в своих…
— А когда это стало для вас небезразлично? — проигнорировав последние слова, спросила следователь.
В вопросе ему показалась издевка. Однако следовательница была спокойна, без малейших подвижек на холеном лице.
— Когда приснился сон… Это было еще в горах…. Мне снилось, будто я нахожусь дома, с матерью сижу на кухне, и она вот так, как вы сейчас, сидит напротив меня и просит рассказать правду…
— Правду о чем?
— Обо мне… Почему я не там, не со своими, а с теми, с кем уехал воевать… И чтобы ей это объяснить, я вышел в прихожую, где оставил свой вещмешок, и достал из него Коран. Долго искал одну страницу, на которой якобы была правда.
— И вы нашли эту страницу?
— Вот в том-то и дело, что не нашел. Я очень спешил, страницы слиплись и я никак не мог их разъединить. И тогда мама взяла Коран и через форточку выбросила его на улицу и он на глазах стал рассыпаться, и я отчетливо видел, как его разлетающиеся страницы превращались в обыкновенные листы из ученической тетрадки… Я очень расстроился и сказал маме, что за это меня убьют и она стала рыдать и побежала собирать листки…
— Собрала?
— Нет, пустое… Из окна я видел, как она шла по дорожке, мимо детской площадки, где вместе с детьми играл и я… На мне синий комбинезончик, и мама подошла ко мне и стала вытирать платком мне слезы…
— Я не психолог, сны разгадывать не умею да это и не имеет значения. Когда конкретно вы решили возвратиться… ну, уйти от боевиков?
— После того, первого, боя.
— Долго думали… Совесть, что ли, спала?
— Не-еет, у моей совести хроническая бессонница… За мной следили не менее четырех-шести глаз одновременно. Я выжидал. Терпел и выжидал. Ненавидел и выжидал, — у Воропаева где-то глубоко внутри завибрировала душа и стала исходить тоской. Он яростно сжал кулаки, но следователь этого не увидела — кулаки лежали у него на коленях, скрытые от глаз прокурора казенной столешницей.
После допроса его снова накормили нештатным ужином и вывели из камеры. Шли долгими переходами и на всем протяжении клацали замки, слышались гулкие шаги сопровождавших его прапорщиков, из-за дверей камер раздавались песни и ругань, сквозь щели просачивался табачный дым.
Его вывели во внутренний дворик, огороженный со всех сторон высоченной с клубами колючей проволоки стеной, и через узкую железную дверь вывели в еще более ограниченный дворик, и уже из него, и тоже через металлическую дверь, засунули в микроавтобус, который был тютелька-в-тютельку подогнан к самой калитке, и сразу же куда-то повезли. А повезли его в здание контрразведки… вернее, в одно из зданий Службы, которых по Москве и в ближайшем Подмосковье немало.
Но Воропаев не видел ни самого здания, ни, тем более, дороги, по которой его везли, ибо из машины его ссадили таким же образом — дверь к двери, в узкий проход, где его переняли двое в штатском. И тоже, минуя лабиринт коридоров и лестничных переходов, привели в светлый, но не от дневного света, а от огромной люстры, подвешенной под высоким лепным потолком, кабинет.
Кабинет мало напоминал казенные помещения: вдоль стены, из орехового дерева, тянулась секция, набитая книгами, в центре поблескивал лакировкой элипсообразный стол.
Когда Воропаев вошел в кабинет, у него возникло ощущение, что он шагнул на что-то уступчивое, желеподобное… Он опустил к полу глаза и понял, что идет по очень мягкому, с необычайно длинным ворсом, ковру мышиного цвета. И он вспомнил, что такое же ощущение у него было, когда еще в детстве с матерью они ходили по грибы и попали в густой бор, где много было боровиков, уютно прятавшихся в зеленом, мягком как бархат, мху…
Его провели до стола, накрытого зеленым сукном, и посадили на один из стульев. На столе он увидел настольную лампу с зеленым абажуром, крохотную круглую подставочку, из которой торчал маленький трехцветный флажок, часы из зеленого камня и пластмассовый стаканчик с карандашами. И больше — ничего.
Люди, которые его сопровождали бесшумно вышли и он остался один. Хотелось курить, но он не позволил себе этого. Сидел и ждал.
И, наконец, он услышал, как отворилась вделанная в стену дверь и из нее вышел крепыш лет сорока-сорока пяти, в светлом пиджаке, из-под которого выглядывал белоснежный воротник, а вдоль лацканов свисал широкий бордового цвета галстук. Человек легко отодвинул от стола кресло, но садится в него не стал: вытащил из кармана пачку сигарет и протянул ее Воропаеву.
— Курите?
И пока Воропаев прикуривал, человек уселся в кресло и, положив руки на стол, стал смотреть на своего гостя.
— Будем знакомиться? — сказал он и на Воропаева лег довольно приветливый, как бы все понимающий, взгляд. — Я полковник контрразведки Граус Борис Федорович, возглавляю подразделение по борьбе с терроризмом. Что попьем — кофе, чай, сок? Может, хотите что-нибудь поесть поосновательнее?
— Спасибо, перед поездкой сюда меня хорошо покормили.
Поплат с напитками принес молодой человек, очень похожий на артиста Янковского.
Последовал ненавязчивый переход на «ты».
— Ну что ж, Одег, тогда давай поговорим, но начнем с нуля… Где родился, где жил, где учился, кто родители, какие сигареты куришь, каких девушек любишь?.. Словом, не торопясь, все по порядку, но предельно подробно, — полковник, отложив сигарету в пепельницу, которую он перенес с рядом стоящего маленького столика, взял в руки фужер и бутылку фанты.
И хотя Воропаев понимал, что наверняка ведется запись их разговора, и, возможно, откуда-нибудь на него нацелен объектив видеокамеры, тем не менее ощущение было такое, будто он встретился с хорошим знакомым и теперь делится с ним своими невзгодами. И что больше всего его подкупало в полковнике: за время рассказа тот не проронил и десяти слов, лишь кивал головой, и заинтересованным взглядом как бы подбадривал — ты, мол, парень, говори, говори и то, что ты мне наговоришь будет для меня дороже всего на свете.
Когда Воропаев завел речь о Саиде Ахмадове, полковник из стола вынул пачку фотографий и передал их гостю. Под каждой фотографией было оставлено пустое место, в которое он должен был карандашом вписать фамилию или кличку опознанного человека.
Дважды он пересказывал сюжет, связанный с подготовкой и прибытия в Воронеж боевиков Саида, а затем грузина Вахтанга. Тут полковник, сбросив с себя маску немого, стал сыпать вопрос за вопросом. И Воропаев понимал, что, возможно, от каждого его слова и в дальнейшем будет зависеть что-то очень важное, судьбоносное для многих людей, а может, даже для городов и регионов России.
— Меня, Олег, не интересуют мотивы твоей перебежки… Это в общем нетрудно объяснить: ты боялся за свою жизнь, что вполне понятно и естественно для живого человека, во-вторых, ты попал в необычную, чуждую для тебя среду… Все это мне понятно. Мне непонятно другое, почему тебя взяли на ту, очень важную для бандитов, операцию? Согласись, такой чести надо было заслужить, ведь это не просто засада, набег на блокпост, а хорошо спланированная акция, связанная с нападением на АЭС… Представляешь, на атомную станцию? Значит, по логике боевиков, и участие в ней должны были принимать самые преданные, самые проверенные и, видимо, самые героические парни? Неужели ты заслужил у них такой авторитет, что тебя откомандировали на такое атомное дело с самим Саидом Ахмадовым?
Долго молчал Воропаев. Вертел в руках хрустальный фужер, граненые грани которого в лучах люстры, словно маленькие маячки, отбрасывали в глаза острые просверки.
— Не знаю, — наконец выдохнул из себя Воропаев. — Не знаю… Характеристику мне никто не давал, и я не представляю, что обо мне думали Барс и Саид, когда посылали в Воронеж… А почему тогда они послали туда Николеску и того парня из Астрахани, который сделал себе харакири? Николеску трус, хотя иногда в бою горячился, но это больше от психоза и все той же трусости…
— Ребята из ОМОНа… этого элитного подразделения, обычно не сгибаются… И если даже сгибаются, то потом находят в себе силы… Вот как ты… Ты же нашел в себе мужество воспротивиться…
— Они мне не доверяли до конца. И я убежден, что потому меня и взяли, чтобы там, у водозабора, подставить. У них ведь тоже есть своя пропаганда и контрпропаганда и под нее очень хорошо подпадал я… После взрыва Барс мог бы заявить, что в его войсках воюют не только арабы и талибы, но и славяне, такие русские парни, как Воропаев… Смотрите, мол, российский омоновец, а встал под священные знамена ислама… Какой неубиваемый козырь, а?
Потом он рассказал о видеосъемке, которую проводили с ним боевики.
Полковник, не отрываясь, смотрел на Воропаева. Еле заметная усмешка коснулась глаз, но как будто добрая, понимающая.
Спустя четыре часа, когда разговор вроде бы подходил к концу, полковник разложил на столе карту Чечни.
— Смотрим, — сказал он, — в каком, примерно, месте находится база Саида. Тебе, Олег, надо вспомнить все места, которые вы проезжали, проходили или проползали. Пойми, это так же важно, как знать имена исполнителей…
— По карте это не определишь, но скорее всего это юго-восток Чечни. Где-то ближе к Грузии, к Панкийскому ущелью.
— Тебе о чем-нибудь говорит такое название — Гнилая яма? — полковник перевернул карту и, взяв из пластмассового стаканчика красный карандаш, что-то им на карте пометил. Потом поднял голову, секунду-другую помедлил и задал Воропаеву неожиданный вопрос:
— Если бы тебе предложили пойти туда… ну, на поиск главарей боевиков, ты бы согласился?
— Смотря с кем идти… Не хотелось бы столкнуться с недоверием, хотя я это и заслужил в полной мере.
— Хорошо, что ты это сам понимаешь. В тебе чувствуется решимость реабилитироваться, хотя на мой взгляд, ты это уже сделал с лихвой.
Воропаев прикурил сигарету, которую он держал в руках.
— Да ладно, товарищ полковник, я не маленький и не надо меня успокаивать. Меру своей вины я сам знаю и знаю ей цену.
Раздался телефонный звонок. Полковник взял трубку и стал слушать. Его лицо изменилось, он выпрямился, словно встал на вытяжку и даже свободную руку вытянул по швам.
— Есть, все в порядке, как и договаривались, — положил трубку и устремил взор на Воропаева: — Сейчас сюда зайдет один человек и ты, Олег, ничему не удивляйся и веди себя подобающим образом.
Граус подошел к стене, дотронулся до выступающей округлости и дверь отворилась. Воропаев остался один. Слова собеседника его не смутили, не заинтересовали, ибо при любом раскладе он чувствовал себя арестантом. Но когда дверь так же неслышно, сонно, раскрылась и в ее проеме показался человек, Воропаев от изумления вскочил и снова плюхнулся на стул. Вне всякого сомнения, в кабинет входил никто иной как сам президент России.
— Сидите, — сказал вошедший, — вижу по вашему лицу, что знакомиться нам нет необходимости.
— Честно говоря, я не верю своим глазам, товарищ президент, — Воропаев поднялся, сделал от стула шаг в сторону и это вышло у него по строевому четко.
— Я порой тоже не верю в то, что происходит со мной… подходите ближе, садитесь, — Путин не стал садиться на место полковника, прошел вдоль ряда стульев и опустился на предпоследний от торца стола стул.
Воропаев устроился напротив, и когда взглянул в улыбчивые голубые глаза визави, почувствовал несказанное облегчение. Он понял, что назревает что-то экстраординарное, в чем он, московский омоновец, будет играть какую-то роль, а не сидеть в камере…
Путин вынул из внутреннего кармана пиджака бумагу и развернул ее. Достал черную авторучку, снял с нее колпачок и в обнажившемся золотом пере заиграли искорки.
— Я сейчас подпишу Указ о присвоении вам «Ордена мужества» , — и перо заскользило вдоль нижнего поля Указа. — Награду получите после того как мы с вами прогуляемся в тыл боевиков…
Воропаев поднялся и почувствовал, что ноги, неслухи, подгибаются. И что того кислорода, которого хватало до сих пор, теперь явно не достает. Дыхание его сбилось и сквозь эту сбивку он с трудом проговорил:
— Товарищ президент, это какая-то нелепая ошибка… Я не достоин этого, я предал… был на той стороне, — и голос Воропаева от внутренних треволнений погас, словно кто-то перетянул голосовые связки. Он отвернулся, потому что не смог сдержать слез — рыдала его душа, рвалась на части, а он бессильно, по-ребячьи, стыдливо смахивал влагу с глаз, а она лились и лились…
— Вы искупили… Многое исправили, — в голосе президента тоже чувствовалось волнение, но слышалось в нем и отцовское всепонимание. — Я бы не хотел оказаться на вашем месте и… я вам не судья. А то, что вы сделали в Воронеже, — вот за это я наградил вас… А теперь, Олег Александрович, успокойтесь, садитесь, сейчас нам принесут чайку и мы с вами обговорим наше ближайшее будущее. Я слышал весь ваш разговор с полковником и меня заинтересовала одна вещь, а точнее, подходы к базе Барса…
Где-то далеко в подсознании президента имя «Олег» нехорошо ассоциировалось с другими такими же именами — Олегом Пеньковским, Олегом Гордиевским и Олегом Калугиным, которые предали. «Но их никто не принуждал, их не пытали и не отрезали пальцы. Они сами легли под чуждые нам разведки… — Он взглянул на Воропаева, тот сидел, низко опустив голову и пальцы, державшие сигарету, слегка подрагивали. — Дело не в имени… Этот парень не предатель, он жертва беспощадного терроризма и мой долг ему поверить. Довериться….»
…Через сорок минут Путин уже был на пути в Кремль, а Воропаев в сопровождении полковника Грауса — на пути в Быково, где дислоцировалась разведгруппа. Его сопроводили в баню, и переодели в солдатское обмундирование, после чего отвели обедать. В столовой к нему подошел коренастый человек в камуфляже без погон и представился: «Андрей Алексеевич Шторм… командир разведгруппы…»
Через пару минут они попали на вещевой склад, где Воропаев подобрал под свой рост камуфляж, шерстяные носки, десантные ботинки и кожаные перфорированные перчатки. Бронежилет обещали найти позже. Затем Шторм отвел его на оружейный склад, откуда они в сопровождении бойца, который помогал им нести автоматы и ящик с патронами, направились в тир. Шторм знал, кто такой Воропаев, и не лез к нему с расспросами. Вообще-то в душе он ему не доверял, но зато полностью доверял президенту и это уравновешивало его отношение к новобранцу.
На первых порах стрелял Воропаев плохо. Дрожали руки, однако после того, как он освоился, чему очень способствовала дружеская опека Шторма, пули в мишень стали ложиться гуще и ближе к центру.
Из трех типов автоматов он выбрал автомат «Вал» с оптическим прицелом, из пистолетов — «Стечкин» и австрийский «Глок-17». После этого они снова вернулись на вещевой склад, где дородный прапорщик помог ему подобрать бронежилет, находящийся на вооружении израильской контрразведки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47