— Видал, войничек, какие дела? — пропел поп Засечному. — Говорю тебе с тупой настойчивостью идиота: сойди от греха в Брянске!..
— И откуда ты такой выискался? — вскипел Засечный. — Не пойму, то ли блатняк, то ли ты легавый, то ли чекист долбаный.
— Не дури, — глухо одернул его Скиф. — Мирослав дело говорит. С ходу заявляться в Москву опасно. Мы еще от окопной грязи не отмылись.
— А я перед попами спину не гнул в церкви. Надо мной командиров нет. Был один — парашют над ним не раскрылся в один приличный день. Прощевайте, войнички. Целоваться не будем. Бог даст, не свидимся. Потому как надоели вы мне хуже горькой редьки.
Засечный отомкнул дверь универсальным ключом, предусмотрительно прихваченным в вагоне-ресторане, спрыгнул на ходу и исчез в снежной круговерти.
— Вижу, братие, — горько вздохнул отец Мирослав, захлопывая за ним дверь, — что я тот слепой, который водит за собой незрячих…
— А что за телефон ты дал уроду, тому, с башкой одуванчиком, в ресторане? — злобно выговорил попу Скиф. — Кто ты такой и откуда так ловко к нам втерся, что мы и волю свою потеряли?
— Братья мои, мнящие себя умудренными, — воздел к небу руки расстрига. — В руках врагов сиих были игрушки для великовозрастных дебилов. Распоп Мирослав хоть с виду блаженный, а понимает, что их телефоны работают в пределах городской АТС. Они просто мелкие служки дьявола, а кто сам дьявол, сказал же вам: тайна, мне неведомая.
Алексеев с немой мольбой глянул на Скифа. Тот поскреб пальцами жесткую щетину на бороде:
— Ладно, поверю на слово. Но если, поп, ты на самом деле сучок по слежке, все равно первым помрешь ты. Засечный мне дважды жизнь в бою спас, а ты мне кто?..
…Жизнь попа-расстриги Мирослава, в миру Влодзимежа Шабутского, была запутанной, как февральские кривые дороги. Он и сам с определенностью не смог бы ответить на вопрос: кто он?..
Происходил он из древнего шляхетского рода, чьи сирые угодья тонули по болотистым берегам речки Пшемысли. Род был славен тем, что острой татарской саблей, передаваемой от поколения к поколению, доблестно рубился с псами-крестоносцами, неизменно вставал на пути бесчисленных набегов буйных запорожских казаков и крымских ханов Гиреев. Девизом рода были слова, приписываемые Ивану Грозному: «Един Господь на вышних небесех — единый царь на всех землех славянских». Разумеется, центром всех славянских земель шляхтичи Шабутские видели исключительно Ржечь Посполиту.
В Россию первый Шабутский попал в свите Станислава Понятовского, ставшего вскоре последним польским королем. Как бы там ни было, но шляхтич, с детства впитавший дух славянского единения, влюбился в России во фрейлину императрицы Екатерины Второй и перекрестился в православие, чуждое католическому польскому панству. Православие унаследовали и его потомки, верой-правдой служившие потом России. Одна ветвь рода пошла по военной, инженерной, линии, другая, к которой относился отец Мирослав, — по церковной. Были в этой ветви даже епископы, но большей частью простые священники сельских приходов. Таковыми были расстрелянный большевиками в двадцатом году дед Мирослава, настоятель прихода под Калугой, и его отец, поступивший перед Второй мировой войной диаконом в соседний приход. В составе польской Армии Людовой дошел его отец до Берлина, а после войны местные власти не позволили ему развращать души «строителей коммунизма», и предпочел он колымские лагеря отречению от веры православной. Восемь лет строил «столицу» Колымского края, пока не попал в поле зрения хрущевской комиссии по реабилитации. Но дышать воздухом свободы застуженными на лютых магаданских морозах легкими ему пришлось всего с полгода. Упокоился он на тихом сельском кладбище бывшего своего прихода, под тремя белоствольными березами. А еще через полгода упокоилась с ним и матушка-попадья, оставив малого Влодзимежа круглым сиротой.
В том селе под Калугой, где еще теплилась в людях память о его расстрелянном деде, пригрел Влодзимежа настоятель церкви и как мог воспитал его. Окончив сельскую школу с золотой медалью, поступил юный Влодзимеж на философский факультет МГУ и стал с упорством грызть «науку наук». Платон, Аристотель, Авиценна, Фрэнсис Бэкон и Адам Смит давались ему легко, но, дойдя до философии марксистско-ленинской, он вконец запутался и стал задавать преподавателям «провокационные» вопросы. Вот тогда-то впервые и попал он в поле зрения «конторы Никанора». Капитан по фамилии Походин покопался в биографиях его родственников и без долгого промывания мозгов предложил «философу» Шабутскому быть стукачом на факультете. Влодзимеж «продинамил» капитана и под благовидным предлогом был отчислен из МГУ. Потом была армия…
К своему удивлению, служить он попал в погранвойска, на китайскую границу. Так уж случилось — именно на участке его заставы был крохотный островок Даманский. И когда полезли на него, как саранча, китайцы, пришлось пану Влодзимежу окреститься еще и в кровавой купели. За те яростные, оглашенные бои представлен он был командованием к высокому ордену. Получить, однако, орден помешали биографии родственников и основательно подмоченная в МГУ уже своя биография. Провалявшись с полгода в госпиталях и кое-как залечив простреленную в ночной атаке селезенку, подался Влодзимеж на проторенный предками путь, в Московскую духовную семинарию, что в Троице-Сергиевой лавре.
В семинарии режим был похлеще казарменного. И наряды вне очереди, и за прегрешения молитвы до исступления. К тому же в двадцать пять плоть бунтует — спасу нет, а без увольнительной не отлучиться в город… Семинаристы почему-то тогда были в основном гарные парубки из западноукраинских сел и хуторов. Интриги, наушничество, доносы о самоволке были обычным делом. Старались западенцы денно и нощно, в надежде выслужить таким образом по окончании семинарии приход побогаче, не в глухомани. Влодзимежу не раз приходилось вразумлять их, как он сам говаривал, «святым кулаком по шее окаянной». А кулак у него сызмальства был тяжелый… Все бы ничего, да в философских размышлениях о делах мирских прицепилась к нему страсть к изречениям Экклезиаста, сына Давидова, царя в Иерусалиме. Цитировал он его к месту и не к месту. «Суета сует, — сказал Экклезиаст, — суета сует — все суета», — часто повторял он, и считалось это в некоторых кругах страшной ересью…
И пришлось Влодзимежу снова беседовать с чекистом из «конторы Никанора», и, к его удивлению, им снова оказался Походин, ставший к тому времени уже майором. Походин и на этот раз, не компостируя ему мозги, предложил тайно работать на Контору. Но возмужавший пан Влодзимеж с вызовом засмеялся ему в лицо и ответил словами Экклезиаста: «Наблюдай за ногою твоею, когда идешь в дом Божий, и будь готов более к слушанию, нежели к жертвоприношению».
Походин был взбешен и ударом ботинка в паховое место отправил его в нокаут. Пока нахальный семинарист, зажимая гениталии, катался по полу кельи, Походин записал в его записную книжку номер телефона.
— Поумнеешь, бурсак, позвонишь мне, — насмешливо сказал он. — Майор Походин не таких, как ты, героев обламывал.
Поднялся с пола Влодзимеж и, кое-как отдышавшись, неожиданно влепил Походину такой прямой в челюсть, что тот выбил спиной входную дверь. С тех пор круглый отличник Шабутский выше троек не поднимался. Но так или иначе, семинарию он закончил, был рукоположен в сан и стал с тех пор зваться отцом Мирославом.
Благодаря заботам Походина приход ему определили в Закарпатье, в самой захудалой глухомани. Сожженная еще бандеровцами деревянная церквушка, иконы и церковная утварь были разграблены. В приходском кармане лишь блоха на аркане… В округе в основном благоденствовали католические костелы. От безысходности и от буйства молодых нерастраченных сил решился отец Мирослав на подвиг ради веры православной…
Из православных священников Закарпатья, таких же бедолаг, как и сам, сколотил он бригаду в девятнадцать человек, обучил ее водить тяжелые грузовики и утянул с собой на строящийся БАМ — деньгу на православное дело зарабатывать. Платили на отсыпке трассы самосвальщикам до тысячи рублей в месяц: деньги бешеные по тем временам. Носились на «Магирусах» и «КрАЗах» его «долгогривые» как сумасшедшие от Кувыкты до Чары. В день нормы по три, от карьера до отсыпки, на колеса наматывали. Пять лет «долгогривые» строили «магистраль века», а дойдя до Кодарского хребта, сдали разбитые самосвалы и вернулись в Закарпатье, к своим сиротским приходам.
На месте сожженной деревянной церкви возвел отец Мирослав с Божьей помощью по собственному проекту каменную хоромину с золотыми куполами и крестами. Все заработанное на таежных марях и наледях вложил в нее, да еще и в долги влез. А когда вознеслась Златоглавая на радость православным во всей красе и благодати, залютовали опомнившиеся грекокатолики, а за ними и местные власти. И поджигали два раза творение отца Мирослава, и комиссии митрополичьи наезжали, несть им числа, и органы отметились с обысками, а что искали — про то отцу Мирославу до сих пор неведомо.
Но ничто не смогло испугать отца Мирослава. Отремонтирует порушенное, копоть с крестов и куполов смоет, потом уйдет на берег бурной речки, чтобы с низины часами любоваться стоящей на угоре своей Златоглавой. И снисходила на него благодать, и тихая радость наполняла всю его душу. Что были перед ней козни местных «толоконных лбов»? Потому и не судил он их строго, и отпускал супостатам все грехи их…
А события в стране развивались, как в дурном сне. Горбачевская перестройка, будто материнским молоком, вскормила в Закарпатье националистов, радетелей за «нэзалэжнисть». Бывшие вояки из дивизии СС «Галичина» стали национальными украинскими героями, а Степан Бандера — национальным символом. Вчерашние единоутробные братья — москали — были объявлены исчадьями ада и оккупантами ридной неньки Украины. Споры об украинской «нэзалэжнисти» проникли и в церковную среду. Даже некоторые «долгогривые» из бамовской шоферской бригады стали ратовать за отделение украинской православной церкви от «поганой москальской». В долгих бдениях прорывался к их разуму отец Мирослав, но итогом был третий поджог его Златоглавой. На этот раз дотла выгорела его красавица. А ему самому, бросившемуся в огонь спасать древние иконописные лики, какие-то молодчики проломили свинцовым кастетом голову.
Поняв, что плетью обуха не перешибешь, с тяжелым сердцем покинул отец Мирослав Закарпатье и перебрался под Калугу, где ему определили приход его расстрелянного деда. Прослужив в нем год, от тоски по своей закарпатской златоглавой красавице впал отец Мирослав в беспробудное пьянство. В пьяных угарных снах стали ему являться видения о погибели церкви православной и о разорении земли русской. Являться в событиях, которые вскорости случались. Рассказывал он по пьяному делу о своих видениях некоторым прихожанам, и те шарахались от него как черт от ладана. Дошло до церковного начальства… Там хоть и неплохо относились к отцу Мирославу, но, посчитав его видения промыслом дьявольским, а пьянство делом непристойным, лишили Мирослава сана. И стал Мирослав попом-расстригой, каких на Руси в смутные времена бывает тьма-тьмущая. Бороду он сбрил, но в мирскую одежду облачаться не стал. Так и ходил в рясе поповской.
Может быть, и спился бы отец Мирослав и стал бы обыкновенным бомжем, да высмотрела его одна прихожанка польского происхождения, лет на десять его моложе. Привела в свой дом, отмыла, подкормила и душу его, заледеневшую было, бабьими ласками отогрела. Сначала-то он смотрел на нее как мышь на крупу, но, когда она понесла от него, он почему-то сразу почувствовал вкус к семейной жизни и с затаенной радостью ждал появления нового шляхтича Шабутского.
Из Москвы на освободившийся приход прислали старичка священника, тихого и в церковных требах усердного, но прихожане по всем надобностям шли по-прежнему к Мирославу, так как за неумолимо сбывающиеся пророчества стали почитать его чуть ли не святым, незаслуженно за правду и веру пострадавшим. И негласно детей крестить к нему несли, и соборовать приглашали, и на исповеди грешные души облегчать приходили, и открывшийся магазин или ресторан какой звали святой водой окропить.
А года три назад перехлестнулись пути его с уголовной братвой. То просили его кровавую разборку между ними предотвратить, то деньги, неправедно добытые, по справедливости поделить, то тайно отпеть другана, получившего пулю или перо под ребро на бандитской разборке, которую лучше не засвечивать у ментов… Правда, когда братва попросила его быть хранителем общака, он наотрез отказался, чем, к удивлению своему, нажил еще больший авторитет у братвы.
Дальше больше: с такими же просьбами стали к нему обращаться и бывшие партийные секретари, ставшие банкирами, бывшие директора заводов, ставшие их хозяевами, городские власти и даже милицейское начальство. Никому не отказывал отец Мирослав, всех мирил: и партийных, и милицейских, и братву, благо те и другие щедро «отстегивали» от доходов своих. Полученные от них деньги и деньги от мелкой коммерции, которой пробавлялся он, не доверяя почте и телеграфу, регулярно сам отвозил в Закарпатье и отдавал в руки новому настоятелю прихода на восстановление своей Златоглавой.
Возвращаясь из последней поездки, завернул отец Мирослав в один сельский приход под Одессой, повидаться с настоятелем его отцом Иовом — с одним из «долгогривых» бамовской шоферской бригады. Относился Мирослав к нему с уважением за его крестьянскую основательность в вере и в делах житейских. А еще и потому, что, когда вспыхнула вдруг кровавая междоусобица в соседнем Приднестровье, отец Иов счел своим долгом отправиться на боевые позиции.
Там он причащал в окопах перед боями донских казаков, соборовал умирающих и служил скорбные погребальные молитвы над их братскими могилами. Междоусобицу эту мутную, разделившую людей на своих и чужих, считал он промыслом сатанинским, поэтому различий между своими и чужими никогда не делал. По собственной печали вместе с медперсоналом вытаскивал он на своем горбу из-под огня раненых и всех убиенных на поле боя, не интересуясь их национальностью. А потом, кое-как отмыв от крови и грязи рясу, торопился по госпиталям, чтобы укрепить молитвой дух калечных или оставляющих в муках земную юдоль.
Часто по мегафону звали его на молдавскую сторону для свершения скорбного обряда, и тогда он, не испрашивая ни у кого разрешения, с завязанными глазами переплывал на лодке Днестр и совершал там у молдаван положенное по всем православным канонам. Надо сказать, молдаване относились с полным уважением к его сану и никогда не препятствовали его возвращению назад, за Днестр.
Отца Иова Мирослав нашел в постели разбитым поясничным радикулитом. Рядом с его кроватью со сварливым клекотом расхаживали индюки, а с поповского подворья доносилось мычание некормленых и недоеных коров, кудахтанье кур и требовательный гусиный гогот.
— Вчерась с утреца в нетопленой хоромине повенчал парубка из Одессы с нашей сельской гарной дивчинкой, — морщась от боли, пояснил ему лежащий в постели отец Иов. — Дак, видать, крестец сквозняком протянуло. Матушка Степанидушка не успевает одна с хозяйством управиться. Вот ведь конфуз какой получился к твоему приезду, Мирослав.
При виде гостя ладная из себя, крутобедрая попадья кинулась накрывать крестьянской снедью придвинутый к постели стол. А Мирослав тем временем прошел на подворье. Для него, выросшего на селе, управиться с крестьянской работой было не в тягость. Взяв вилы, он навел основательный порядок в хлеву, присыпал пол свежими опилками и задал корм разнообразной поповской живности.
Потом в душевных разговорах под обильное возлияние крепкой монастырской настойки поведал ему прикованный к постели отец Иов о крайней своей нужде: ехать сегодня вечером в Москву по церковным делам.
— Церковные-то дела подождут, когда на ноги встану. Дак вот племяннику обещал по дороге одно богоугодное дело сделать, да, видно, не судьба уж, — посетовал он.
— Что за богоугодное дело-то? — заплетающимся языком спросил отец Мирослав.
— Дак в поезде присмотреться к троим мужикам, ежели понадобится помощь им в нужде какой, дак помочь по-христиански.
— Присмотреться? В нужде помочь?.. — удивился отец Мирослав. — Они что, дети малые?..
Отец Иов опасливо покосился на дверь в кухню, за которой гремела ухватами матушка-попадья, и поманил к себе Мирослава.
— Из православной Сербии они, войники, — шепотом сообщил он.
— А-а, иностранцы! — отмахнулся Мирослав. — Эти рабы божьи помощь себе за доллары сами окажут. Болей на здоровье, отче, и не рви душу понапрасну.
— Наши они — офицера, — опять покосившись на дверь, зашептал тот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10