Мне жа ними не угнатьшя».На улице он сказал:— Аттал думает, что ты першидшкий шпион.— Я? Шпион? Но, ради Геры, почему? — Про себя я проклинал свою глупость, из-за которой нажил себе врага. Когда-нибудь я научусь общаться с представителями рода человеческого?Аристотель продолжил:— Он шчитает, что никто не может проехать череж вшю штрану и, как ты, оштатьшя в полном неведении о том, что в ней проишходит. Ты жнаешь о Першидшком царштве больше, чем говоришь, но не хочешь, чтобы мы думали, что ты как-то швяжан ш ним. А ешли ты не перш, то жачем тебе это шкрывать, ешли только ты не прибыл к нам ш враждебными намерениями?— Перс мог бы опасаться того, что эллины относятся к персам враждебно. Хоть я не перс, — добавил я поспешно.— Вовше нет. В Элладе шпокойно живет много першов. Вшпомни Артабажа ш шыновьями, бежавшего от швоего царя и живущего в Пелле.Тут — гораздо позже, чем следовало, — мне пришло в голову, как я могу доказать свою невиновность.— На самом деле я заехал на север дальше, чем я говорил, и проехал севернее Каспийского и Эвксинского морей, а потому миновал владения Великого Царя, кроме Бактрийских пустынь.— Правда? Тогда почему же ты молчал? Ешли это так, то ты дал ответ на вопрош, выжывающий ожешточенные шпоры наших географов, являетшя ли Кашпийское море внутренним или же это — чашть Шеверного Океана.— Я боялся, что мне никто не поверит.— Я не жнаю, чему верить, Жандра. Ты штранный человек. Я не думаю, что ты перш — никогда еще не было перша-филошофа. Хорошо, что ты не перш.— Почему?— Потому что я _ненавижу_ Першию, — прошипел он.— Да?— Да. Я мог бы перечишлить вше нешчаштья, которые принешли нам Великие Цари, но доштаточно того, что они предательшки шхватили моего вожлюбленного тештя, пытали и жатем рашпяли его. Некоторые, как Ишократ, говорят о том, что эллинам надо объединитьшя и жавоевать Першию, и, вожможно, Филипп, ешли будет жив, попытаетшя шделать это. Однако, — проговорил он уже другим тоном, — я надеюшь, он не будет втягивать в эту войну города Эллады; оплотам цивилизации нет дела до грыжни между тиранами.— У нас в Индии считают, — сказал я нравоучительно, — что имеют значение только личные качества человека, а не его национальность. Люди всех национальностей бывают хорошими, плохими и никакими.Аристотель пожал плечами:— Я жнал и достойных першов тоже, но это чудовищное раждутое гошударштво... Не может быть дейштвительно цивилижованной штраны ш населением больше чем в нешколько тышяч человек.Не имело смысла рассказывать ему, что огромные государства, какими бы чудовищными и раздутыми они ни казались ему, отныне и навсегда станут неотъемлемой чертой пейзажа планеты. Я старался изменить научные методы Аристотеля, а не его отсталые взгляды на международные отношения.
На следующее утро царь Филипп со своими людьми и шесть учеников Аристотеля ускакали в сторону Пеллы, а за ними потянулся караван вьючных мулов и личные рабы мальчиков. Аристотель сказал:— Будем надеятьшя, что какой-нибудь шлучайный пущенный иж пращи камень не вышибет иж Алекшандра можги раньше, чем у него будет шанш покажать, на что он шпошобен. Он одаренный мальчик и может далеко пойти, хотя ешли он жакушит удила, то ш ним не шправитьшя. А теперь, мой дорогой Жандра, вернемшя к вопрошу об атомах, о которых ты нешешь такой явный вждор. Во-первых, ты должен прижнать, что, ешли шущештвует целое, должна шущештвовать и чашть его. А отшюда шледует, что нет неделимых чаштиц...Тремя днями позже, когда мы все еще бились над проблемой атома, стук копыт прервал нашу беседу. Подъехал Аттал с целым отрядом всадников. Рядом с Атталом скакал высокий смуглый мужчина с длинной седой бородой. Его внешность навела меня на мысль, что он, должно быть, тоже прибыл из моего времени, потому что он был в шапке, куртке и штанах. При одном только виде знакомой одежды сердце мое наполнилось тоской по миру, из которого я прибыл, хотя я ненавидел его, когда жил в нем.Правда, одежда этого человека была не совсем такой, как в моем мире. Шапка представляла собой цилиндрический войлочный колпак с наушниками. Коричневая куртка длиной до колен была одного цвета со штанами. Поверх куртки был надет линялый желтый жилет, расшитый красными и голубыми цветочками. Весь костюм был старым и поношенным, повсюду виднелись заплаты. Сам он был крупным, костистым, с огромным крючковатым носом, широкими скулами и маленькими глазками под кустистыми нависшими бровями.Все спешились, и несколько конюхов прошли, собирая поводья, чтобы лошади не разбежались. Солдаты окружили нас и встали, опираясь на копья; круглые бронзовые щиты висели у них за спиной. Копья были обычными шестифутовыми пиками греческих гоплитов, а не сариссами — двенадцати-пятнадцатифутовыми копьями фалангистов.Аттал сказал:— Я бы хотел задать твоему гостю еще несколько вопросов по философии, о Аристотель.— Шпрашивай.Аттал повернулся, но не ко мне, а к седобородому. Он сказал ему что-то, а тот обратился ко мне на незнакомом языке.— Не понимаю, — сказал я.Седобородый снова заговорил, как мне показалось, на другом языке. Несколько раз он обращался ко мне, каждый раз слова его звучали иначе и каждый раз мне приходилось отвечать, что я не понимаю.— Вот видите, — сказал Аттал, — он делает вид, что не понимает по-персидски, мидийски, армянски и по-арамейски. Он не смог бы проехать через владения Великого Царя, не выучив хотя бы один из этих языков.— Кто ты, о господин мой? — спросил я седобородого.Старик горделиво улыбнулся и заговорил по-гречески с гортанным акцентом:— Я — Артавазд, или Артабаз, как зовут меня греки; когда-то я был правителем Фригии, а сейчас — бедный наемник царя Филиппа.Старик этот и был знатным персидским беженцем, о котором говорил Аристотель.— Бьюсь об заклад, он даже не говорит по-индийски, — сказал Аттал.— Ну конечно, — сказал я и начал по-английски: — «Настало время всем добрым людям прийти на помощь своей партии. Восемьдесят лет тому назад отцы наши заложили...»— Что ты думаешь об этом? — спросил Аттал у Артавазда.Перс пожал плечами.— Я ничего подобного никогда не слыхал. Но Индия — обширная страна, и там говорят на разных языках.— Я не... — начал я, но Аттал продолжил:— К какому народу ты бы его отнес?— Не знаю. Индийцы, которых я видел, немного смуглее, но, насколько я знаю, бывают и светлокожие индийцы.— Если ты меня выслушаешь, Аттал, я все объясню, — сказал я. — Почти весь мой путь проходил за пределами Персидской державы. Я пересек Бактрию и обогнул с севера Каспийское и Эвксинское моря.— Ну-ну, что еще расскажешь, — сказал Аттал. — Каждый образованный человек знает, что Каспий — не что иное, как залив, глубоко вдающийся в сушу, открытый на севере в Океан. Поэтому ты не мог объехать его с севера. Так что, пытаясь выпутаться, ты только еще больше погряз во лжи.— Пошлушай, о Аттал, — возразил Аристотель. — Это вовше не так. Еще Геродот и многие пошле него шчитали, что Кашпий — это внутреннее море...— Придержи язык, профессор, — сказал Аттал. — Речь идет о государственной безопасности. Что-то с этим мнимым индийцем не так, и я собираюсь выяснить, что именно.— Нет ничего подожрительного в том, что человек, приехавший иж неижвештной далекой штраны, рашкажывает небылицы о швоем путешештвии.— Нет, это еще не все. Я узнал, что впервые он появился на вершине дерева на поле, принадлежащем свободному земледельцу Дикту, сыну Писандра. Дикт помнит, что перед тем, как растянуться на земле, он посмотрел на дерево, нет ли там ворон. Если бы Зандра был на дереве, Дикт увидел бы его, потому что листьев еще было мало. А в следующее мгновение раздался хруст веток под тяжестью падающего тела и посох Зандры ударил Дикта по голове. Простой смертный не может свалиться на дерево с неба.— Может быть, он прилетел иж Индии. Он говорил мне, что у них там ешть чудешные машины, — сказал Аристотель.— Пусть он попытается сделать пару крыльев, если останется жив, после того как его допросят в Пелле, — сказал Аттал. — А еще лучше — парочку для моего коня, чтобы он смог обогнать Пегаса. А пока... взять его и связать!
Солдаты двинулись на меня. Я не рискнул сдаться из опасения, что они отберут мое ружье и я буду совсем беззащитен. Я рванул края туники, пытаясь вытащить пистолет. Драгоценные секунды ушли на то, чтобы отстегнуть ремешок, но я вытащил ружье раньше, чем кто-либо успел до меня дотронуться.— Назад, или я ударю на вас молнией! — закричал я, приподнимая ружье.В моем мире люди, зная, сколь смертоносно это оружие, испугались бы. Но македонцы, которые раньше его никогда не видели, взглянули на него и продолжали приближаться. Аттал был совсем рядом.Я выстрелил в него, затем повернулся и застрелил солдата, который пытался схватить меня. Выстрел из ружья сопровождается вспышкой света, напоминающей молнию, и оглушительным грохотом, подобным близкому удару грома. Македонцы закричали, а Аттал упал, раненный в бедро.Я снова повернулся, пытаясь прорваться сквозь кольцо солдат, и в голове моей промелькнула мысль, не попытаться ли мне завладеть лошадью. От сильного удара в бок у меня перехватило дыхание. Один солдат ткнул меня копьем, но пояс смягчил удар. Я выстрелил в него, но промазал второпях.— Не убивайте его! — завопил Аристотель.Часть солдат отступила, как будто собираясь бежать, остальные взмахнули копьями. Доли секунды они колебались — то ли боялись меня, то ли их сбил с толку крик Аристотеля. В других условиях они бы пропустили его слова мимо ушей и послушались приказа своего начальника, но Аттал лежал на траве, в изумлении разглядывая дыру в своей ноге.Один солдат уронил копье и пустился бежать, но тут, искры посыпались у меня из глаз от удара по голове, и я почти без памяти свалился на землю. Воин сзади меня взмахнул копьем, как дубинкой, и стукнул меня древком по макушке.Раньше чем я успел прийти в себя, они навалились, пихаясь и пинаясь. Кто-то вырвал ружье у меня из рук. Я, должно быть, потерял сознание, потому что помню только, что лежу в грязи, а солдаты сдирают с меня тунику. Аттал, опираясь на солдата, стоит надо мной с окровавленной повязкой на ноге. Он кажется бледным и испуганным, но настроен решительно. Тот, второй, в которого я стрелял, лежит неподвижно.— Так вот где он держит свои дьявольские приспособления! — сказал Аттал, указывая на мой пояс. — Снять его.Солдаты возились с пряжкой, пока один из них в нетерпении разрезал ремешки кинжалом. Золотые монеты в моем кошеле вызвали крик восторга.Я завозился, пытаясь подняться, но двое солдат опустились коленями мне на руки, чтобы удержать меня. Слышалось постоянное бормотание. Аттал, глядя на пояс, сказал:— Он слишком опасен, чтобы оставить его живым; Кто знает, может быть, даже связанный, он поднимется в воздух и исчезнет при помощи волшебства?— Не убивай его! — попросил Аристотель. — Он мог бы научить наш многим полежным вещам.— Нет ничего полезнее безопасности государства.— Но он может швоими пожнаниями принешти польжу гошударштву. Ражве не так? — обратился Аристотель к персу.— Прошу тебя, не впутывай меня в это, — ответил Артавазд. — Это не моего ума дело.— Если он представляет опасность для Македонии, его следует немедленно уничтожить, — сказал Аттал.— Маловероятно, что он шейчаш может причинить какой-то вред, — возразил Аристотель, — однако очень вероятно, что он может быть нам полежен.— У него предостаточно возможности навредить нам, — сказал Аттал. — Вы, философы, можете позволить себе проявлять терпимость по отношению к интересующим вас чужеземцам, но если от него можно ждать беды, то за дело беремся мы, солдаты. Не так ли, Артабаз?— Я сделал то, о чем меня просили, и не скажу больше ни слова, — сказал Артавазд. — Я простодушный персидский вельможа, и мне недоступны ваши греческие хитрости.— Я могу увеличить мощь твоих армий! — крикнул я Атталу.— Не сомневаюсь, не сомневаюсь также и в том, что ты можешь обращать людей в камень заклинаниями, как Горгоны взглядом. — Он вытащил меч и попробовал острие большим пальцем.— Ты лишишь его жижни прошто по невежеству швоему! — завопил Аристотель, ломая руки. — Пушть, по крайней мере, царь рашшмотрит это дело!— Не по невежеству, — сказал Аттал, — а как убийцу. — Он указал на мертвого солдата.— Я пришел из другого мира! Из другого века! — закричал я, но Аттал был непоколебим.— Пора покончить с этим, — сказал он. — Поставьте его на колени. Возьми мой меч. Главк, мне с ним не совладать, я еле стою на ногах. Наклони голову, милый мой варвар, и...Не успел Аттал договорить, как он, и все остальные, и все вокруг меня исчезло. Я снова испытал ту острую боль и ощущение, будто меня выстрелили из чудовищной пушки...
Я увидел, что лежу на прошлогодних листьях, окруженный отливающими перламутром стволами тополей. Свежий ветерок шевелил листья так, что видна была их нижняя серебристая поверхность. Для человека, одетого в одни сандалии, было чересчур холодно.Меня отбросило обратно в 1981 год по нашему летоисчислению, в год, из которого я отправился в путешествие. Но где я? Я должен был быть неподалеку от Национального института в Брукхейвине, в мире, где все было подчинено высокоразвитой науке. Но здесь от нее не было и следа; ничего, кроме тополей.Охая, я поднялся и огляделся. Я был весь покрыт синяками, изо рта и из носа текла кровь. Я мог ориентироваться только по отдаленному гулу прибоя. Дрожа от холода, я заковылял на звук. Через сотню-другую шагов я вышел из леса на песчаный берег. Вероятно, это было побережье острова Севанхаки, или Лонг Айленда, как мы его называли, но точно определить было трудно. Вокруг не было никаких следов присутствия человека, только берег, изгибавшийся вдали и исчезавший за мысом, с одной стороны лес, с другой — океан.Что, недоумевал я, произошло? Может быть, наука в результате моего вмешательства развивалась так быстро, что люди уже истребили друг друга в кровопролитной войне? Философы моего мира допускали такую возможность, но я никогда не относился к этому серьезно.Начался дождь. В отчаянии я упал на песок и замолотил кулаками. Должно быть, я снова лишился чувств.Первое, что я осознал, был знакомый стук копыт. Подняв голову, я увидел, что всадник уже был прямо надо мной. Я ничего не слышал раньше, потому что песок заглушал удары копыт.Я не поверил своим глазам. На мгновение мне показалось, что я все еще в античном мире. Всадник был воином, оружие и доспехи его напоминали античные. Сначала мне показалось, что шлем на нем как у древних греков. Когда он подъехал ближе, оказалось, что это не совсем так, гребень был сделан из перьев, а не из конского волоса. Предличник скрывал почти все лицо, но оно казалось смуглым и безбородым. На всаднике была рубашка, обшитая металлическими пластинами, длинные кожаные штаны и низкие башмаки. С седла свешивались лук и маленький щит, за спиной на ремне болталось тонкое копье. По большому седлу и стременам лошади я понял, что это не могло происходить в древнем мире.Пока я в оцепенении смотрел на всадника, он направил на меня копье и заговорил на непонятном языке.Я встал и поднял руки над головой, прося пощады. Всадник, размахивая копьем, повторял свой вопрос все громче и громче. Я мог только сказать «Я не понимаю» на всех известных мне языках, но ни один из них не был ему знаком.В конце концов, объехав вокруг меня, прорычал какую-то команду, указал в направлении, откуда он прискакал, и подтолкнул меня древком копья. Я, хромая, побрел по песку; дождь, кровь и слезы текли по моему лицу.Остальное Вы знаете более или менее подробно. Я не мог вразумительно рассказать о себе, поэтому сахем Линейпа Вейстан Толстый сделал меня своим рабом. Четырнадцать лет я работал в его поместье, кормил свиней, рубил хворост. Когда Вейстан умер и выбрали нового сахема, я был уже слишком стар для такой работы, да и покалечен побоями Вейстана и его надсмотрщиков. Узнав, что я немного смыслю грамоте — я, несмотря на свою несчастную судьбу, научился говорить и читать по-алгонкински, — он освободил меня и назначил библиотекарем.Теоретически я могу разъезжать где захочу, но я не воспользовался этим правом. Я слишком стар и слаб и не перенесу тяготы путешествий в этом мире, а, судя по всему, другие страны не более цивилизованы, чем эта. Кроме того, несколько человек приходят на мои лекции по естествознанию, и я стараюсь внушить им мысль о достоинствах научного метода. Возможно, я сумею заронить в их души маленькую искру, раз уж мне не удалось сделать это в 340 году до Рождества Христова.
Когда я начал работать в библиотеке, я первым делом постарался выяснить, что привело мир к современному состоянию.Предшественник Вейстана собрал значительную библиотеку, которая при Вейстане пришла в запустение: часть книг погрызли крысы, другие погибли от сырости. Однако оставалось еще достаточно, чтобы я мог составить свое представление о литературе этого мира с античных времен и до наших дней.
1 2 3 4 5
На следующее утро царь Филипп со своими людьми и шесть учеников Аристотеля ускакали в сторону Пеллы, а за ними потянулся караван вьючных мулов и личные рабы мальчиков. Аристотель сказал:— Будем надеятьшя, что какой-нибудь шлучайный пущенный иж пращи камень не вышибет иж Алекшандра можги раньше, чем у него будет шанш покажать, на что он шпошобен. Он одаренный мальчик и может далеко пойти, хотя ешли он жакушит удила, то ш ним не шправитьшя. А теперь, мой дорогой Жандра, вернемшя к вопрошу об атомах, о которых ты нешешь такой явный вждор. Во-первых, ты должен прижнать, что, ешли шущештвует целое, должна шущештвовать и чашть его. А отшюда шледует, что нет неделимых чаштиц...Тремя днями позже, когда мы все еще бились над проблемой атома, стук копыт прервал нашу беседу. Подъехал Аттал с целым отрядом всадников. Рядом с Атталом скакал высокий смуглый мужчина с длинной седой бородой. Его внешность навела меня на мысль, что он, должно быть, тоже прибыл из моего времени, потому что он был в шапке, куртке и штанах. При одном только виде знакомой одежды сердце мое наполнилось тоской по миру, из которого я прибыл, хотя я ненавидел его, когда жил в нем.Правда, одежда этого человека была не совсем такой, как в моем мире. Шапка представляла собой цилиндрический войлочный колпак с наушниками. Коричневая куртка длиной до колен была одного цвета со штанами. Поверх куртки был надет линялый желтый жилет, расшитый красными и голубыми цветочками. Весь костюм был старым и поношенным, повсюду виднелись заплаты. Сам он был крупным, костистым, с огромным крючковатым носом, широкими скулами и маленькими глазками под кустистыми нависшими бровями.Все спешились, и несколько конюхов прошли, собирая поводья, чтобы лошади не разбежались. Солдаты окружили нас и встали, опираясь на копья; круглые бронзовые щиты висели у них за спиной. Копья были обычными шестифутовыми пиками греческих гоплитов, а не сариссами — двенадцати-пятнадцатифутовыми копьями фалангистов.Аттал сказал:— Я бы хотел задать твоему гостю еще несколько вопросов по философии, о Аристотель.— Шпрашивай.Аттал повернулся, но не ко мне, а к седобородому. Он сказал ему что-то, а тот обратился ко мне на незнакомом языке.— Не понимаю, — сказал я.Седобородый снова заговорил, как мне показалось, на другом языке. Несколько раз он обращался ко мне, каждый раз слова его звучали иначе и каждый раз мне приходилось отвечать, что я не понимаю.— Вот видите, — сказал Аттал, — он делает вид, что не понимает по-персидски, мидийски, армянски и по-арамейски. Он не смог бы проехать через владения Великого Царя, не выучив хотя бы один из этих языков.— Кто ты, о господин мой? — спросил я седобородого.Старик горделиво улыбнулся и заговорил по-гречески с гортанным акцентом:— Я — Артавазд, или Артабаз, как зовут меня греки; когда-то я был правителем Фригии, а сейчас — бедный наемник царя Филиппа.Старик этот и был знатным персидским беженцем, о котором говорил Аристотель.— Бьюсь об заклад, он даже не говорит по-индийски, — сказал Аттал.— Ну конечно, — сказал я и начал по-английски: — «Настало время всем добрым людям прийти на помощь своей партии. Восемьдесят лет тому назад отцы наши заложили...»— Что ты думаешь об этом? — спросил Аттал у Артавазда.Перс пожал плечами.— Я ничего подобного никогда не слыхал. Но Индия — обширная страна, и там говорят на разных языках.— Я не... — начал я, но Аттал продолжил:— К какому народу ты бы его отнес?— Не знаю. Индийцы, которых я видел, немного смуглее, но, насколько я знаю, бывают и светлокожие индийцы.— Если ты меня выслушаешь, Аттал, я все объясню, — сказал я. — Почти весь мой путь проходил за пределами Персидской державы. Я пересек Бактрию и обогнул с севера Каспийское и Эвксинское моря.— Ну-ну, что еще расскажешь, — сказал Аттал. — Каждый образованный человек знает, что Каспий — не что иное, как залив, глубоко вдающийся в сушу, открытый на севере в Океан. Поэтому ты не мог объехать его с севера. Так что, пытаясь выпутаться, ты только еще больше погряз во лжи.— Пошлушай, о Аттал, — возразил Аристотель. — Это вовше не так. Еще Геродот и многие пошле него шчитали, что Кашпий — это внутреннее море...— Придержи язык, профессор, — сказал Аттал. — Речь идет о государственной безопасности. Что-то с этим мнимым индийцем не так, и я собираюсь выяснить, что именно.— Нет ничего подожрительного в том, что человек, приехавший иж неижвештной далекой штраны, рашкажывает небылицы о швоем путешештвии.— Нет, это еще не все. Я узнал, что впервые он появился на вершине дерева на поле, принадлежащем свободному земледельцу Дикту, сыну Писандра. Дикт помнит, что перед тем, как растянуться на земле, он посмотрел на дерево, нет ли там ворон. Если бы Зандра был на дереве, Дикт увидел бы его, потому что листьев еще было мало. А в следующее мгновение раздался хруст веток под тяжестью падающего тела и посох Зандры ударил Дикта по голове. Простой смертный не может свалиться на дерево с неба.— Может быть, он прилетел иж Индии. Он говорил мне, что у них там ешть чудешные машины, — сказал Аристотель.— Пусть он попытается сделать пару крыльев, если останется жив, после того как его допросят в Пелле, — сказал Аттал. — А еще лучше — парочку для моего коня, чтобы он смог обогнать Пегаса. А пока... взять его и связать!
Солдаты двинулись на меня. Я не рискнул сдаться из опасения, что они отберут мое ружье и я буду совсем беззащитен. Я рванул края туники, пытаясь вытащить пистолет. Драгоценные секунды ушли на то, чтобы отстегнуть ремешок, но я вытащил ружье раньше, чем кто-либо успел до меня дотронуться.— Назад, или я ударю на вас молнией! — закричал я, приподнимая ружье.В моем мире люди, зная, сколь смертоносно это оружие, испугались бы. Но македонцы, которые раньше его никогда не видели, взглянули на него и продолжали приближаться. Аттал был совсем рядом.Я выстрелил в него, затем повернулся и застрелил солдата, который пытался схватить меня. Выстрел из ружья сопровождается вспышкой света, напоминающей молнию, и оглушительным грохотом, подобным близкому удару грома. Македонцы закричали, а Аттал упал, раненный в бедро.Я снова повернулся, пытаясь прорваться сквозь кольцо солдат, и в голове моей промелькнула мысль, не попытаться ли мне завладеть лошадью. От сильного удара в бок у меня перехватило дыхание. Один солдат ткнул меня копьем, но пояс смягчил удар. Я выстрелил в него, но промазал второпях.— Не убивайте его! — завопил Аристотель.Часть солдат отступила, как будто собираясь бежать, остальные взмахнули копьями. Доли секунды они колебались — то ли боялись меня, то ли их сбил с толку крик Аристотеля. В других условиях они бы пропустили его слова мимо ушей и послушались приказа своего начальника, но Аттал лежал на траве, в изумлении разглядывая дыру в своей ноге.Один солдат уронил копье и пустился бежать, но тут, искры посыпались у меня из глаз от удара по голове, и я почти без памяти свалился на землю. Воин сзади меня взмахнул копьем, как дубинкой, и стукнул меня древком по макушке.Раньше чем я успел прийти в себя, они навалились, пихаясь и пинаясь. Кто-то вырвал ружье у меня из рук. Я, должно быть, потерял сознание, потому что помню только, что лежу в грязи, а солдаты сдирают с меня тунику. Аттал, опираясь на солдата, стоит надо мной с окровавленной повязкой на ноге. Он кажется бледным и испуганным, но настроен решительно. Тот, второй, в которого я стрелял, лежит неподвижно.— Так вот где он держит свои дьявольские приспособления! — сказал Аттал, указывая на мой пояс. — Снять его.Солдаты возились с пряжкой, пока один из них в нетерпении разрезал ремешки кинжалом. Золотые монеты в моем кошеле вызвали крик восторга.Я завозился, пытаясь подняться, но двое солдат опустились коленями мне на руки, чтобы удержать меня. Слышалось постоянное бормотание. Аттал, глядя на пояс, сказал:— Он слишком опасен, чтобы оставить его живым; Кто знает, может быть, даже связанный, он поднимется в воздух и исчезнет при помощи волшебства?— Не убивай его! — попросил Аристотель. — Он мог бы научить наш многим полежным вещам.— Нет ничего полезнее безопасности государства.— Но он может швоими пожнаниями принешти польжу гошударштву. Ражве не так? — обратился Аристотель к персу.— Прошу тебя, не впутывай меня в это, — ответил Артавазд. — Это не моего ума дело.— Если он представляет опасность для Македонии, его следует немедленно уничтожить, — сказал Аттал.— Маловероятно, что он шейчаш может причинить какой-то вред, — возразил Аристотель, — однако очень вероятно, что он может быть нам полежен.— У него предостаточно возможности навредить нам, — сказал Аттал. — Вы, философы, можете позволить себе проявлять терпимость по отношению к интересующим вас чужеземцам, но если от него можно ждать беды, то за дело беремся мы, солдаты. Не так ли, Артабаз?— Я сделал то, о чем меня просили, и не скажу больше ни слова, — сказал Артавазд. — Я простодушный персидский вельможа, и мне недоступны ваши греческие хитрости.— Я могу увеличить мощь твоих армий! — крикнул я Атталу.— Не сомневаюсь, не сомневаюсь также и в том, что ты можешь обращать людей в камень заклинаниями, как Горгоны взглядом. — Он вытащил меч и попробовал острие большим пальцем.— Ты лишишь его жижни прошто по невежеству швоему! — завопил Аристотель, ломая руки. — Пушть, по крайней мере, царь рашшмотрит это дело!— Не по невежеству, — сказал Аттал, — а как убийцу. — Он указал на мертвого солдата.— Я пришел из другого мира! Из другого века! — закричал я, но Аттал был непоколебим.— Пора покончить с этим, — сказал он. — Поставьте его на колени. Возьми мой меч. Главк, мне с ним не совладать, я еле стою на ногах. Наклони голову, милый мой варвар, и...Не успел Аттал договорить, как он, и все остальные, и все вокруг меня исчезло. Я снова испытал ту острую боль и ощущение, будто меня выстрелили из чудовищной пушки...
Я увидел, что лежу на прошлогодних листьях, окруженный отливающими перламутром стволами тополей. Свежий ветерок шевелил листья так, что видна была их нижняя серебристая поверхность. Для человека, одетого в одни сандалии, было чересчур холодно.Меня отбросило обратно в 1981 год по нашему летоисчислению, в год, из которого я отправился в путешествие. Но где я? Я должен был быть неподалеку от Национального института в Брукхейвине, в мире, где все было подчинено высокоразвитой науке. Но здесь от нее не было и следа; ничего, кроме тополей.Охая, я поднялся и огляделся. Я был весь покрыт синяками, изо рта и из носа текла кровь. Я мог ориентироваться только по отдаленному гулу прибоя. Дрожа от холода, я заковылял на звук. Через сотню-другую шагов я вышел из леса на песчаный берег. Вероятно, это было побережье острова Севанхаки, или Лонг Айленда, как мы его называли, но точно определить было трудно. Вокруг не было никаких следов присутствия человека, только берег, изгибавшийся вдали и исчезавший за мысом, с одной стороны лес, с другой — океан.Что, недоумевал я, произошло? Может быть, наука в результате моего вмешательства развивалась так быстро, что люди уже истребили друг друга в кровопролитной войне? Философы моего мира допускали такую возможность, но я никогда не относился к этому серьезно.Начался дождь. В отчаянии я упал на песок и замолотил кулаками. Должно быть, я снова лишился чувств.Первое, что я осознал, был знакомый стук копыт. Подняв голову, я увидел, что всадник уже был прямо надо мной. Я ничего не слышал раньше, потому что песок заглушал удары копыт.Я не поверил своим глазам. На мгновение мне показалось, что я все еще в античном мире. Всадник был воином, оружие и доспехи его напоминали античные. Сначала мне показалось, что шлем на нем как у древних греков. Когда он подъехал ближе, оказалось, что это не совсем так, гребень был сделан из перьев, а не из конского волоса. Предличник скрывал почти все лицо, но оно казалось смуглым и безбородым. На всаднике была рубашка, обшитая металлическими пластинами, длинные кожаные штаны и низкие башмаки. С седла свешивались лук и маленький щит, за спиной на ремне болталось тонкое копье. По большому седлу и стременам лошади я понял, что это не могло происходить в древнем мире.Пока я в оцепенении смотрел на всадника, он направил на меня копье и заговорил на непонятном языке.Я встал и поднял руки над головой, прося пощады. Всадник, размахивая копьем, повторял свой вопрос все громче и громче. Я мог только сказать «Я не понимаю» на всех известных мне языках, но ни один из них не был ему знаком.В конце концов, объехав вокруг меня, прорычал какую-то команду, указал в направлении, откуда он прискакал, и подтолкнул меня древком копья. Я, хромая, побрел по песку; дождь, кровь и слезы текли по моему лицу.Остальное Вы знаете более или менее подробно. Я не мог вразумительно рассказать о себе, поэтому сахем Линейпа Вейстан Толстый сделал меня своим рабом. Четырнадцать лет я работал в его поместье, кормил свиней, рубил хворост. Когда Вейстан умер и выбрали нового сахема, я был уже слишком стар для такой работы, да и покалечен побоями Вейстана и его надсмотрщиков. Узнав, что я немного смыслю грамоте — я, несмотря на свою несчастную судьбу, научился говорить и читать по-алгонкински, — он освободил меня и назначил библиотекарем.Теоретически я могу разъезжать где захочу, но я не воспользовался этим правом. Я слишком стар и слаб и не перенесу тяготы путешествий в этом мире, а, судя по всему, другие страны не более цивилизованы, чем эта. Кроме того, несколько человек приходят на мои лекции по естествознанию, и я стараюсь внушить им мысль о достоинствах научного метода. Возможно, я сумею заронить в их души маленькую искру, раз уж мне не удалось сделать это в 340 году до Рождества Христова.
Когда я начал работать в библиотеке, я первым делом постарался выяснить, что привело мир к современному состоянию.Предшественник Вейстана собрал значительную библиотеку, которая при Вейстане пришла в запустение: часть книг погрызли крысы, другие погибли от сырости. Однако оставалось еще достаточно, чтобы я мог составить свое представление о литературе этого мира с античных времен и до наших дней.
1 2 3 4 5