Scan & Read — fixx — Олег
«Осень в Сокольниках»: Московская ассоциация писателей-криминалистов, Интербук; Москва; 1991
Аннотация
Действие криминального романа Эдуарда Хруцкого разворачивается в Москве. Герой его — начальник отдела МУРа Вадим Орлов, ведет оперативную разработку по делу ограбления музея. В преступлении замешаны самые разные люди: уголовники, искусствоведы, представители иностранных фирм.
Главная идея романа — защита наших национальных ценностей.
Эдуард Хруцкий
Осень в Сокольниках
Пролог
Ветер тащил по мостовой охапки перепрелой листвы и обрывки декретов. Он пах тиной и сыростью, этот ветер, налетающий с Москвы-реки.
Осеннее солнце сделало Зачатьевский переулок нарядным. Даже старые стены монастыря словно помолодели.
Переулок был пуст и грустен. Давно некрашенные деревянные дома стали похожи на выношенные, но еще щеголеватые фраки.
Ударил колокол на храме Христа Спасителя. Голос его протяжный грустно пролетел над крышами, почти обнаженными кронами деревьев и затерялся где-то в хитром переплетении дворов, арок, горбатых переулков.
И снова тишина, только ветер, как наждачная бумага, трет по мостовой.
Сначала раздался треск. Потом длинные, словно пулеметные очереди, выхлопы. А потом в тихий Зачатьевский ворвалась неведомая жителям доселе машина. Похожа она была на велосипед, к которому прицепили коляску в виде небольшой лодки.
Но все же это был не велосипед, потому как затянутый в кожу и смахивающий на памятник водитель никаких педалей не крутил, и, судя по дыму, вылетавшему из выхлопной трубы, и запаху, прибор этот двигался при помощи спиртовой смеси, в это тяжелое время заменявшей бензин.
В лодке-коляске сидел мрачный матрос, смотрящий перед собой таинственно и грозно.
Аппарат остановился у ворот особняка, принадлежавшего когда-то генерал-адъютанту свиты Его Императорского Величества Андрею Павловичу Сухотину.
Матрос вылез из коляски и толкнул поржавевшую чугунную решетку ворот. Они поддались с трудом, надсадно скрипя петлями, давно забывшими о смазке.
Двор был пуст и зарос пожухлой уже травой. Дождь и снег сделали свое дело, но все равно дом выглядел нарядно и щеголевато.
Осеннее солнце переливалось в грязных витринах окон, и казалось, что дом вспыхивает синим, рубиновым, зеленым пламенем.
— Да, — сказал кожаный водитель, — жили люди.
— Эксплуататоры, — поправил его матрос.
— Пусть так, но все равно жили.
— Зови дворника, — матрос гулко ударил кулаком в заколоченную досками дверь.
Дворник появился минут через десять. Он был мужик сообразительный и сразу же пришел с ломом.
Матрос сидел на ступеньках, дымя самокруткой.
Дворник повел носом.
— Моршанская, товарищ флотский?
— Она, борода. Вот ордер, вот мандат, — матрос достал документы.
— Нам это ни к чему. — махнул рукой дворник, — совсем ни к чему, раз надо, то надо.
— Нет, борода, ты посмотри, — матрос поднес к лицу дворника бумажки с фиолетовыми печатями. — Кто здесь раньше проживал?
— Его высокопревосходительство генерал-адъютант свиты Его Императорского Величества Андрей Павлович Сухотин.
— Теперь здесь будет расположен революционный Всевобуч района. А начальник Всевобуча я — Павел Фомин.
— Оно конечно, — дворник согласно закивал головой, — вам виднее.
Мудреное слово «Всевобуч» никак не могло уместиться в его сознании рядом с пышными титулами Сухотина.
— Открывай, — приказал Фомин.
Дворник подсунул лом, заскрипели проржавевшие гвозди. Фомин отогнул доски, дверь открылась.
В вестибюле пахло запустением. Сыростью пахло, пылью и еще чем-то, только чем, Фомин определить не смог. Он кашлянул, и звук многократно повторился. Фомин усмехнулся, довольный, и крикнул кожаному водителю:
— Заходи, Сергеев! Смотри, как они до нас жили.
Эй, борода, а мебель-то где?
— Та, что не пожгли, — в сарае.
— А кто жег?
— А кому не лень. Пришли двое с ордером, забрали столовую, порубили. Потом еще приходили.
— Понятно. Я тут осмотрюсь, а ты, Сергеев, езжай за завхозом нашим да художника не забудь привезти, чтобы сразу нашу вывеску нарисовал.
Фомин шел по второму этажу особняка. Анфилада комнат казалась бесконечной, огромные зеркала в залах были темны и прозрачны, как лесные озера. Он подошел к одному из них, потрогал бронзовые завитушки рамы, хмыкнул с недоумением.
Мальчишкой попавший во флот и привыкший с строгому аскетизму военных кораблей, к их однообразному, хищному изяществу, не мог принять ни резного паркета, ни этих рам, ни витражей, на которых переплетались замки и рыцари. И весь этот дом, в котором когда-то люди жили непонятной ему и чужой жизнью, был для Фомина как офицерская кают-компания, в двери которой выплеснулась в Октябре веками спрессованная матросская ненависть.
Дом этот раздражал его, но вместе с тем в глубине души матрос Фомин понимал, что и лепнина, и витражи, и узорчатый паркет сделаны руками умелых мастеров, таких же, как он, простых парней, и сработано это на совесть. А труд человеческий Фомин уважал всегда.
Завхоз и художник нашли Фомина в бывшей гостиной генерала Сухотина. Начальник районного Всевобуча сидел в чудом уцелевшем кокетливом кресле.
Он встал, и тонкие ножки кресла натужно заскрипели.
— Мебель у них, конечно, слабоватая, неподходящая.
Восемнадцатый век, — мрачно изрек художник, — руками крепостных мастеров сделана.
Оно и видно, — сказал Фомин, — что крепостные делали, не в радость, как не для себя.
Он внимательно оглядел художника. Тот был с гривой, в зеленой вельветовой толстовке, с красным бантом-галстуком, в холщовых штанах, измазанных краской.
— Ты, товарищ, значит, художник?
Парень утвердительно мотнул гривой.
— А документ у тебя есть?
Презрительно усмехнувшись, парень полез в карман толстовки и протянул Фомину замызганный кусок картона.
Фомин развернул удостоверение, внимательно прочитал его.
— А что это, товарищ, за ВХУТЕМАС?
Художник посмотрел на матроса, как на пришельца с другой планеты. Он никак не мог представить, что есть человек, не знакомый с этой аббревиатурой.
— Если коротко, то штаб революционного искусства.
— Вот это нам и надо, дорогой товарищ, как тебя?..
— Огневой.
— Фамилия такая?
— Нет. Революционный псевдоним.
— Пусть так, пусть так. Ты, дорогой товарищ Огневой, я сразу понял, человек нам во как нужный.
Фомин провел ребром ладони по горлу.
— Смотри.
Фомин подошел к высоким, стрельчатым окнам и с треском распахнул одно, потом второе. Посыпалась на пол засохшая замазка, вместе со светом в комнату ворвался ветер.
И она сразу стала другой, эта комната. Заиграли на стенах пыльные медальоны, тускло заискрилась побитая позолота стен, словно ожили голубовато-розовые фарфоровые украшения камина.
Фомин подошел к камину, внимательно посмотрел на покрытые пылью сюртуки тугощеких кавалеров, обнимающих дам в кренолинах.
— Барская забава. Правда, когда я ходил в двенадцатом году на крейсере «Алмаз» в Китай, мы в Сингапуре такие украшения в натуральном виде наблюдали…
— Подражание Ватто, — мрачно сказал художник, — работа французская, середина восемнадцатого века.
Фомин постучал пальцем по шляпе кавалера.
— Ломать жалко. Ты сделай кожух для них и накрой. А на кожух звезды красноармейские приделай. А что с этим делать?
Фомин шагнул к стене. Шесть медальонов смотрели на него, словно шесть глаз. Он подошел ближе, обтер один ладонью. Свет, падающий из-за его спины, немедленно отразился в голубовато-зеленом овале, и он ожил.
И улица Москвы наполнилась теплым живым цветом.
Медальон стал похож на окно, за которым жили маленькие дома, маковки церквей и спешили люди по своим, неведомым Фомину делам.
— Ишь ты, — сказал начальник районного Всевобуча, вынул платок и аккуратно вытер медальон.
— Примитивизм, — сказал за его спиной Огневой, — середина восемнадцатого века. Видимо, работа крепостного художника.
— Пережиток, значит? — неуверенно спросил Фомин.
— Именно. Революционное искусство зачеркнуло этот период. Мы не признаем обветшалой мазни.
— Выламывать будем, товарищ Фомин? — деловито спросил завхоз.
Фомин посмотрел еще раз на домики и маковки, на кусок этой, неведомой ему жизни и ответил тихо:
— Жалко.
— А чего жалеть, — Огневой набил махоркой трубку, — мы ведь мир старый разрушаем. На месте этих лачуг вырастут светлые дома из стекла и бетона. Новая жизнь возможна только при полном разрушении старой.
— Все равно жалко. Сделано уж больно душевно.
Вот что, товарищ Огневой, ты эти картинки старого мира закрась и изобрази на них революционные корабли.
— Какие?
— «Потемкин», к примеру, «Аврору», «Петропавловск», «Новик». Я тебе фотографии дам. А ты, товарищ завхоз, стекла эти с воинами старыми вынь, но сложи их аккуратно и вставь нормальные стекла, чтоб свет был и чистота как на эсминце. Понял?
— Понял.
— Так и начнем.
Фомин подошел к окну. Осеннее солнце висело над городом. Где-то надсадно треща, прогрохотал трамвай.
Крикнул и замолк гудок фабричонки, спугнувший ворон, и они, надсадно каркая, черной тучей пронеслись над переулком. Во дворе щемяще и нежно заиграла гармошка. Шел второй год советской власти.

Часть первая
«Уж рельсы кончились, а станции все нет…»

Что точно, то точно. Ни рельсов здесь, ни станции.
Земля была плоской, наглядно опровергая учение о шарообразности планеты. Орлову показалось даже, что там, где небо ложится на землю, он видит грязные подошвы монаха, высунувшего голову за хрустальный свод.
Маленький домик аэропорта плотно обступила степная трава, и ветер, приходящий сюда, пах дурманяще и незнакомо.
Орлов прожил сорок пять лет, но никогда еще ему не приходилось бывать вот в таком царстве запахов. Степь пахла мятой, еще чем-то пронзительно сладким, а налетавший ветер оставлял на губах горьковатый привкус лекарства.
Машины не было. Но он не хотел звонить, немного ошеломленный однообразной красотой степи.
Но все же машина была нужна, и Орлов медленно пошел к домику, на котором красовалась выцветшая надпись: «Аэропорт Козы».
В тени на лавочке сидели, прислонившись спиной к выцветшим бревнам дома, двое. Они были удивительно похожи. Кепки, глубоко надвинутые на лоб, синие ватники, хлопчатобумажные брюки и тяжелые кирзовые ботинки. Они выжидающе смотрели на Орлова, и в их лениво-спокойных позах сквозила еще неосознанная опасность.
Эти двое совсем не монтировались с ярким кипением степи, с «чеховским» бревенчатым домиком аэропорта, с тишиной и покоем июньского утра.
Но вместе с тем эти двое словно претворяли тот мир, куда должен через час попасть он, подполковник милиции Вадим Николаевич Орлов.
Из домика вышел парень. В потертой кожаной летной куртке, под которой на серовато-грязной майке влюбленно смотрели друг на друга напечатанные трафаретом Михаил Боярский и Алла Пугачева.
Парень был тощий, ломкий какой-то. Гэвээфовские брюки непомерно широки, а форменная фуражка затейливо замята. Он поправил фуражку так, чтобы Орлов заметил массивный белый перстень и грубую цепочку браслета.
«Тип чеховского телеграфиста, с поправкой на НТР», — подумал Орлов.
— Издалека? — спросил парень.
— Издалека.
— Из Алма-Аты?
— Дальше.
— Питерский?
— Из Москвы.
— Ну, как там?
— Что как?
— Вообще.
— Приехала делегация Ливана.
— Я не о том, — снисходительно процедил парень, — как время провести у вас можно? По линии культуры?
Он повел в воздухе рукой.
— Можно, — Орлов усмехнулся, — у нас при каждом ЖЭКе народный университет культуры.
Парень обалдело посмотрел на Орлова.
Краем глаза Вадим заметил, как один из сидящих поднялся и лениво, вразвалку подошел к ним.
Он долго, изучающе рассматривал Орлова, потом усмехнулся, сверкнув белыми металлическими фиксами.
— Начальник, — хрипло попросил он, — дай закурить.
Вадим достал пачку, и человек огромными сплющенными от тяжелой работы пальцами неловко потащил сигарету.
— А если с запасом?
— Бери всю пачку, у меня еще есть.
— Дай тебе Бог, начальник.
— А почему начальник? — усмехнулся Вадим.
— А я вас, которые из розыска, рисую сразу. Держитесь вы больно уверенно.
— Любопытно.
— Вот подумай на досуге. Как хозяева везде держитесь, потому как везде верх ваш.
— Давно освободился?
— Сегодня.
— Самолет ждешь?
— В цвет.
— Домой?
— Знаешь, у меня их сколько, начальник. За восемь лет заочницами обзавелся.
— Ну-ну.
— А вон и машина за тобой пылит. От нашего хозяина. Так что спасибо. Бывай, начальник.
Он повернулся и зашагал к товарищу.
Зеленый «уазик» лихо развернулся рядом с Вадимом. Из кабины выскочил молодой лейтенант в выгоревшей полевой форме.
— Товарищ Орлов?
Вадим вытащил удостоверение. Лейтенант взглянул на раскрытую книжечку стремительно и цепко.
— Лейтенант Рево, товарищ подполковник. Прошу.
«Уазик» рванулся с места, уходя к горизонту. Один из сидящих на лавочке выплюнул окурок, посмотрел вслед машине и сказал врастяжку:
— Ишь ты, подполковник.
Теперь степь была другой. Она словно на широком экране легла в лобовом стекле машины и казалась нескончаемо длинной. Словно весь мир сегодня состоит именно из этой необычайно гладкой степи.
В однообразии ее была какая-то щемящая, неуловимая красота. То же самое Вадим чувствовал, когда впервые увидел море в Прибалтике. День был пасмурный, облака так низко висели над морем, что казалось, волны слизывают их и несут серой пеной к берегу. И все-таки море было прекрасным именно в своем суровом единообразии.
Родившийся и выросший в Москве, Орлов открывал для себя мир постепенно, и каждая новая встреча была для него праздником.
Лейтенант, видимо, понял состояние гостя.
— Нравится, товарищ подполковник?
— Очень.
— Места у нас хорошие. Зимой, конечно, грустновато, но зато летом красота. Учреждение наше удачно расположено — лес, степь, горы, два озера рядом. Зимой охота богатая. Вы бы тогда приезжали.
— Куда ни приедешь, — Вадим засмеялся, — все говорят, что не ко времени. Зимой приедешь — советуют летом заглянуть, а летом — зимой.
— Это точно, — Рево повернулся на секунду к Орлову, — вы это точно подметили. Но ведь от души люди предлагают, хотят гостя лучше принять.
«Гостя, — подумал Вадим, — гостя. В гробу бы я видел таких гостей из столицы. От них головная боль да беспокойство одно».
Нет, не в гости сюда приехал начальник отдела МУРа подполковник Орлов, совсем не в гости. Дело заставило его среди ночи подняться, связаться с дежурным Управления милиции на воздушном транспорте и первым же рейсом вылететь в Казахстан.
Дело. Важное дело. Очень важное.

Суть дела.
Небо было похоже на картинку на пачке от сигарет.
Такое же пронзительно синее, и летел по нему неестественно серебряный самолет. Вторая половина августа радовала безветрием, теплотой. Над дачным поселком висела прозрачная тишина, нарушаемая печальным криком электрички.
С балкона второго этажа была видна пустая улица, прозванная кем-то «Аллеей классиков», косой срез крыши и застекленная веранда соседней дачи. Пахло елью и самоварным дымом. Это значит, что сестра опять ждет к шести часам гостей «на самовар». Вадим перегнулся через перильца балкона и увидел Славу, своего шурина, раздувавшего самовар при помощи старого сапога.
Вадим посмотрел на часы. Четыре. Пора собираться.
Он вошел в маленькую, недостроенную комнату, потолком которой служили скаты крыши, а одной стены просто не было, ее заменяла яркая циновка, на ней летел куда-то по своим делам свирепый многоголовый дракон.
Вечерами, когда Вадим зажигал старенькую лампу под зеленым колпаком, глаза у дракона начинали светиться сумасшедшим огнем, а все шесть голов смотрели хитровато и яростно. Но, в общем-то, в остальном они жили дружно. Вадим именовал дракона Федором Федоровичем, приходя, здоровался с ним, а уходя, прощался. При дневном свете Федор Федорович становился поникшим, грустным и совсем не страшным.
Вадим присел в старое плетеное кресло-качалку, взял сигарету, чиркнул зажигалкой. Уезжать не хотелось. Он редко приезжал сюда, в Переделкино, на дачу к сестре. Во-первых, почти никотоа не было времени, а во-вторых, он боялся кипучей энергии Аллы, которая основной своей задачей считала ею немедленную женитьбу. После смерти матери они разменяли большую родительскую квартиру. Меняли долго. Вернее, меняла Алла. Наконец в результате невероятного, так называемого тройного обмена Алла со Славой и дочерью Нинкой получили шикарную трехкомнатную квартиру на Фрунзенской набережной, а ему досталась восемнадцатиметровая комната в коммуналке в Столешниковом переулке.
Но Вадим был несказанно рад и этому. Ему до чертиков надоели какие-то таинственные старички, по-мышиному шастающие по квартире, громогласная Дина Семеновна, курившая «Казбек» и гремящая монистами. Все они беспрерывно звонили, приходили, пили чай, обедали, громко, до хрипоты, обсуждая возможные варианты обмена.
1 2 3 4 5