В те дни я был занят не только Цицероном. В первых числах ноября произошло событие, которое даже теперь кажется мне довольно значительным. Нам сообщили, что в Анкару прибывает дипломат, следовавший из России через Вашингтон и Стокгольм — довольно странный окольный путь. Ходили слухи, что ему дано указание прощупать возможность достижения взаимопонимания между русскими и немцами. Мне приказали найти какой-нибудь приемлемый способ установить с ним контакт, как только он прибудет в Анкару.Конечно, это было самое щекотливое поручение, какое только можно было дать в то время германскому дипломату в Турции. Несомненно, даже простой слух об установлении взаимопонимания между русскими и немцами имел бы последствия, которые совершенно невозможно было предугадать.Но таинственный русский так никогда и не прибыл в Анкару. Быть может, его приезд вовсе и не предполагался — трудно сказать. Тогда ходило много подобных «уток». Одно лишь не вызывает сомнений: когда Сталин настаивал на открытии второго фронта, а Черчилль старался доказать ему, что пока это невозможно, отношения между западными и восточными союзниками были более чем прохладными. Все это было известно нам — конечно, благодаря Цицерону.Что касается порученного мне специального задания — установить связь с загадочным русским дипломатом, то меня больше всего поразило условие, которое было поставлено при этом: прежде чем предпринимать какие-либо шаги в этом направлении, я должен был выяснить, не является ли русский эмиссар евреем.Это кажется фантастическим даже теперь. Несомненно, немалый интерес с исторической точки зрения представляет тот факт, что подобное соображение при определённых обстоятельствах могло иметь и иногда, вероятно, имело решающее влияние на судьбу Европы.4 ноября из Берлина прибыл специальный курьер. Получив от меня расписку, он протянул мне небольшой чемодан. Я открыл его и увидел, что он доверху набит английскими кредитными билетами на сумму в двести тысяч фунтов стерлингов. На всех пачках было написано: «Для Цицерона».На следующий день, 5 ноября, случилось так, что меня не было в кабинете, когда позвонили по телефону. Ответила Шнюрхен. Позже она передала мне, что некий господин, назвавшийся Пьером, приглашает меня играть в бридж в девять часов вечера 6 ноября.«Значит, сегодня вечером», — подумал я, помня разницу в двадцать четыре часа, о которой мы условились.После обеда я выкатил из гаража громоздкий «Опель», стал заводить мотор, но обнаружил, что не в порядке карбюратор. Я лихорадочно принялся за ремонт. Работа была сложная, и я боялся опоздать на условленное свидание. Вдруг Цицерон больше никогда не позвонит?Я измучился, но вот, наконец, за несколько минут до девяти часов мотор заработал. С измазанным лицом и руками я сел за руль и на предельной скорости повёл машину. На сиденье рядом со мной лежал пакет с тридцатью тысячами фунтов стерлингов, которые я должен был передать Цицерону за последние две фотоплёнки.Опаздывая на несколько минут, я свернул в тёмную улицу, где мы должны были встретиться.Впереди, метрах в ста от машины, вдруг кто-то дважды подал сигнал электрическим фонариком. Это мог быть только Цицерон. Подача этих совершенно ненужных сигналов показалась мне безрассудной, но Цицерон, как видно, любил разыгрывать детские спектакли. Вообще от него можно было ожидать все, что угодно.Теперь я ехал очень медленно. Открывая заднюю дверь, я разглядел его при свете затемнённых фар. Ловко, как кошка, Цицерон вскочил в медленно двигавшуюся машину. Я видел его в переднее зеркало.— Поезжайте по направлению к новой части города. Я скоро сойду.Ещё не освоившись как следует с машиной, я слишком сильно нажал на педаль, и мощная машина рванулась вперёд. Я ехал по улицам и переулкам, которых никогда раньше не видел. Оглянувшись назад, я убедился, что за нами никто не гонится. Цицерон давал мне указания:— Теперь налево… прямо… направо.Я точно выполнял его указания. Затем услышал его голос:— Достали вы тридцать тысяч фунтов стерлингов?— Да!— Я принёс вам ещё одну плёнку. Вы будете довольны ею.Он передал мне завёрнутую в газету катушку. Я спрятал её в карман и через плечо передал ему пакет с деньгами. В зеркало я заметил, как, держа деньги, он на мгновение заколебался, раздумывая, вероятно, считать их или нет. Наконец, он просто засунул их под пальто. Судя по выражению его лица, он торжествовал.Теперь я повернул на Улусмайдан — главную площадь Анкары. В то время улицы Анкары освещались очень неравномерно. Старые кварталы на окраинах столицы были погружены во мрак, а главные улицы нового города сверкали огнями, как Пикадилли или Фридрихштрассе в мирное время.На Улусмайдан внутрь машины ворвался яркий свет уличных фонарей. Цицерон, забившись в угол заднего сиденья, поднял воротник пальто и надвинул свою широкополую шляпу на самые глаза. Оказывается, увлёкшись починкой карбюратора, я забыл задёрнуть боковые занавески.— Ради бога, выезжайте поскорее отсюда, — нервно прошептал Цицерон.Прибавив скорость, я проехал около ста метров и свернул в тёмный переулок. За спиной я услышал вздох облегчения. Два раза мы медленно объехали вокруг большого квартала. Мне хотелось вовлечь Цицерона в разговор.— Я должен задать вам несколько вопросов. Берлин хочет знать ваше имя и национальность.Воцарилось минутное молчание. Машина продолжала бесшумно скользить по тёмной узкой улице.— Ни вас, ни их это не касается. Своего имени я вам не открою, а если вам действительно нужно его знать — узнавайте сами, но смотрите, не попадитесь при этом. Вы можете сообщить Берлину только то, что я не турок, а албанец.— Однажды вы сказали мне, что ненавидите англичан. Не можете ли вы сказать — за что? Они плохо обращаются с вами? Или есть какая-нибудь другая причина?Он долго не отвечал. Я ещё раз объехал квартал. Должно быть, этот вопрос расстроил его, и когда он, наконец, ответил, голос его звучал напряжённо:— Моего отца застрелил англичанин.В темноте я не мог видеть выражения его лица. Но даже теперь, через много лет, я всё ещё слышу, как он это сказал. Помню, я был глубоко тронут. Быть может, им руководило более благородное чувство, чем простая жадность к деньгам? Впервые я почувствовал к этому человеку мимолётную симпатию.Больше я не задавал ему вопросов. Казалось, и он не был расположен к разговорам. Погруженный в свои мысли, я нечаянно повернул обратно, на главную улицу Анкары. Весёлая и шумная днём, но почти безлюдная ночью, она и теперь была залита ярким светом фонарей.Цицерон холодно проговорил:— Поверните сначала направо, затем налево.Я сделал, как он указал, и вдруг почувствовал на своём плече его руку.— Замедлите ход, пожалуйста… До свиданья!Я услышал, как тихо щёлкнула дверца, и поехал обратно в посольство.К двум часам ночи я закончил свою работу. На этот раз получилось всего 20 фотоснимков совершенно секретных английских документов. Некоторым из них предстояло через несколько часов сильно удивить германского посла.Я вернулся домой и проспал до десяти часов.Когда я вошёл в кабинет фон Папена (это было в двенадцатом часу) и протянул ему фотоснимки вместе с докладом о встрече с Цицероном прошлой ночью, он дал мне прочитать полученное из Берлина распоряжение. Оно было подписано заместителем министра иностранных дел фон Штеенграхтом. Меня вызывали в Берлин для встречи с ним. Я должен был привезти с собой весь материал, который доставил нам Цицерон, — как плёнки, так и отпечатанные снимки. Для меня было оставлено место на самолёте, который вылетал из Стамбула утром 8 ноября.Итак, завтра, 7 ноября, я должен был выехать из Анкары вечерним поездом.Уже темнело, когда я сел в стамбульский экспресс. Правила германской дипломатической службы требуют, чтобы дипломат, везущий с собой официальные документы, занимал отдельное купе в спальном вагоне первого класса, но я не смог его получить. Дорога была так загружена, что обычно билеты в спальные вагоны первого класса продавались за много дней вперёд. Поэтому мне пришлось взять билет в вагон второго класса, а это означало, что в моем купе должен был ехать кто-то ещё.Моим попутчиком оказался мужчина лет сорока. Когда я вошёл в своё купе, он уже сидел там. Я вежливо поклонился, он сделал то же самое. Во время войны в Анкаре было не принято вступать в разговоры с незнакомыми людьми при случайных встречах — в конце концов, ваш собеседник мог оказаться врагом. Если уж люди оказывались в такой обстановке, то лучше было молчать.Мы сидели каждый в своём углу. Я читал, а он смотрел в окно на обширную плоскую равнину, погружавшуюся в темноту. Затем я пошёл в вагон-ресторан, крепко держа драгоценный чёрный портфель, а когда вернулся, мой спутник разговаривал с проводником вагона. Я услышал английскую речь.Перспектива ехать в одном купе с англичанином меня не очень устраивала, тем более, что при мне были документы особой важности. Надеясь найти какого-нибудь знакомого и уговорить его поменяться со мной местами, я прошёл по всему поезду, но никого не встретил.Ночь я провёл дурно, не решаясь заснуть. Моя нервозность, очевидно, передалась и моему спутнику, который, вероятно, был английским офицером или чиновником. Примерно в половине третьего он включил свет и попытался увидеть в зеркале, висевшем над умывальником, сплю я или нет. Я понял, что и его беспокоило моё присутствие, — может быть, он тоже вёз секретные документы.Когда поезд был уже недалеко от Стамбула, он встал с постели и начал умываться. Вдруг он потихоньку выругался по-английски. Я посмотрел вниз и понял, что он забыл свой бритвенный прибор. С минуту я колебался. По-видимому, он англичанин, но, в конце концов, я не могу утверждать этого определённо. И я протянул ему небольшой кожаный несессер, в котором хранились мои бритвенные принадлежности.— Возьмите!Он посмотрел мне прямо в глаза. Потом рассмеялся, и у него оказался очень приятный смех. Помню, я заметил, что у моего спутника прекрасные зубы.— Спасибо! Это очень мило с вашей стороны.Итак, между нами, быть может, врагами, установился некоторый контакт. Я подумал, что, наверное, поступаю неправильно, но ведь Германия не проиграет войну, если я одолжу кому-то свою бритву.Сходя с поезда в Хайдарпаше, он просто сказал:— Счастливого пути!Очевидно, он не сказал бы мне этого, если бы знал, что у меня в портфеле.Приехав в Стамбул, я отправился прямо в аэропорт. «Юнкерс-52» — самый надёжный из всех самолётов — был готов к вылету. Меня, оказывается, ждали.Вскоре мы уже летели над Мраморным морем, необыкновенно голубым в это раннее солнечное утро. Стамбул лежал под нами во всей своей восхитительной красоте. Обычно я не переставал восхищаться этим видом, но на этот раз скоро заснул — бессонная ночь давала себя знать.В Софии, когда наш самолёт заправляли горючим, по аэродромной радиосети меня вызвали в справочное бюро. Там высокий молодой человек в серой военной шинели потребовал у меня паспорт.— Я получил указание от генерала войск СС Кальтенбруннера сообщить вам, что специальный самолёт доставит вас прямо в Берлин. Пожалуйста, дайте мне ваш билет. Я позабочусь о багаже.Меня удивило, почему вдруг возникла такая крайняя необходимость срочно видеть документы, доставленные Цицероном. Едва ли целесообразно высылать из Берлина специальный самолёт, чтобы доставить меня туда на несколько часов раньше. Впрочем, это могло быть просто мерой предосторожности.Так или иначе, теперь я уже не был больше в спокойной, мирной обстановке Анкары, а снова очутился в атмосфере вермахта. Насколько она была неприятной и напряжённой, показали несколько последующих дней. Глава пятая Несколько часов спустя я вышел из самолёта на берлинском аэродроме. Дул ледяной ветер, земля была покрыта тонким слоем снега. Как это непохоже на Анкару с её ярким солнцем и голубым небом!Около аэропорта меня ждал автомобиль. Прежде чем я сел в него, мне сказали, что Кальтенбруннер желает видеть документы, полученные от Цицерона, до того, как я отдам их Риббентропу. Теперь мне стало ясно, почему за мной был выслан в Софию специальный самолёт.Однако я всё ещё не мог понять, что скрывается за всем этим. Со временем я узнал, что так началась личная распря между Кальтенбруннером и Риббентропом. Она принимала все более ожесточённый характер. Я же оказался просто карликом, зажатым в тиски между двумя борющимися гигантами.Через некоторое время я уже входил в величественное здание на Вильгельмштрассе, 101. Часовые, бесконечные коридоры, опять часовые на лестницах, затем приёмная, в которой снуют секретари. Наконец, дверь отворилась, и из кабинета вышли двое мужчин, одетых в гестаповскую форму.— Вы принесли документы? — быстро спросил меня один из них.— Да.— Пожалуйста, пройдите сюда!Я вошёл в очень большую комнату, посредине которой стоял огромный письменный стол. За ним сидел Кальтенбруннер. Лицо его покрывали многочисленные шрамы — следы дуэлей. Низкий, громкий голос начальника секретной службы вполне соответствовал его громадной, мощной фигуре.Не теряя времени, он сразу приступил к делу. Документы, выкраденные из английского посольства в Анкаре, были тотчас же разложены на его письменном столе. Кроме Кальтенбруннера и меня, в комнате находилось ещё четыре человека. Меня не познакомили с ними.— Эти документы, — сказал Кальтенбруннер, — могут иметь громадное значение, если они подлинные. Господа, находящиеся здесь, — эксперты, они определят, подлинные ли это документы. Что касается вас, — он повернулся ко мне, — то вы должны рассказать нам все, что знаете об операции «Цицерон». Мы составили целый список вопросов. Перед тем как отвечать, тщательно обдумайте каждый из них, а затем уже давайте как можно более полные ответы. Очень вероятно, что все это только хитрая ловушка. Поэтому каждая, даже самая мелкая деталь операции может оказаться решающей для проверки этого предположения.Один из экспертов включил магнитофон, стоявший на отдельном столике, — каждое слово, которое я произнесу во время беседы, будет записано. Затем четыре специалиста начали задавать вопросы. Приблизительно через час я попросил дать мне немного передохнуть. Потом они снова стали задавать вопросы, и так продолжалось ещё часа полтора.Тем временем фотоплёнки были отправлены в лабораторию, и вскоре результаты тщательно выполненного исследования принесли Кальтенбруннеру.Чтобы добиться наилучшей резкости, печатали снимки при помощи сильно задиафрагмированного объектива большой светосилы с расстояния около 130 сантиметров. Для освещения были использованы портативные фотолампы с рефлекторами. Исследование плёнок показало, что четыре из них американского, а одна германского происхождения. Все они были немного недодержаны, но это не отразилось на чёткости изображения. Каждый кадр имел отличную резкость. Фотографировал, по всей вероятности, опытный специалист, но в большой спешке. Принимая во внимание все, что я говорил раньше, казалось маловероятным, хотя и не невозможным, что эти снимки сделаны одним человеком без посторонней помощи.Именно это больше всего и беспокоило Кальтенбруннера и давало ему некоторое основание видеть тут ловушку со стороны англичан. Но когда начальник секретной службы брал тот или иной документ и ещё раз убеждался в важности его содержания, он, как и я, переставал сомневаться в его подлинности.Исчерпав, наконец, список своих вопросов, эксперты ушли, и я остался один на один с Кальтенбруннером.— Садитесь, — пригласил он.Атмосфера стала менее официальной, Теперь я уже не был человеком, которого лично допрашивал всемогущий начальник секретной службы. Когда Кальтенбруннер своим громким голосом возобновил беседу, мы оба сидели в удобных креслах, и я чувствовал себя гораздо лучше.— Я послал за вами специальный самолёт в Софию потому, что хотел видеть вас раньше, чем вы побываете у Риббентропа. Не знаю, догадываетесь ли вы, что Риббентроп не принадлежит к числу ваших друзей. Он не может питать к вам симпатий хотя бы потому, что вы ближайший сотрудник фон Папена, а о том, как Риббентроп ненавидит фон Папена, кажется, нет необходимости рассказывать вам. Министр иностранных дел постарается использовать операцию «Цицерон» лишь в своих целях. Я не собираюсь позволить ему это. Операцией «Цицерон» будет заниматься только моя служба. Что касается использования этих материалов как с политической, так и с военной точки зрения, то мы должны ещё повременить. Все будет зависеть от того, как развернётся операция в будущем. Риббентроп до сих пор твёрдо убеждён, что камердинер подослан англичанами. Я хорошо знаю Риббентропа — он будет стоять на своём из простого упрямства. Во всяком случае, пройдёт немало времени, прежде чем он изменит своё мнение, а ценнейшие разведывательные данные будут лежать в его столе, не принося никакой пользы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18