По стране прокатилась новая волна арестов. Была учинена кровавая расправа без суда и следствия над многими томившимися в концлагерях и тюрьмах коммунистами и другими антифашистами. В этих людях фашисты видели активных организаторов и участников будущих революционных преобразований в Германии. Но эта кровавая расправа, учиненная над немцами крайне враждебным народу антинациональным «тысячелетним третьим рейхом», уже не могла спасти гитлеровский фашизм.
МОЯ «БИТВА» В НОРМАНДИИ
Открытие второго фронта в Европе, произошедшее через несколько недель после него покушение 20 июля не привели к сколько-нибудь значительным событиям в Кротуа. Быстро исчезала готовность солдат и офицеров умереть в последний час «смертью героя» за «самого великого фюрера всех времен». Немало немецко-фашистских гарнизонов в городах и других населенных пунктах Франции и Бельгии ждали подхода союзных войск, чтобы наконец сдаться в плен, не рискуя оказаться перед нацистским военным трибуналом или перед командой карателей. Серьезное сопротивление высадившимся войскам союзников оказывали лишь некоторые фанатично настроенные фашистские подразделения и кое-где части вермахта из страха перед все более безудержно свирепствовавшим кровавым террором карательного аппарата «третьей империи».
Отправка на фронт
Где-то во второй половине июля 1944 года неожиданно поступил приказ: «казацкому» батальону надлежит сегодня в 22 часа выступить в направлении Фалайзе в Нормандии. В спешке мне все же удалось повидаться и переговорить с моим австрийским другом из взвода тяжелого оружия. Он должен был выступить примерно на час раньше всего батальона. Мы условились договориться о наших дальнейших действиях сразу же по прибытии к месту назначения.
Мы погрузились в вагоны на небольшой железнодорожной станции. В течение двух или трех суток наш эшелон медленно, со многими остановками двигался в направлении Нормандии. Дорога пролегала по холмистой, местами покрытой лесом местности. Потом мы выгрузились и сразу же двинулись дальше.
Через несколько километров пути нам приказали остановиться. Светало. Мы укрылись в лесу, что с нашими конными упряжками оказалось не таким уж трудным делом.
Расположенный на холме лес, в котором мы укрылись, разделялся оврагом, по одну сторону от него расположился штаб нашего батальона, по другую – «казацкие» роты, численность которых составляла не более чем по 80–90 человек. Взвод тяжелого оружия куда-то исчез.
Командир батальона приказал мне отправиться к «казакам» и разузнать, каково там настроение и не было ли «потерь» во время переброски. И действительно, в одной из рот недосчитались семи человек, в другой – одиннадцати, в третьей – пяти. На вопрос, куда делись эти 23 человека, мне ответили, что они исчезли в пути.
В беседе с моим знакомым мы условились, что о настроении солдат я доложу в штабе примерно следующее: командиры рот и их заместители, несмотря на неожиданные потери – речь шла, несомненно, о дезертирах, – уверены в том, что роты выполнят в бою свой долг. Сказав, что он мне доверяет, он сообщил затем: его часть намерена при первой же возможности перейти на сторону союзников. Он уполномочен предложить мне присоединиться к ним. Поблагодарив за доверие и сделанное предложение, я заверил его, что отношусь к их намерению с пониманием. Но что касается меня, заметил я, то у меня другие планы. Мы условились с ним также о следующем: в своем докладе командиру батальона о настроении солдат я отмечу, что считаю данную командирами рот оценку настроения чрезмерно оптимистической и что, по моему мнению, реальная боеспособность части крайне низка. Об этом свидетельствуют и многочисленные случаи дезертирства. Если учитывать сложившуюся обстановку, то вряд ли можно рассчитывать на что-либо иное. Эти личные соображения при докладе командиру батальона должны были помочь мне избежать после перехода «казацких» рот на сторону союзников обвинения в том, что мой доклад не соответствовал действительности. Мы расстались с моим знакомым как друзья, и больше я его не встречал.
Выслушав мой доклад, немецкие офицеры батальонного штаба помрачнели, но никто не возразил против моей оценки настроений. «Черт побери, – сказал командир батальона, – продолжайте следить за людьми. Но почему вы так сердечно с ним распрощались?» Я ответил, что у нас с ним неплохие личные отношения, а если предстоят боевые действия, как в данном случае, то ведь не знаешь, доведется ли еще увидеться друг с другом.
Когда стемнело, поступил приказ выступать.
Прошло не больше двух-трех часов после начала движения, и поступил приказ сойти с дороги на ее правую обочину. Как только это было сделано, мимо нас с грохотом покатились эсэсовские танки. Этот марш продолжался несколько часов. Но только части шли не на фронт, а с фронта в тыл. Отступавшие части были оснащены тяжелым вооружением, танками и бронемашинами. А нам с нашей конной тягой и повозками, с допотопным вооружением надлежало остановить американцев и англичан. В течение той ночи подобные встречи с отступавшими частями вермахта повторялись не раз. И каждый раз нашему «казацкому» батальону с его обозом приходилось сходить с шоссе, тесниться на его обочине или забираться в канаву. А тем временем «отборные» части совершали явно плановый отход. Происходившее являлось убедительным наглядным уроком для тех, кто это видел, хотя мы тогда и не могли знать распоряжение фашистского руководства – вывести по возможности целыми боеспособные части из Франции, Бельгии и Люксембурга, оставив там для оказания сдерживающего сопротивления второразрядные подразделения.
Наконец направлявшиеся в тыл танковые колонны прошли, и мы смогли продолжить наш изнурительный марш к передовой линии фронта. Ранним утром мы прибыли в район позиций, которые нам предстояло защищать. Роты получили приказ незамедлительно занять окопы.
Около 8 часов утра, во время нашего завтрака, над нами появился вертолет – летательный аппарат, о котором я хотя уже и слышал, но ни разу не видел его в действии. Казалось, он, подобно стрекозе, висит над нашими головами. Судя по всему, на нем находился разведчик-наблюдатель английской или американской артиллерии, который передавал на землю точные сведения о расположении наших частей. Об уничтожении с нашим вооружением этого летательного аппарата не могло быть и речи.
Теперь нам, несомненно, следовало ожидать артиллерийского обстрела, а возможно, и воздушного налета с напалмовыми бомбами. Имевшаяся у нас инструкция поучала, что в случае такой бомбежки определенной защитой может служить окоп с натянутой над ним плащ-палаткой. Но мы не испытывали особого доверия к этому рецепту остаться в живых. Командир батальона был явно встревожен. Он послал меня вместе с ефрейтором из штаба в расположившиеся впереди в окопах роты, чтобы предупредить об ожидавшемся артиллерийском обстреле и наладить постоянную связь через посыльных.
В окопах, куда меня послали, я никого не обнаружил. А поднявшись над бруствером, был обстрелян. Когда я вернулся в штаб батальона, там уже знали, что солдаты «казацких» рот бесследно исчезли – в окопах не было ни одного человека. От батальона теперь остались лишь немцы, служившие в штабе. Куда делся взвод тяжелого оружия – никто не знал. Возможно, что его как еще боеспособную часть перебросили куда-нибудь в другое место.
Не совсем планомерный отход
Тем временем единичные разрывы артиллерийских снарядов противника превратились в огневой вал, который медленно приближался к нашему «боевому штабу». И когда был отдан приказ отойти на три километра на северо-запад и собраться у такого-то перекрестка дорог, каждому из нас стало ясно: надо спасаться, кто как сумеет.
Я, конечно, нисколько не возражал против планомерного отхода. Вместе со мной оставался лишь один обер-ефрейтор. Но разрывы артиллерийских снарядов все приближались, и мы решили начать отход по собственному разумению.
«Казачьего» батальона больше не существовало. Где находились теперь мои знакомые из взвода тяжелого оружия, у меня не существовало ни малейшего представления. Мы бросились бежать от настигавшего нас огненного вала, который, однако, вскоре заставил нас остановиться и залечь в укрытие. Указанное нам штабными работниками место сбора после отхода мы самым тщательным образом обошли. С обер-ефрейтором, который раньше был старшим учителем где-то в Швабии, мы пришли к единому мнению о том, что теперь для нас с ним самое главное – это как можно скорее целыми и невредимыми вернуться домой. Условившись о том, что ни он, ни я не слышали приказа командира батальона, мы пошли на северо-восток. В этом же направлении двигались многочисленные группы немецких солдат.
Я по-прежнему был одержим идеей добраться до Рурской области. Встречавшиеся местные жители говорили нам, что мы находимся в большом котле, так как части союзников продвинулись далеко на восток и почти до границы с Нидерландами, а в районе, где мы находимся, уже давно нет немецких войск. Но все же то здесь, то там мы наталкивались на части фашистского вермахта. Они на свой страх и риск искали выхода из котла, который еще не был окончательно закрыт.
Каждый день мы договаривались, что следовало говорить, если мы набредем на одну из таких частей вермахта. Обычно мы держали наготове объяснение, что в таком-то селении находится штаб нашей дивизии и там мы хотим узнать, где расположен сейчас штаб нашего батальона. В царившей повсюду неразберихе все было возможно. Теперь, когда конец войны был совсем близок, нам не хотелось оказаться в американском или английском плену. Хаос на французских дорогах, по которым отступали части вермахта, укреплял мое убеждение в том, что ждать краха фашистского режима оставалось совсем недолго.
Я был очень разочарован, когда мы, оказавшись в Бельгии, неподалеку от нидерландской границы, попали прямо в руки солдат части специального назначения, задача которой состояла в том, чтобы задерживать всех отбившихся от своих частей военнослужащих. Они ежедневно собирали по нескольку тысяч людей, регистрировали их, формировали из них воинские подразделения и кое-как вооружали – большинство таких «отставших» вояк уже не имели при себе оружия. Через несколько дней сформированные таким образом штрафные батальоны направлялись вновь на фронт, где их бросали в бой.
Мой спутник, швабский старший учитель, был, очевидно, зачислен в один из таких штрафных батальонов. Когда очередь дошла до меня, я сказал, что служил переводчиком в одном из «казачьих» батальонов, который перестал существовать сразу же после первого соприкосновения с противником. Узнав, кто я такой, допрашивавший меня фельдфебель был чрезвычайно доволен: «Именно вы и нужны нам. К нам в руки ежедневно попадают сотни таких «казаков». А нам приказано их регистрировать, формировать из них сотни и под командой немецкого офицера направлять в Нидерланды, где они очень нужны для работ по сооружению укреплений. Поскольку у нас никто не знает русского языка, мы затребовали переводчика. Но его все нет. Поэтому вы должны пока остаться здесь. Я готов выдать вам справку с подтверждением, что вы некоторое время работали у нас. Идите в канцелярию и представьтесь там. Вам скажут, что вам следует делать и где вы можете устроиться».
В канцелярии мне сразу же пришлось заняться регистрацией «казаков». Через два или три дня вся эта накопившаяся к моему появлению работа была сделана, стало спокойнее, и необходимость в моих услугах отпала. По моей просьбе мне выдали командировочное предписание, которое было заверено всеми необходимыми, подлинными печатями. Из предписания следовало, что я направлялся в Эйндховен в Нидерландах. Иметь столь безупречное командировочное предписание значило для меня в сложившейся тогда обстановке больше, чем иметь золото.
В пути я натолкнулся на патруль. В его составе было несколько офицеров с биноклями. Они внимательно рассматривали двигавшихся вдоль дороги отдельных лиц и группы людей, особенно когда те, заметив их, останавливались и начинали обсуждать, что им делать.
«Куда вы направляетесь?» – спросил меня один из офицеров. «В Эйндховен, – ответил я. – Там я должен принять участие в переформировании наших основательно потрепанных «казаков». Я – переводчик с русского языка. Вот мои документы». – «Чего только не бывает на свете, – сказал проверявший мои документы офицер. – Я, собственно, должен бы вас задержать, но не знаю, что с вами делать. Здесь нет никаких «казаков». Поэтому поезжайте-ка сначала в Розендал и явитесь там в комендатуру. Там попросите выдать вам новое командировочное предписание, ведь ваше действительно лишь до Розендала». И он отпустил меня. Взобравшись на велосипед, на котором я путешествовал, я поехал дальше. Во мне крепла уверенность, что скоро я буду в Рурской области.
Прибыв в комендатуру в Розендале, я занял место в длинной очереди солдат и стал дожидаться, когда окажусь у окошка коменданта. Когда я наконец добрался до него, то услышал, что комендант говорит на верхнесилезском диалекте. Едва я доложил ему о своем деле, как он воскликнул: «Скажи, ведь ты из Верхней Силезии?» И когда я рассказал ему, что вырос в Катовице, что там ходил в школу, а потом жил в Оппельне, он сообщил мне, что его родной город – Глейвиц (теперь – Гливице). Затем я сразу же получил столь необходимое мне командировочное предписание, которое по нашему обоюдному согласию было продлено до Неймегена.
Пробираясь дальше, я не хотел быть схваченным как дезертир. Ведь восточнее Неймегена, который был указан в командировочном предписании как пункт моего назначения, меня уже не могли бы отнести к числу «отставших» от перебрасывавшихся из Нормандии частей. Не видя иного выхода, как продолжать играть роль «отставшего переводчика», я направился в комендатуру Неймегена. Там я предъявил свое командировочное предписание и спросил, где находится штаб моего «казачьего» батальона, в котором меня очень ждут. «Мы здесь в Неймегене еще ничего не слышали о такой воинской части, – сказали мне в комендатуре. – Кто же, черт побери, прислал вас сюда?»
«Взгляните на мое командировочное предписание, – ответил я. – Весь этот беспорядок просто вызывает тошноту. Уже в течение нескольких недель меня футболят, я кочую от одной комендатуры к другой, и все впустую. Может быть, мой штаб находится уже где-нибудь в лагере военнопленных в Англии или в Канаде. И если здесь никто ничего не знает, то направьте меня в мою запасную воинскую часть в Берлин, в роту переводчиков. Ведь они там не должны отвечать за то, что я, переводчик с русского языка, болтаюсь здесь без дела!»
«Успокойтесь, – ответил мой собеседник в комендатуре Неймегена. – Ваше недовольство мне понятно. Так вы, значит, переводчик с русского языка? Покажите-ка мне ваши бумаги. Действительно, вы переводчик. А нам как раз нужен переводчик со знанием русского языка. Завтра нам предстоит отправлять на работы по сооружению противотанковых рвов 200 человек. Речь идет об иностранных рабочих и «казаках». Они уже здесь. Есть у нас соответствующий персонал из числа немцев. Нет лишь переводчика со знанием русского языка. Доложитесь начальнику прибывшего транспорта с людьми. Он сделает все необходимое».
Мне пришлось представиться начальнику транспорта, пожилому фельдфебелю, который от радости был готов обнять меня. И вот я оказался на рытье противотанковых рвов. Но вскоре стало очевидно, что вся эта работа уже бесполезна. Начальство не отвечало на наши обращения. И мы, несколько человек, решили двинуться на восток, перебравшись через Рейн по еще действовавшему мосту неподалеку от Эммериха. Охранявшие мост часовые без раздумий пропустили нас на северный берег Рейна. Конечно, то здесь, то там мы натыкались на патрули. Нас регистрировали и сортировали по специальностям. И вот примерно через пару недель таких мытарств я наконец все же получил командировочное предписание явиться в роту переводчиков в Берлине.
Обратно в Берлин
По пути в Берлин я воочию убедился в огромных масштабах разрушений, которые принесла война. В то же время я понимал, что фашистский режим все еще не был сломлен и располагал силами, позволявшими ему в течение какого-то времени осуществлять свой террор. Поезд медленно продвигался вперед по кое-как отремонтированному пути. Мимо окон вагона проплывали призрачные силуэты разрушенных заводов, развалины домов. Группы людей в одежде арестантов и угнанных в Германию иностранных рабочих под охраной, понукаемые эсэсовцами, разбирали все еще дымившиеся обломки разрушенных в результате воздушных налетов вокзальных построек. Несколько раз объявлялась воздушная тревога.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
МОЯ «БИТВА» В НОРМАНДИИ
Открытие второго фронта в Европе, произошедшее через несколько недель после него покушение 20 июля не привели к сколько-нибудь значительным событиям в Кротуа. Быстро исчезала готовность солдат и офицеров умереть в последний час «смертью героя» за «самого великого фюрера всех времен». Немало немецко-фашистских гарнизонов в городах и других населенных пунктах Франции и Бельгии ждали подхода союзных войск, чтобы наконец сдаться в плен, не рискуя оказаться перед нацистским военным трибуналом или перед командой карателей. Серьезное сопротивление высадившимся войскам союзников оказывали лишь некоторые фанатично настроенные фашистские подразделения и кое-где части вермахта из страха перед все более безудержно свирепствовавшим кровавым террором карательного аппарата «третьей империи».
Отправка на фронт
Где-то во второй половине июля 1944 года неожиданно поступил приказ: «казацкому» батальону надлежит сегодня в 22 часа выступить в направлении Фалайзе в Нормандии. В спешке мне все же удалось повидаться и переговорить с моим австрийским другом из взвода тяжелого оружия. Он должен был выступить примерно на час раньше всего батальона. Мы условились договориться о наших дальнейших действиях сразу же по прибытии к месту назначения.
Мы погрузились в вагоны на небольшой железнодорожной станции. В течение двух или трех суток наш эшелон медленно, со многими остановками двигался в направлении Нормандии. Дорога пролегала по холмистой, местами покрытой лесом местности. Потом мы выгрузились и сразу же двинулись дальше.
Через несколько километров пути нам приказали остановиться. Светало. Мы укрылись в лесу, что с нашими конными упряжками оказалось не таким уж трудным делом.
Расположенный на холме лес, в котором мы укрылись, разделялся оврагом, по одну сторону от него расположился штаб нашего батальона, по другую – «казацкие» роты, численность которых составляла не более чем по 80–90 человек. Взвод тяжелого оружия куда-то исчез.
Командир батальона приказал мне отправиться к «казакам» и разузнать, каково там настроение и не было ли «потерь» во время переброски. И действительно, в одной из рот недосчитались семи человек, в другой – одиннадцати, в третьей – пяти. На вопрос, куда делись эти 23 человека, мне ответили, что они исчезли в пути.
В беседе с моим знакомым мы условились, что о настроении солдат я доложу в штабе примерно следующее: командиры рот и их заместители, несмотря на неожиданные потери – речь шла, несомненно, о дезертирах, – уверены в том, что роты выполнят в бою свой долг. Сказав, что он мне доверяет, он сообщил затем: его часть намерена при первой же возможности перейти на сторону союзников. Он уполномочен предложить мне присоединиться к ним. Поблагодарив за доверие и сделанное предложение, я заверил его, что отношусь к их намерению с пониманием. Но что касается меня, заметил я, то у меня другие планы. Мы условились с ним также о следующем: в своем докладе командиру батальона о настроении солдат я отмечу, что считаю данную командирами рот оценку настроения чрезмерно оптимистической и что, по моему мнению, реальная боеспособность части крайне низка. Об этом свидетельствуют и многочисленные случаи дезертирства. Если учитывать сложившуюся обстановку, то вряд ли можно рассчитывать на что-либо иное. Эти личные соображения при докладе командиру батальона должны были помочь мне избежать после перехода «казацких» рот на сторону союзников обвинения в том, что мой доклад не соответствовал действительности. Мы расстались с моим знакомым как друзья, и больше я его не встречал.
Выслушав мой доклад, немецкие офицеры батальонного штаба помрачнели, но никто не возразил против моей оценки настроений. «Черт побери, – сказал командир батальона, – продолжайте следить за людьми. Но почему вы так сердечно с ним распрощались?» Я ответил, что у нас с ним неплохие личные отношения, а если предстоят боевые действия, как в данном случае, то ведь не знаешь, доведется ли еще увидеться друг с другом.
Когда стемнело, поступил приказ выступать.
Прошло не больше двух-трех часов после начала движения, и поступил приказ сойти с дороги на ее правую обочину. Как только это было сделано, мимо нас с грохотом покатились эсэсовские танки. Этот марш продолжался несколько часов. Но только части шли не на фронт, а с фронта в тыл. Отступавшие части были оснащены тяжелым вооружением, танками и бронемашинами. А нам с нашей конной тягой и повозками, с допотопным вооружением надлежало остановить американцев и англичан. В течение той ночи подобные встречи с отступавшими частями вермахта повторялись не раз. И каждый раз нашему «казацкому» батальону с его обозом приходилось сходить с шоссе, тесниться на его обочине или забираться в канаву. А тем временем «отборные» части совершали явно плановый отход. Происходившее являлось убедительным наглядным уроком для тех, кто это видел, хотя мы тогда и не могли знать распоряжение фашистского руководства – вывести по возможности целыми боеспособные части из Франции, Бельгии и Люксембурга, оставив там для оказания сдерживающего сопротивления второразрядные подразделения.
Наконец направлявшиеся в тыл танковые колонны прошли, и мы смогли продолжить наш изнурительный марш к передовой линии фронта. Ранним утром мы прибыли в район позиций, которые нам предстояло защищать. Роты получили приказ незамедлительно занять окопы.
Около 8 часов утра, во время нашего завтрака, над нами появился вертолет – летательный аппарат, о котором я хотя уже и слышал, но ни разу не видел его в действии. Казалось, он, подобно стрекозе, висит над нашими головами. Судя по всему, на нем находился разведчик-наблюдатель английской или американской артиллерии, который передавал на землю точные сведения о расположении наших частей. Об уничтожении с нашим вооружением этого летательного аппарата не могло быть и речи.
Теперь нам, несомненно, следовало ожидать артиллерийского обстрела, а возможно, и воздушного налета с напалмовыми бомбами. Имевшаяся у нас инструкция поучала, что в случае такой бомбежки определенной защитой может служить окоп с натянутой над ним плащ-палаткой. Но мы не испытывали особого доверия к этому рецепту остаться в живых. Командир батальона был явно встревожен. Он послал меня вместе с ефрейтором из штаба в расположившиеся впереди в окопах роты, чтобы предупредить об ожидавшемся артиллерийском обстреле и наладить постоянную связь через посыльных.
В окопах, куда меня послали, я никого не обнаружил. А поднявшись над бруствером, был обстрелян. Когда я вернулся в штаб батальона, там уже знали, что солдаты «казацких» рот бесследно исчезли – в окопах не было ни одного человека. От батальона теперь остались лишь немцы, служившие в штабе. Куда делся взвод тяжелого оружия – никто не знал. Возможно, что его как еще боеспособную часть перебросили куда-нибудь в другое место.
Не совсем планомерный отход
Тем временем единичные разрывы артиллерийских снарядов противника превратились в огневой вал, который медленно приближался к нашему «боевому штабу». И когда был отдан приказ отойти на три километра на северо-запад и собраться у такого-то перекрестка дорог, каждому из нас стало ясно: надо спасаться, кто как сумеет.
Я, конечно, нисколько не возражал против планомерного отхода. Вместе со мной оставался лишь один обер-ефрейтор. Но разрывы артиллерийских снарядов все приближались, и мы решили начать отход по собственному разумению.
«Казачьего» батальона больше не существовало. Где находились теперь мои знакомые из взвода тяжелого оружия, у меня не существовало ни малейшего представления. Мы бросились бежать от настигавшего нас огненного вала, который, однако, вскоре заставил нас остановиться и залечь в укрытие. Указанное нам штабными работниками место сбора после отхода мы самым тщательным образом обошли. С обер-ефрейтором, который раньше был старшим учителем где-то в Швабии, мы пришли к единому мнению о том, что теперь для нас с ним самое главное – это как можно скорее целыми и невредимыми вернуться домой. Условившись о том, что ни он, ни я не слышали приказа командира батальона, мы пошли на северо-восток. В этом же направлении двигались многочисленные группы немецких солдат.
Я по-прежнему был одержим идеей добраться до Рурской области. Встречавшиеся местные жители говорили нам, что мы находимся в большом котле, так как части союзников продвинулись далеко на восток и почти до границы с Нидерландами, а в районе, где мы находимся, уже давно нет немецких войск. Но все же то здесь, то там мы наталкивались на части фашистского вермахта. Они на свой страх и риск искали выхода из котла, который еще не был окончательно закрыт.
Каждый день мы договаривались, что следовало говорить, если мы набредем на одну из таких частей вермахта. Обычно мы держали наготове объяснение, что в таком-то селении находится штаб нашей дивизии и там мы хотим узнать, где расположен сейчас штаб нашего батальона. В царившей повсюду неразберихе все было возможно. Теперь, когда конец войны был совсем близок, нам не хотелось оказаться в американском или английском плену. Хаос на французских дорогах, по которым отступали части вермахта, укреплял мое убеждение в том, что ждать краха фашистского режима оставалось совсем недолго.
Я был очень разочарован, когда мы, оказавшись в Бельгии, неподалеку от нидерландской границы, попали прямо в руки солдат части специального назначения, задача которой состояла в том, чтобы задерживать всех отбившихся от своих частей военнослужащих. Они ежедневно собирали по нескольку тысяч людей, регистрировали их, формировали из них воинские подразделения и кое-как вооружали – большинство таких «отставших» вояк уже не имели при себе оружия. Через несколько дней сформированные таким образом штрафные батальоны направлялись вновь на фронт, где их бросали в бой.
Мой спутник, швабский старший учитель, был, очевидно, зачислен в один из таких штрафных батальонов. Когда очередь дошла до меня, я сказал, что служил переводчиком в одном из «казачьих» батальонов, который перестал существовать сразу же после первого соприкосновения с противником. Узнав, кто я такой, допрашивавший меня фельдфебель был чрезвычайно доволен: «Именно вы и нужны нам. К нам в руки ежедневно попадают сотни таких «казаков». А нам приказано их регистрировать, формировать из них сотни и под командой немецкого офицера направлять в Нидерланды, где они очень нужны для работ по сооружению укреплений. Поскольку у нас никто не знает русского языка, мы затребовали переводчика. Но его все нет. Поэтому вы должны пока остаться здесь. Я готов выдать вам справку с подтверждением, что вы некоторое время работали у нас. Идите в канцелярию и представьтесь там. Вам скажут, что вам следует делать и где вы можете устроиться».
В канцелярии мне сразу же пришлось заняться регистрацией «казаков». Через два или три дня вся эта накопившаяся к моему появлению работа была сделана, стало спокойнее, и необходимость в моих услугах отпала. По моей просьбе мне выдали командировочное предписание, которое было заверено всеми необходимыми, подлинными печатями. Из предписания следовало, что я направлялся в Эйндховен в Нидерландах. Иметь столь безупречное командировочное предписание значило для меня в сложившейся тогда обстановке больше, чем иметь золото.
В пути я натолкнулся на патруль. В его составе было несколько офицеров с биноклями. Они внимательно рассматривали двигавшихся вдоль дороги отдельных лиц и группы людей, особенно когда те, заметив их, останавливались и начинали обсуждать, что им делать.
«Куда вы направляетесь?» – спросил меня один из офицеров. «В Эйндховен, – ответил я. – Там я должен принять участие в переформировании наших основательно потрепанных «казаков». Я – переводчик с русского языка. Вот мои документы». – «Чего только не бывает на свете, – сказал проверявший мои документы офицер. – Я, собственно, должен бы вас задержать, но не знаю, что с вами делать. Здесь нет никаких «казаков». Поэтому поезжайте-ка сначала в Розендал и явитесь там в комендатуру. Там попросите выдать вам новое командировочное предписание, ведь ваше действительно лишь до Розендала». И он отпустил меня. Взобравшись на велосипед, на котором я путешествовал, я поехал дальше. Во мне крепла уверенность, что скоро я буду в Рурской области.
Прибыв в комендатуру в Розендале, я занял место в длинной очереди солдат и стал дожидаться, когда окажусь у окошка коменданта. Когда я наконец добрался до него, то услышал, что комендант говорит на верхнесилезском диалекте. Едва я доложил ему о своем деле, как он воскликнул: «Скажи, ведь ты из Верхней Силезии?» И когда я рассказал ему, что вырос в Катовице, что там ходил в школу, а потом жил в Оппельне, он сообщил мне, что его родной город – Глейвиц (теперь – Гливице). Затем я сразу же получил столь необходимое мне командировочное предписание, которое по нашему обоюдному согласию было продлено до Неймегена.
Пробираясь дальше, я не хотел быть схваченным как дезертир. Ведь восточнее Неймегена, который был указан в командировочном предписании как пункт моего назначения, меня уже не могли бы отнести к числу «отставших» от перебрасывавшихся из Нормандии частей. Не видя иного выхода, как продолжать играть роль «отставшего переводчика», я направился в комендатуру Неймегена. Там я предъявил свое командировочное предписание и спросил, где находится штаб моего «казачьего» батальона, в котором меня очень ждут. «Мы здесь в Неймегене еще ничего не слышали о такой воинской части, – сказали мне в комендатуре. – Кто же, черт побери, прислал вас сюда?»
«Взгляните на мое командировочное предписание, – ответил я. – Весь этот беспорядок просто вызывает тошноту. Уже в течение нескольких недель меня футболят, я кочую от одной комендатуры к другой, и все впустую. Может быть, мой штаб находится уже где-нибудь в лагере военнопленных в Англии или в Канаде. И если здесь никто ничего не знает, то направьте меня в мою запасную воинскую часть в Берлин, в роту переводчиков. Ведь они там не должны отвечать за то, что я, переводчик с русского языка, болтаюсь здесь без дела!»
«Успокойтесь, – ответил мой собеседник в комендатуре Неймегена. – Ваше недовольство мне понятно. Так вы, значит, переводчик с русского языка? Покажите-ка мне ваши бумаги. Действительно, вы переводчик. А нам как раз нужен переводчик со знанием русского языка. Завтра нам предстоит отправлять на работы по сооружению противотанковых рвов 200 человек. Речь идет об иностранных рабочих и «казаках». Они уже здесь. Есть у нас соответствующий персонал из числа немцев. Нет лишь переводчика со знанием русского языка. Доложитесь начальнику прибывшего транспорта с людьми. Он сделает все необходимое».
Мне пришлось представиться начальнику транспорта, пожилому фельдфебелю, который от радости был готов обнять меня. И вот я оказался на рытье противотанковых рвов. Но вскоре стало очевидно, что вся эта работа уже бесполезна. Начальство не отвечало на наши обращения. И мы, несколько человек, решили двинуться на восток, перебравшись через Рейн по еще действовавшему мосту неподалеку от Эммериха. Охранявшие мост часовые без раздумий пропустили нас на северный берег Рейна. Конечно, то здесь, то там мы натыкались на патрули. Нас регистрировали и сортировали по специальностям. И вот примерно через пару недель таких мытарств я наконец все же получил командировочное предписание явиться в роту переводчиков в Берлине.
Обратно в Берлин
По пути в Берлин я воочию убедился в огромных масштабах разрушений, которые принесла война. В то же время я понимал, что фашистский режим все еще не был сломлен и располагал силами, позволявшими ему в течение какого-то времени осуществлять свой террор. Поезд медленно продвигался вперед по кое-как отремонтированному пути. Мимо окон вагона проплывали призрачные силуэты разрушенных заводов, развалины домов. Группы людей в одежде арестантов и угнанных в Германию иностранных рабочих под охраной, понукаемые эсэсовцами, разбирали все еще дымившиеся обломки разрушенных в результате воздушных налетов вокзальных построек. Несколько раз объявлялась воздушная тревога.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63