Потом он куда-то исчез. А меня за хулиганские действия на поле дисквалифицировали. Но Озеров сумел доказать, что в моих действиях не было ничего хулиганского — произошел несчастный случай. И меня вернули на поле.
Смех смехом, а в историю футбола я все же вошел.
В том матче я играл в защите. И вот вижу — идут на меня такие же, как Лобов, два валуна, два нападающих. Создается ситуация, которая называется «коробочка». Это когда два игрока сходятся на игроке противника, он оказывается между ними и уже не может продолжать игру. Смотрю, чистая «коробочка». Озеров кричит:
— Осторожно!
А эти здоровенные прут, как танки. Ну, думаю, сейчас они в порошок меня сотрут. А обгоняя их, идет на меня навесной мяч, ударяется о поле и летит в мою сторону. Я, не долго думая, оттягиваю на трусах резинку и ловлю этот мяч. Нападающие обалдели, затормозили и не знают, что делать — мяч-то у меня в трусах! Пока они стояли с раскрытыми ртами, я проскочил между ними и рванул к воротам противника. Трибуны буквально осатанели!
И вот я, беременненький, бегу, а рядом со мной бежит судья. Смотрю на него, а он не свистит, — я ведь мяч-то руками не трогал! И он не знает, что делать. Вот такая ситуация.
Вот так мы с ним бежали, бежали, потом он все же свистнул. Мы остановились, и он говорит:
— Вынимай!
— Вынимайте сами, — предлагаю и стою животом вперед.
В конце концов, делать ему больше нечего, и он вынул у меня мяч. И объявил почему-то «спорный». Ну, тут на трибунах такое поднялось!..
А через несколько дней мне дали вырезку из «Советского спорта». Там было сказано, что вот на стадионе «Локомотив» произошел курьезный случай: игрок команды «МХАТ» Лев Дуров неожиданно поймал мяч в форму. (Решили, видно, что слово «трусы» прозвучит неблагозвучно). И продолжал движение к воротам. Судья долго не мог принять решение и наконец объявил «спорный». Наверное, писал автор, он был прав, так как игрок не касался мяча руками. По всей вероятности, предложил журналист, в футбольные правила надо ввести параграф, запрещающий игру формой. Так я нечаянно-негаданно скорректировал футбольные правила.
А с воздухоплаванием у меня такая история произошла. Мы снимали картину под названием «День ребенка», где я играл гангстера. Во время детского праздника мы воровали ребенка, чтобы получить за него выкуп. Мы-то думали, что своровали принца, а на самом деле утащили нашего российского мальчишку. За нами гналась погоня, и я должен был сесть с этим мальчишкой в корзину воздушного шара и улизнуть от этой погони. Нужно было снять только взлет, начало полета.
Стало быть, привезли этот шар и стали его накачивать горелками. А надо сказать, спортивная команда воздухоплавателей, которая помогала нам в этой сцене, была очень серьезная. Командир нашего шара был даже чемпионом Европы. Значит, шар накачивают, а вся группа держит его за фал, чтобы он не взлетел раньше времени.
— Мотор! Начали!
Я хватаю ребенка, и мы прыгаем с ним в корзину.
— Бросайте фал! — кричу.
Все, как горох, рассыпались, остался висеть один фотограф — он был очень тучный и не такой ловкий, как остальные. Прыгнул он уже метров с четырех и вывихнул себе голеностоп. А мы с мальчиком полетели.
Смотрю вниз: и группа вся исчезла, и роща, где мы снимались. А шар плывет по ветру незаметно, только видишь, как под тобой меняется ландшафт. И вот мы летим, летим, летим. А я в огромной широкополой шляпе — как-никак гангстер. Проплываем над какой-то деревней, и мне кричат:
— Эй ты, в шляпе! Давай садись сюда к нам!
А я вижу, что мы вот-вот врежемся корзинкой в дома и начинаю орудовать горелкой. Шар поднимается, мы перекатываемся через эту деревню и летим прямо на высоковольтные провода. Страшная вещь! Я уже не за себя волновался — за мальчика. И смотрю — самолеты взлетают: где-то рядом аэродром. Тут я уж совсем расстроился. Ну, думаю, сейчас в нас врежутся...
Не знаю уж, какой силой воли я заставил шар опускаться на замеченный мною пятачок. Успел крикнуть мальчику:
— Распнись!
Мальчонка оказался сообразительным. Он ухватился за веревочные петли и прижался к стенке. Слава Богу, мы опустились благополучно.
Подъехали местные жители на велосипедах, на мотоциклах. Стали гасить купол, чтобы он не уволок нас по земле. А тут подъехала и команда настоящих воздухоплавателей. Шар свернули и сказали, чтобы завтра я явился с ящиком шампанского.
Я явился. Меня сфотографировали на фоне корзины и выдали роскошный диплом, в котором на английском языке было написано, что мне присваивается звание «Брат ветра», за то что я в течение двадцати минут самостоятельно вел шар и благополучно посадил его.
Мои воспоминания с спорте много потеряют, если я не расскажу о своем друге Петюнчике. Он занимался наукой, но я знал, что он бывший спортсмен. И почему-то все его звали Петюнчиком.
Это был удивительный человек, который ни минуты не мог прожить нормальной спокойной жизнью. Он постоянно играл и кого-то разыгрывал. Без этого он просто не мог. Вдруг останавливался на улице, смотрел вверх и замирал.
— Вон, вон, вон... — начинал он бормотать. — Боже! Боже, это же надо!..
Вокруг него собиралась толпа, все смотрели вверх и вправду что-то начинали там видеть. Какой-то кошмар! А Петюнчик отходил в сторону и наблюдал за всем этим как случайный прохожий.
Этот странный человек никому не давал покоя — ни на улице, ни в трамвае, ни в автобусе. Задавал какие-то дурацкие вопросы, кого-то узнавал.
— Боже мой, сколько лет, сколько зим! Сколько же мы не виделись?
Человек, к которому он привязался, мучительно пытается вспомнить, где он мог видеть этого типа. Но Петюнчик ему сам напоминает:
— Ну как же! Помнишь, мы с тобой на Белорусском фронте...
Все смотрят на них и ничего не понимают: они и по возрасту-то ни на каком фронте не могли быть. А Петюнчик с такими подробностями вспоминает их окопную жизнь, что тот и в самом деле начинает верить про Белорусский фронт и что он воевал. И тут люди начинают смотреть на них с уважением: как же, друзья-однополчане встретились после стольких-то лет! А те уже и обнимаются, и целуются, и все прочее. Вот такой вот Петюнчик.
Как-то звонит:
— Лев, в Лужниках сегодня легкоатлетические соревнования дружественных армий. Нужно обязательно пойти. Будет очень интересно.
И мы пошли. Заняли на трибуне места и тут объявляют, что в забеге будет участвовать чемпион мира Владимир Куц. И Петюнчик спрашивает громко, чтобы все слышали:
— Лев, Куцый — это какой?
Я говорю:
— Не Куцый, а Куц. Вон на третьей дорожке стоит.
— Послушай, как же он может бежать? — удивляется Петюнчик, опять же громко, чтоб все слышали. — Он какой-то кривоногий. Да разве он бегун?
Все вокруг похихикали. И тут выстрел стартового пистолета, а Петюнчик продолжает комментировать:
— Смотри, ведь он уже задыхается. Какой же это чемпион мира? Да он уже и бежать не может — все время спотыкается и спотыкается!
Зрители начинают роптать:
— Успокойтесь, ради Бога! Если ничего не понимаете в легкой атлетике, нечего было приходить на стадион. Что вы лезете с вашими идиотскими комментариями? Сидите и молчите!
А Петюнчик не унимается и продолжает:
— Да нет, вы посмотрите: у него и форма какая-то не такая, и трусы, по-моему, только вчера сшили. Нет, нет, не годится! Вот смотрите, смотрите — задыхается! Совсем отстает, отстает!..
Тут уж вся трибуна начинает раздражаться, а он все комментирует, комментирует и уже слов не находит, как бы еще унизить этого самого «Куцего»: и какой он кривоногий, никуда не годящийся, и фамилия у него настоящая — Куцый.
Чувствую, публика начинает нас ненавидеть. А бегуны проходят еще несколько кругов, и вот Куц отрывается ото всех.
— Ага, отрывается! — кричит Петюня. — Он еще метров сорок пробежит и умрет! Ага, вот смотри — уже все: спотыкается, спотыкается!..
И уже вся трибуна:
— Да заткнись ты!!!
Я говорю:
— Сейчас нас будут бить.
— Ну пускай бьют! — кричит Петюня. — Если они ничего не понимают в легкой атлетике, чего они сюда приперлись? Ну вот, смотри, смотри!
Тут Куц рвет ленточку и объявляют новый мировой рекорд. А Петюня возмущается:
— Да это же все по блату! Это же все подстроено! Все бежали гораздо лучше, но специально стали отставать!
А я чувствую, что живыми мы отсюда не выйдем. А в это время Куц совершает круг почета, бежит мимо нашей трибуны и Петюнчик кричит:
— Володя! Володя!
Куц поворачивает голову.
— Петя!
Перепрыгивает через турникет и через всех зрителей лезет к нам. Трибуна замерла. Куц расцеловался с Петей, поздоровался со мной, сел рядом и спрашивает:
— Ну, как я бежал?
— Замечательно! И такой колоссальный отрыв! На такой дистанции!
А он:
— Да ну, Господи! Есть еще силы.
И тут вся трибуна начала от нас отползать, отползать...
— Петь, — спрашивает Куц, — а у тебя как дела?
— Да вот работаю.
— Не думаешь вернуться в спорт?
— Да какой там спорт. Годы не те.
— Ну, ладно. Пока. А то там тренер, наверное, уже психует: где я, где я!
Они обнялись, расцеловались. Куц спустился на дорожку и побежал. И Петюнчик опять, чтобы все слышали:
— Ну что, все? С Вовкой повидались, поехали домой. Давай возьмем бутылочку и выпьем за его здоровье.
Сквозь гробовую тишину мы прошли с Петюнчиком всю трибуну и поехали домой.
Читатель, конечно же, не мог не обратить внимания на возвышенные эпитеты, которыми я награждаю своих друзей: изумительный, замечательный, прекрасный...
Но что делать, если я именно так отношусь к ним. Они у меня действительно изумительные, замечательные, прекрасные. А тогда какой же друг, если он ни одно, ни другое и не третье?
«НЕ ЗАЗРИТЕ МОЕМУ ОКАЯНСТВУ»
«Еще одно, последнее сказанье — и летопись окончена моя. Исполнен долг, завещанный от Бога мне, грешному».
Вот подходит к концу моя книга, и меня начинают обуревать грустные мысли. Трудно, очень трудно писать книгу воспоминаний.
Грустно же оттого, что часто вспоминаю один случай, который заставил меня задуматься над некоторыми особенностями этого рода литературы.
Раз как-то один большой режиссер попросил меня прочитать рукопись своих воспоминаний.
А надо сказать, что автора этой рукописи я уважал, и мне было просто интересно узнать, о чем он пишет, кого вспоминает.
Фолиант был солидный, но я его прочел очень внимательно. И при встрече вполне искренне сказал ему:
— О, рукопись прекрасная, изумительная, очень интересная, но только... я думал, что — «мы», а оказалось — «я».
— Вы что? — рассердился он. — А вот эту книжку вы читали? Там автор всех перечислил! Она что — лучше?
Он был так искренне огорчен, что мне захотелось его как-то утешить.
— Да, — говорю, — я сам не знаю, что лучше, а что хуже. Но, по крайней мере, человек вспомнил всех.
Он, кажется, тоже сам не знал, что лучше, а что хуже. А я и до сих пор не понял: прав я был тогда или не прав. Что же делать? Перечислять всех родственников, чтобы они не обиделись? Рассказывать биографии своих детей и внуков? Но они, наверное, сами напишут свои книги, когда придет время.
Бывает ведь и так, что дети или внуки больше напишут о предке, чем он сам о себе написал. Всякое бывает.
Растерянность и смятение охватили меня...
И не покидает мысль, что вот кто-то прочитает эту книжку и скажет с грустью:
— Левочка, вот мы с тобой столько лет бок о бок работали, а ты даже не упомянул меня.
Прости, мой друг! Но ведь ты прекрасно знаешь, что я о тебе всегда помню. Я никогда не был неблагодарным человеком. Но что мне делать?!
Какие у меня были партнеры на театрах! Сперантова, Яковлева, Дмитриева, Алферова, Талызина, Татьяна Васильева, Филатов, Волков, Мартынюк, Каневский, Лакирев, Сайфулин... Ведь если я только перечислю всех, нужна еще одна книжка.
А в кино? С кем только не снимался! С великим Смоктуновским, Джигарханяном, Куравлевым, с Поладом Бюль-Бюль оглы в картине «Не бойся, я с тобой», которая принесла нам большую известность.
И опять не перечислить всех имен. А ведь были и есть потрясающие актеры, имена которых не столь известны, но они тоже вошли в мою жизнь, в мою биографию. И они ко мне относились и относятся так роскошно, так прекрасно, как и я к ним. И я их всегда любил и буду любить.
И это вот моя главная беда: не дай Бог, думаю, кто-то прочтет и обидится, что я его забыл. Да, Господи, не забыл! Я вас всех помню и люблю! И вы знаете об этом...
А режиссеры? Я работаю сейчас в «Школе современной пьесы» у Иосифа Райхельгауза. Там я играю во многих спектаклях, и чувствую себя в этом театре очень хорошо. И как я не скажу доброе слово о директоре этого театра Марине Дружининой! Или о директоре Театра на Малой Бронной Илье Ароновиче Когане, с которым мы проработали много-много лет! Мы с ним вместе, можно сказать, не один пуд соли съели.
Вспоминаю такой случай. Я улетал ставить спектакль в ГДР, а он — отдыхать в Ялту. И вот накануне отлета, ночью, звоню ему домой:
— Илья Аронович, я вас, наверное, разбудил...
— Ничего страшного.
— Я забыл с вами попрощаться.
— Всего доброго. Уверен, что в ГДР у вас все будет прекрасно.
— Спасибо. Счастливого вам отдыха.
— Да какой отдых, — отвечает. — Вас не будет — уже скука. И еще сухой закон ввели, а у меня и для друзей, и для гостей всего одна бутылка на целый месяц.
— Елену Сергеевну, — спрашиваю, — тоже разбудил?
— Ничего. До встречи.
Утром они прилетают в Симферополь, а я встречаю их у трапа с букетом цветов и бутылкой. У них глаза стали квадратные.
— Что это?
— Да вот, — говорю, — прилетел извиниться за ночной звонок. И сейчас же улетаю обратно. — И побежал к самолету.
— Дуров! — закричала на весь аэропорт Елена Сергеевна.—Вы сумасшедший!
А все дело в том, что я прилетел на один день на съемки фильма «Человек с бульвара Капуцинов». И мой рейс был на два часа раньше их рейса.
А они, кажется, и в самом деле поверили, что я прилетел извиниться.
О многих и с многом хотелось бы рассказать, но ведь нельзя объять необъятное! Беда с этими мемуарами. Потому, наверное, я и придумал такое название для своей книги: «Грешные записки». Все равно ведь перед кем-нибудь да останешься грешным, виноватым: кто-то обидится, кто-то пожмет плечами, а кто-то, может, и выругается. Черт его знает! Ведь всем не угодишь.
Вот беда, беда, беда...
И чтобы не усугублять свои грехи, я не стал даже украшать концовку книги какой-нибудь изящной литературной сентенцией. Все равно бы это у меня не получилось. Поэтому я просто попросил своего хорошего друга Володю Качана, прекрасного артиста и отличного литератора, подарить мне вместо послесловия свой изумительный очерк, который в свое время был напечатан в журнале «Вагант-Москва». Володя отказать мне не мог.
А я, завершая книгу, могу только напомнить о том, с чего и начал: «Не зазрите моему окаянству... писал бо не ангел Божий, а человек грешен...»
На то они и «Грешные записки». Вот так.
P.S. Ах, окаянство!
Отложил было уже готовую рукопись в сторону, вздохнул с облегчением и...
А про близких-то, про родных ничего не написал:
ни про жену,
ни про детей,
ни про внуков,
ни про сестер,
ни про шуринов,
даже про зятя!
Ужо будет мне! Да нет, не будет. Простят. Ведь они знают, как я их всех люблю. И уповаю лишь на то, что они сами со временем напишут о себе, а я с удовольствием их почитаю.

РЕ R РЕТ UU М МОВ IL Е,
или
ПОРТРЕТ Л. ДУРОВА
В ИНТЕРЬЕРЕ НАШЕЙ ЖИЗНИ.
МАСЛО. ЕЛЕЙ
Вместо послесловия
Тот, кто сказал, что вечный двигатель невозможен, не знаком, или плохо знаком, или вовсе не знаком с артистом Львом Дуровым. Я сознательно не употребляю здесь его титулов и званий по двум причинам. Первая — это то, что он для меня, как ни странно, просто Левка, причем чуть ли не со второй недели знакомства, и разница в возрасте и положении тогда этому ничуть не помешала. А знаю я его давно: без малого двадцать лет.
Вторая причина — это то, что звания у нас раньше шли по восходящей: то есть заслуженный артист РСФСР, затем народный артист того же образования, и он все эти этапы честно прошел. Потом эти звания поехали наоборот, по нисходящей: те, кто был народными СССР, опять стали народными России. И хотя некоторые титулованные артисты и требуют, чтобы их представляли не иначе, как народными артистами СССР, — это уже, скорее, похоже на акт политический, нежели тщеславный, то есть они этим тихо, но твердо протестуют против развала СССР. Дурову же это — просто по барабану. Это свойство характера, вернее, одна из самых обаятельных черт его характера. Груз его регалий на него, мягко говоря, не давит.
Редко кто называет его Лев Константинович (я был не исключением), разве что его студенты, да и те через месяц норовят перейти на «ты». Да, впрочем, и трудно вечному двигателю, согласитесь, ходить плавно и величаво и называть себя медленно и долго: Лев Константинович. Левка, да и все тут. Это вовсе не унижает его, я бы сказал больше — это ему идет. Он мобилен и легок и не трясет жировыми складками своих вкладов в русскую культуру — у него этого целлюлита вообще нет, это ему помешает двигаться, поэтому он это просто выкинул, как выкидывает все, что мешает ему двигаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23