Господин Пендер был несколько смущён.— У Дюпра есть определённое представление о Франции, — пробормотал он.— Что?! — заревел Жомбе. — И это вы говорите, господин Пендер?— Успокойтесь, друг мой. Потому что следует всё же рассмотреть одну гипотезу…Мы ждали.— А если Дюпра — ясновидящий? — тихо сказал господин Пендер. — Если он видит далеко вперёд? Если он действительно провидит будущее?— Не понимаю, — проворчал Жомбе.— Может быть, Дюпра — единственный среди нас, кто ясно видит будущее страны, и когда, предположим, нас убьют, а немцев победят, всё это закончится, может быть, величием… кулинарии. Можно поставить вопрос следующим образом: кто здесь пойдёт на смерть ради того, чтобы Франция стала «Прелестным уголком» Европы?— Дюпра, — сказал я.— Из любви или из ненависти? — спросил Гедар.— Кажется, они достаточно хорошо уживаются вместе, — сказал я. — Кто крепко любит, крепко бьёт и так далее. Думаю, если бы он мог опять очутиться в траншеях четырнадцатого года с винтовкой в руке, он мог бы дать нам понять, что у него на сердце.— Посмотрите, — сказал Жомбе.Мы подошли к окну. Четыре лица — три молодых, одно старое. Занавески из тонкой бумажной материи с розовыми и жёлтыми цветочками.Господа разъезжались из ресторана.Там были начальник гестапо Грюбер, двое его французских коллег, Марль и Денье, и группа лётчиков, среди которых я узнал Ханса.— Подложить туда бомбу, — сказал Жомбе. — И сжечь «Прелестный уголок» дотла.— Такой поступок слишком дорого обойдётся населению, — сказал я.Я чувствовал себя неуверенно. Я хорошо понимал Марселена Дюпра, его отчаяние, искренность и притворство, его хитрость и подлинное чувство, и понимал его возвышающуюся над всем верность своему призванию. Я не сомневался, что в его бешенстве и унижении бывшего участника войны 14-18 годов французская кулинария стала для него «последним окопом». Это было некое сознательное ослепление, иной взгляд на вещи, позволяющий уцепиться за что-то, чтобы не утонуть. Конечно, я не смешивал храмы с пирогами, но, будучи воспитан среди воздушных змеев «этого безумца Флери», испытывал нежность ко всему, что позволяет человеку отдавать лучшую часть самого себя.— Знаю, что вам это кажется нелепым, но не забывайте, что три поколения Дюпра до Марселена были кулинарами. Поражение и падение всего, во что он верил, глубоко травмировало его, и он отдался душой и телом тому, что осталось,— Да, котлетам де-воляй под соусом «педераст», — прорычал Жомбе. — Ты над нами смеёшься, Флери.У меня был готов план, о котором я уже говорил Сенешалю.— Вместо того чтобы уничтожать «Прелестный уголок», надо его использовать. Благодаря вину немцы много и очень свободно говорят за столом. Надо поместить в ресторан кого-нибудь, кто знал бы немецкий и передавал нам сведения. Лондону гораздо больше нужна информация, чем шумные действия.Я доказал также, что население подвергнется репрессиям, и операцию решено было отложить. Но я знал: если не смогу убедить товарищей, что Дюпра может быть вам полезен, рано или поздно «Прелестный уголок» сгорит. Глава XXXI Несколько дней я ломал себе голову. Невеста Сенешаля, Сюзанна Дюлак, была филологом, её специальностью был немецкий, но я не знал, как сделать, чтобы Дюпра взял её на работу.Несколько месяцев назад мне поручили координацию звеньев «цепочки спасения», которая позволяла переправлять сбитых лётчиков союзников в Испанию. Как-то вечером один из братьев Бюи сказал мне, что они прячут у себя на ферме лётчика-истребителя из «Свободной Франции». Бюи скрывали его уже неделю, чтобы «всё немного успокоилось», и, когда немецкие патрули стали реже наведываться к сбитому самолёту, предупредили меня.Я застал пилота в кухне, за столом перед блюдом рубцов. Его звали Люккези. Черноволосый, кудрявый, с насмешливым лицом, в тёмно-синей форме с эмблемой лотарингского креста и с платком в красный горошек на шее, он держался так непринуждённо, как будто падал с неба всю жизнь.— Скажите, нет ли здесь хорошей гостиницы, которую я мог бы порекомендовать моим товарищам из эскадрильи? Мы сейчас теряем четыре-пять пилотов в месяц, так что если кто-нибудь приземлится здесь…Мне придётся прятать лётчика как минимум неделю, прежде чем можно будет переправить его в Испанию. Тут меня и осенило.На следующий день поздно вечером дядя проводил меня в «Прелестный уголок», Я застал Дюпра в мрачном раздумье; рядом сидел его сын Люсьен. Радио Виши не скупилось на информацию, и было отчего прийти в уныние. Британского торгового флота больше не существует. Африканский корпус подходит к Каиру, итальянская армия оккупирует Грецию…Никогда ещё я не видел, чтобы Марселен Дюпра был так огорчён дурными вестями. Но как только он заговорил, я увидел, что ошибаюсь. Хозяин «Прелестного уголка» просто забыл выключить радио и размышляет о вещах не столь эфемерных.— Я никогда не включал в своё меню говяжье филе Россини. Рецепт того самого Эскофье. Он был просто шарлатан. Знаешь, что такое говяжье филе Россини? Один обман. Эскофье его выдумал, потому что мясо у него часто было низкого качества и он забивал его вкус паштетом из гусиной печёнки и трюфелями, чтобы обмануть язык. Мы к этому и пришли и в политике, и во всём — к филе Россини. Один обман. Продукт подпорчен, значит, его приправляют ложью и прекрасными фразами. Чем больше слов, чем больше размах, тем больше будь уверен, что суть фальшивая. Я этого Эскофье всегда терпеть не мог. Знаешь, как он называл лягушачьи лапки? «Крылья нимф на заре»… Два американских авианосца потоплены в Тихом океане… За две прошлые ночи немецкая авиация сбила триста английских бомбардировщиков… У Дюпра остекленели глаза.— Так дальше продолжаться не может, — говорил он. — Всё превращается в дешёвые трюки. Например, что касается оформления, — пора этому положить конец. То, что на блюде, говорит само за себя. Но мне не удаётся этого доказать. Даже Пуэн отказывается признать, что украшение еды — вещь противоестественная. При оформлении кушанье теряет свою свежесть, первозданность и аромат. Оно должно появляться на блюде прямо с огня. А Ванье осмеливается говорить: «Только в трактирах еду приносят из кухни на тарелках». А где во всём этом вкус? Главное — вкус, который надо поймать в момент кульминации, когда готовность и аромат достигают высшей точки, надо не упустить это мгновение… Сотни тысяч пленных на русском фронте… Жестокие репрессии сил правопорядка против предателей и саботажников… За одну ночь двенадцать английских городов стёрты с лица земли… Внезапно я понял, что Дюпра говорит, чтобы не взорваться, и что он борется по-своему против уныния и отчаяния.— Привет, Марселен, — сказал дядя. Дюпра встал и выключил приёмник:— Чего вы от меня хотите в такое время?— Малыш хочет тебе сказать пару слов. Лично. Мы вышли. Он молча нас выслушал.— Ничего не поделаешь. Я всей душой с Сопротивлением, я это достаточно доказал, поскольку держусь в невыносимых условиях. Но я не приму у себя лётчика союзников под носом у немцев. Они меня закроют.Дядя слегка понизил голос:— Это не просто лётчик, Марселен. Это адъютант генерала де Голля.Дюпра как будто парализовало. Если когда-нибудь тому, кто твёрдой рукой держал руль «Прелестного уголка» во время шторма, воздвигнут памятник на площади Клери, думаю, его следовало бы изобразить именно таким, с жёстким взглядом и сжатыми челюстями. Кажется, он чувствовал по отношению к главному участнику Сопротивления Франции некоторую ревность.Он задумался. Я видел, что он колеблется и не может решиться. Дядя не без лукавства наблюдал за ним.— Это очень мило, — сказал он наконец, — но ваш де Голль в Лондоне, а я здесь. Мне, а не ему приходится каждый день противостоять трудностям.Он боролся с собой ещё минуту. В тщеславии Марселена было нечто глубокое, не лишённое величия.— Я не поставлю на карту всё, что мне удалось спасти, ради вашего парня. Это слишком опасно. Рисковать «Прелестным уголком» ради красивого жеста — ну нет! Но я сделаю лучше. Я вам дам меню «Прелестного уголка», чтобы ваш парень передал его де Голлю.Я остолбенел. В темноте высокая белая фигура Дюпра походила на какой-то призрак мстителя. Дядя Амбруаз на минуту потерял дар речи, но, когда Дюпра удалился на кухню, пробормотал:— Да, некоторым из нас сейчас несладко, но этот просто взбесился.Ворчанье английских бомбардировщиков смешалось с огнём зенитных орудий; эти звуки нормандская деревня слышала каждую ночь. Лучи прожекторов рассекали небо и скрещивались у нас над головой. А потом небо продырявила оранжевая вспышка: взорвался подбитый самолёт с бомбами.Вернулся Дюпра. Он держал в руке меню «Прелестного уголка». Рядом с Бурсьером упало несколько бомб.— Вот слушайте. Это личное послание де Голлю от Марселена Дюпра… Он повысил голос, чтобы перекричать шум немецких зениток:— Суп из речных раков со сметаной… Слоёный пирог с трюфелями и белым вином из Грава…Окунь в томатном соусе…Он нам прочёл всю карту кушаний, от паштета из гусиной печёнки в желе с перцем и тёплого картофельного салата под белым вином до персиков с мороженым. Бомбардировщики союзников гудели у нас над головой, и у Марселена Дюпра слегка дрожал голос. Иногда он замолкал и сглатывал. Думаю, ему было немного страшно.Со стороны железной дороги Этрийи земля вздрогнула от взрыва бомб.Дюпра кончил и вытер лоб. Он протянул мне меню:— Держи. Отдай его твоему лётчику. Пусть де Голль вспомнит, что это такое. Пусть знает, за что он сражается.Прожекторы продолжали играть лучами в небе, и колпак первого повара Франции как бы вспыхивал.— Я не убиваю немцев, — сказал он. — Я их подавляю.— Тебе просто наплевать на людей, Марселен, — тихо сказал дядя.— Ах, ты так думаешь? Посмотрим. Посмотрим, за кем будет последнее слово, за де Голлем или за моим «Прелестным уголком».— Нет ничего дурного в том, чтобы французская кухня победила, если только она не победит за счёт всего остального, — сказал дядя. — Я только что прочёл результаты конкурса — одна газета организовала его, чтобы узнать, что делать с евреями. Первый приз получила молодая женщина, которая ответила: «Жарить». Должно быть, она хорошая хозяйка и в наше время лишений мечтает о хорошем жарком. Впрочем, не следует осуждать страну за то, что она делает со своими евреями, — во все времена евреев судили за то, что с ними делали.— К чёрту, — неожиданно сказал Дюпра. — Приводите вашего лётчика. Только не воображайте, что я делаю это, чтобы хорошо выглядеть в будущем. С этой стороны я ничего не опасаюсь. Каждый мало-мальски соображающий немец, который ступает на порог «Прелестного уголка», понимает, что имеет дело с историческим превосходством и непобедимостью. На днях здесь обедал сам Грюбер. И знаете, что он заявил, когда кончил обедать? «Герр Дюпра, вас следовало бы расстрелять».Мы молча ушли. Когда мы шли по лугу, дядя сказал:— Во время поражения, когда вся страна рушилась, я думал, что Марселен сойдёт с ума. Люсьен рассказал мне, что когда после падения Парижа он зашёл в кухню, то застал отца на табурете с петлёй на шее. Несколько дней он бредил, бормоча фразы, где утка с нормандскими травами и его знаменитое жибуле со сливками смешивались со словами «Фош», «Верден» и «Гинемер» Жорж Гинемер (1894-1917) — знаменитый французский лётчик, погиб в воздушном бою. Имел на своём боевом счету 54 сбитых самолёта.

. Потом он хотел скрыться, а потом заперся в кабинете со своей коллекцией из трёхсот меню, где есть всё, что на памяти нескольких поколений составляло славу «Прелестного уголка». Думаю, он так и не оправился полностью, и именно в тот момент принял решение доказать Германии и нашей стране, что есть французский кулинар, который не сдаётся. Не нам с тобой обвинять его в «безумии». Глава XXXII Завтрак лейтенанта Люккези в «Прелестном уголке» был памятным событием. Мы снабдили его новеньким костюмом и безупречными бумагами, хотя с начала оккупации у Дюпра никогда не бывало проверки документов. Лейтенанта обслуживали за лучшим столом «ротонды», среди старших офицеров вермахта, в числе которых был сам генерал фон Тиле. После завтрака Марселен Дюпра сам проводил Люккези до двери, пожал ему руку и сказал:— Заходите к нам. Люккези посмотрел на него.— К сожалению, невозможно выбрать место, где тебя собьют, — сказал он.С этого дня Дюпра больше ни в чём нам не отказывал. Думаю, не из-за того, что мы как бы «держали его на крючке», или из-за ощущения, что ветер подул в другую сторону и надо наладить отношения с Сопротивлением, а потому, что если слова «священный союз» имели для него какой-то смысл, то, по его мнению, центром такого союза должен был стать «Прелестный уголок». Как сказал дядя, скорее нежно, чем насмешливо, «хотя Марселен и старше де Голля, у него есть все шансы стать его наследником».Таким образом, Дюпра согласился взять на работу в качестве «очаровательной хозяйки» (его единственным условием было: «только не проститутку») невесту Сенешаля, Сюзанну Дюлак, одну из «наших», красивую молодую брюнетку с весёлыми глазами, которая прекрасно знала немецкий; разумеется, обрывки застольных бесед, которые она подслушивала, интересовали Лондон — там как будто придавали большое значение всему, что происходит в Нормандии; мы получили приказ не пренебрегать никакой информацией. Но вскоре мы получили такой важный источник информации, что вся работа нашей организации перестроилась. Что до меня, мне понадобилось несколько дней, чтобы прийти в себя, так как помимо того, что меня потрясла неожиданность, я до сих пор и представить себе не мог, на что человеческое существо — в данном случае женщина — может пойти при железной решимости бороться и выжить.Работая у Марселена Дюпра, я всё чаще видел на накладных и счетах имя графини Эстергази — Grafin, как говорили немцы, — к которой мой патрон питал большое уважение: она умела принимать гостей. «Прелестный уголок» полностью обеспечивал «буфет» на её приёмах, что приносило владельцу крупные суммы.— Это настоящая дама, — объяснял мне Дюпра, разглядывая цифры. — Парижанка из очень хорошей семьи, была замужем за племянником адмирала Хорти, знаешь, венгерского диктатора. Говорят, он ей оставил огромные поместья в Португалии. Я раз был у неё — у неё на рояле фотографии Хорти, Салазара, маршала Петена, все с надписями. Веришь или нет, есть даже карточка самого Гитлера: «Графине Эстергази от её друга Адольфа Гитлера». Я своими глазами видел. Неудивительно, что немцы перед ней лебезят. Когда она вернулась из Португалии после победы — то есть, я хочу сказать, после поражения, — она сначала поселилась в «Оленьей гостинице», но гостиницу забрал немецкий штаб, а ей из уважения оставили особняк в парке. Во всяком случае, у неё собирается почти столько же людей из высшего света, как у меня.Собаки в «Прелестный уголок» не допускались. В этом отношении Дюпра был непримирим. Даже померанскую овчарку, с которой иногда приходил Грюбер, просили подождать в саду; правда, Дюпра посылал ей в сад вкусный паштет. Однажды, когда я был в конторе, господин Жан вошёл с пекинесом под мышкой:— Это собачка Эстергази. Она просила передать её тебе, а она сейчас за ней зайдёт.Я взглянул на пекинеса, и у меня на лбу выступил холодный пот. Это был Чонг, пекинес мадам Жюли Эспинозы. Я попытался взять себя в руки и убедить себя, что тут случайное сходство, но я никогда не мог хитрить с памятью. Я узнавал чёрную мордочку, каждый завиток белой и рыжей шерсти, маленькие рыжие ушки. Собачка подошла ко мне, положила лапки мне на колени и начала повизгивать, виляя хвостиком. Я прошептал:— Чонг!Он вскочил мне на колени и облизал мне лицо и руки. Я сидел и гладил его, пытаясь собрать разбегающиеся мысли. Возможно было только одно объяснение. Мадам Жюли выслали, а собачка каким-то образом оказалась у этой Эстергази. Я знал, как почтительно немцы обращаются с животными, и вспомнил одно сообщение в «Ла газетт», где население оповещалось, что «перевозка живой птицы вниз головой со связанными ногами под рамой велосипеда расценивается как пытка и строго воспрещается».Итак, Чонг нашёл новую хозяйку. Нахлынули воспоминания, воспоминания о «хозяйке», уверенной в поражении и принимающей все меры, чтобы подготовиться к будущему: от подготовки «безупречных» документов и миллионов в фальшивых банковских билетах до портретов Хорти, Салазара и Гитлера, которые так меня интриговали и которые «ещё не были надписаны». Я продолжал потеть от волнения, когда господин Жан открыл дверь и я увидел, что вошла мадам Жюли Эспиноза. По правде говоря, если бы не Чонг, я бы её не узнал. От старой сводни с улицы Лепик осталась только тёмная глубина взгляда, вобравшего, казалось, весь тысячелетний жестокий опыт мира. Обрамлённое седыми волосами лицо имело выражение немного высокомерной холодности;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30