Мы получили другие задания — война с воистину неистощимой изобретательностью ставила перед нашей авиацией одну задачу за другой.
А славный шестой авиакорпус продолжал держать в своих руках небо над Москвой.
Правда, интенсивность налётов фашистской авиации постепенно снижалась. Если в первые налёты к Москве устремлялось по 200—220 бомбардировщиков, то уже в августе больше 110—120 самолётов собрать не удавалось, в сентябре же наибольшее количество участвующих в налёте машин не превышало 35. Бомбардировки Москвы оказались далеко не таким простым делом, как, судя по всему, представлялось немцам накануне первого налёта.
Даже в октябре и ноябре, когда линия фронта подошла к Москве так близко, что в налётах стали принимать участие не только дальние бомбардировщики, но и самолёты фашистской фронтовой авиации — двухместный истребитель «Мессершмитт-110» и пикирующий бомбардировщик «Юнкерс-87», — даже тогда массированные налёты у них больше не получались. Только в ночь на 10 ноября противник попробовал было ударить по Москве группой в 100 самолётов, но, потеряв во время этого налёта 47 (сорок семь!) машин, от массовых налётов отказался. Отказался, как показал последующий ход событий, навсегда.
Но не следует думать, что октябрь и ноябрь сорок первого года были для шестого авиакорпуса месяцами передышки. Нет, именно в это время на его долю пришлись самые тяжкие испытания и самые жестокие потери. Фронт приблизился к городу. Война пришла в Подмосковье. И лётчикам-истребителям ПВО пришлось, кроме выполнения своих прямых обязанностей по обороне Москвы, ещё и патрулировать над линией фронта, и сопровождать своих бомбардировщиков и штурмовиков, а в дни самых острых, критических событий — самим штурмовать позиции и войска противника. Штурмовать на небронированных, одномоторных, совсем не приспособленных для этого вида боевой работы самолётах!
Я перелистываю старые документы — боевые донесения частей корпуса и оперативные сводки его штаба. Октябрь сорок первого. Потери… потери… потери… Один за другим гибнут классные лётчики — герои отражения первых налётов на Москву.
Восьмого октября не возвращается с боевого задания лейтенант В.Д. Лапочкин. Его тогда сочли погибшим.
Десятого октября гибнет замечательный лётчик, ветеран корпуса — капитан Константин Николаевич Титенков. За три дня до гибели он вместе с Лапочкиным, Васильевым и Верблюдовым (который не вернулся с задания, сбив «Хейнкель-111» в тот же день, когда погиб Титенков, четырьмя часами раньше) сбил очередной «мессершмитт». Через две недели будет опубликован Указ о присвоении К.Н. Титенкову звания Героя Советского Союза. Пометка «посмертно» в Указах тех лет не фигурировала: их было бы чересчур много, таких пометок…
Двадцать седьмого октября в групповом бою с девяткой «мессершмиттов» гибнет Герой Советского Союза младший лейтенант Виктор Талалихин — каких-нибудь три месяца назад мы познакомились с этим сдержанным, спокойным, обаятельным юношей. После своего знаменитого ночного тарана он продолжал успешно воевать. Только в октябре на его счёту три самолёта врага: два «Хейнкеля-111» в один день 13-го и «Мессершмитт-110» 15-го. И вот не стало его самого… В марте сорок второго года мы прочитали в Указе о его награждении орденом Красного Знамени. Тоже посмертно и тоже без упоминания об этом…
Восемнадцатого ноября гибнет в воздушном бою младший лейтенант И.М. Швагирев, который месяцем раньше — тринадцатого октября — таранил «Юнкерса-88», после того как трижды безрезультатно атаковал его и израсходовал все боеприпасы. Таранил — и посадил свою пробитую во многих местах пулями и осколками машину с двумя погнутыми и одной начисто обрубленной лопастью винта к себе на аэродром: появилось стремление (а главное — умение!) если уж таранить самолёт противника, то делать это не отчаянно зажмурившись, а филигранно. Потери… потери…
Я пишу сейчас о них и думаю: неужели правы те, кто считает (или, по крайней мере, говорит, что считает), будто современной молодёжи нет дела до всего этого, что никому не нужны сейчас поминальники, что всех погибших все равно не перечислишь…
Недавно один человек, мой ровесник, с раздражением сказал о молодёжи:
— Для них же сейчас нет ничего святого. Они ни во что не верят!
Вот с этим я не согласен решительно! Святое — есть!
Общение с современной молодёжью (наверное, во все времена существовал этот брюзгливый термин — «современная молодёжь») решительно укрепляет меня в таком убеждении. И гражданские чувства, и неравнодушие к общественным судьбам, и тяга к честности, справедливости, порядочности, благородству, и многое другое в полной мере присущи людям, которым сейчас столько же лет, сколько было нам, когда на нас навалилась война. С ними нетрудно найти общий язык, причём найти, как выражаются докладчики, на достаточно высокой принципиальной основе. Нет, ошибался мой собеседник: не следует принимать неверие в «жрецов» за неуважение к самому храму.
Поэтому я и надеюсь, что названные здесь имена, имена очень немногих из множества погибших на войне, погибших совсем молодыми — «на веки веков восемнадцатилетних», — не будут пропущены читателем. Трагедия народа слагается из миллионов трагедий его сынов. Погибшие в боях лётчики-истребители Московской зоны ПВО — цвет славного 6-го авиакорпуса — входят в их число.
Так давайте напомним себе ещё раз и постараемся не забыть: Москва осталась цела и почти невредима во время бомбёжек прежде всего благодаря их мужеству, умению, воле, ценой жизни многих из них.
Во второй половине войны мы воевать уже умели. Научились делать и эту работу. И, как во всякой работе, возникло и утвердилось множество больших и малых, простых и сложных, жизненно важных и более или менее второстепенных рабочих приёмов, способов, методических находок, которые позволяли воевать эффективно и с относительно (только относительно, конечно) малыми потерями. Сформировалась и отработанная авиационная тактика — та самая, которую я так кустарно пытался создать для личного употребления в первые месяцы войны. Пришла зрелость.
Тогда-то один знакомый командир истребительного авиационного полка и сказал мне:
— Знаешь, что самое главное для молодого истребителя, когда он только приехал на фронт и в строй входит?
— Ну что?
— Ему надо выиграть первый бой! Самый первый! Потом всякое будет: и ему самому холку наломают, и с пробоинами возвращаться будет, и — не исключено — на парашюте сигануть придётся. В общем, поклюёт его жареный петух в заднее место. Война — ничего не попишешь!.. Но первый бой ему надо выиграть. Для уверенности в характере. Мы это дело, конечно, на самотёк не пускаем: посылаем его поначалу в такой компании, чтобы ему фрица загнала и на блюдечке преподнесла — прицеливайся и бей. И в случае чего самого бы прикрыла… Потом его, конечно, все равно учить надо: чтобы кругом смотрел, голову на триста шестьдесят крутил и чтоб на всякую приманку по дешёвке не клевал, в общем, много чему учить. Но это уже дело второе. А с самого начала он должен что понимать? Что фриц — если, конечно, хорошо по нему дать — и горит, и падает в самом лучшем виде! Вот это оно и есть самое главное.
На стороне моего собеседника был авторитет фактов: в его полку молодёжь входила в строй быстро и воевала не менее успешно, чем старожилы. Видимо, принятая методика их ввода в строй была правильная.
Правда, история нашей авиации знает и обратные примеры — когда первые неудачи только придавали человеку злости и вызывали активное стремление рассчитаться с противником сполна. Достаточно назвать самого результативного истребителя в нашей авиации — Ивана Никитовича Кожедуба, сбившего в годы Великой Отечественной войны шестьдесят два вражеских самолёта. Ему в первом же бою так досталось от истребителей противника и от зенитной артиллерии (кстати, своей, в огонь которой он устремился, чтобы оторваться от преследования «мессершмиттов»), что еле удалось посадить подбитый «лавочкин» на своём аэродроме.
…Разговор с командиром полка вспомнился мне через много лет после войны.
Ведь для защитников Москвы та тёплая июльская ночь и была ночью первого боя. Боя, с которого, в сущности, и началась многомесячная, тяжёлая, кровопролитная битва за Москву — на земле и в воздухе.
Наша эскадрилья была лишь малой частицей среди множества частей и соединений — участников этой битвы. И её лётный состав по своей подготовке, несомненно, отличался — в чем-то в лучшую, а в чем-то и в худшую сторону — от большинства лётчиков других частей корпуса. Но сейчас, вспоминая те горячие месяцы, я вижу, что в нашей эскадрилье, в её людях, как в капле воды, отразилось самое главное, самое характерное, определявшее в то время дела и думы нашей авиации, нашей армии, всей нашей страны.
Война началась неожиданно для подавляющего большинства из нас. У нас не хватало новой техники. Ещё больше не хватало организованности, боевого опыта, порядка, всего того, что в совокупности называется умением воевать. Мы не были до конца готовы к войне не только материально, но в некоторых отношениях и психологически. В головах наших прочно засела мысль о том, что «если завтра война»… Завтра — а она началась сегодня! Немудрёно, что во многих душах возникла растерянность, недоумение, тревога, досада — сложный сплав чувств людей, застигнутых врасплох…
Все это было.
Но было и другое!
Было твёрдое, естественно возникшее с первой минуты, органическое убеждение всех и каждого, что эту внезапно свалившуюся тяжесть никто, кроме нас самих, на свои плечи не возьмёт.
Мы сразу и бесповоротно поняли, что это — наша война.
Мы не знали, кто из нас доживёт до её конца, но ни минуты не сомневались в том, каким будет этот конец.
Конечно, мы не могли представлять его себе во всех подробностях.
Процедура подписания в Берлине безоговорочной капитуляции фашистской Германии, столь широко известная сейчас по неоднократно демонстрировавшимся кадрам кинохроники, могла тогда, в сорок первом году, привидеться любому из нас разве что во сне. Да что капитуляция! Даже такие тяжёлые, но победные для нас сражения, как сталинградское, курское пли белорусское, были ещё далеко впереди.
Да и война в небе, которую мы начали при полном господстве в воздухе фронтовой авиации противника, потребовала великих усилий и от авиационной промышленности, и от авиационных руководителей всех степеней — от командира звена до главкома, — и, конечно, в первую голову от самих боевых лётчиков, штурманов, воздушных стрелков, чтобы где-то в сорок третьем году соотношение сил в воздухе переломить в нашу пользу, сделать нашу авиацию, да и нас всех, не такими, какими мы были в недоброй памяти сорок первом году.
Многого, необходимого для того, чтобы воевать, мы не знали, не имели и не умели. Но душевное состояние поколения, встретившего войну, было единое. То самое, с которым полгода спустя была выиграна битва за Москву, начавшаяся 22 июля сорок первого года, в ночь отражения первого налёта вражеской авиации на нашу столицу, и которое через четыре года привело нас к Победе…
А первый бой мы все-таки выиграли!

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11