Он и попробовал, и выспросил у рыночных торгашей-малевальщиков, что в ходу. И пошел "передвигаться" со своими картинками с рынка на рынок, с угла на угол... И забренчали в кармане денежки. Только даром ему эта метаморфоза не прошла. Не сумел, сердешный, окончательно смириться под напором пусть святой, но необходимости. И тут ему очень как-то вовремя подмигнула бутылка: мол, айда за мной и никаких тебе проблем...
И вот что ещё интересно - выпьет и пошел мораль читать Маринке:
- Чем ты занимаешься? Базарная мазила! Только краску изводишь! Ни совести, ни принципов, ни таланта! Из библиотекарш - в Сальвадоры Дали! Не смеши! Тошнит глядеть на все это убожество!
Хотя Маринка уж вовсе не претендовала на высокое звание члена Академии художеств и чтоб сидеть впритирку к Церетели-Глазунову. Она поневоле, под грузом ответственности за болезненного своего детеныша, стала по ночам, после всех работ, писать маслом маленькие картинки-пейзажи и продавать их. Набралась же кое-чего от Павлуши! Когда детеныш есть просит, а муженек пьянствует женщина поневоле станет талантливой. Плевое дело!
То есть вот такая вот жизнь-житуха... Хотя на выпускном вечере именно её, Маринку, заметил знаменитый фотограф, снял и поместил её смеющееся личико на обложку журнала - такая она была милая, радостная, так и светилась вся... И казалось - нет сносу этой Маринкиной способности любить жизнь и доверять ей.
... Мы сели друг против друга. Она пододвинула к стене коробку с красками, поставила передо мной чашку с растворимым кофе, виновато кивнула на тарелку с тремя кусками хлеба, пододвинула блюдце с куском маргарина, выдающего себя за масло.
- Ешь... Больше нет ничего.
- Ты же картины продаешь...
- Плохо берут. Многие это дело освоили. Да и милиция гоняет. И Рэкетиры. Когда Павел пишет - лучше берут.
- Но ведь он же закодирован!
- Раскодировался втихаря.
- Давай тогда забудем обо всем этом, а возьмем на прицел твою сказочную историю с завещанием Мордвиновой-Табидзе. Где оно?
- У матери, оказывается, лежало уже лет десять. Она порвала его заодно со всеми письмами моего отца, когда была в пике депрессии. Мне сказали, что дубликат в нотариальной конторе, на Юго-Западе...
- Тогда так, - распорядилась я. - Едешь сейчас же в эту контору, а я посижу с Олежкой.
- Ой, я без тебя не хочу... Я же в этом ничего не понимаю...
- Да ты погляди на меня! У меня же не лицо, а подушка!
- Ой, и правда... А я и не заметила... Что это такое?
- "Журналист меняет профессию". Чтоб написать статью, стала торговать на рынке, есть захотела и купила какие-то чебуреки... Аллергия. Поэтому давай действуй!
- А дальше что?
- А дальше пойдешь в этот Дом... Ну хотя бы потому, что у тебя даже масла для Олежки нет...
Вот так вот легко, сходу я распорядилась Маринкой. И она пошла у меня на поводу... Разве могла я даже предположить, куда это нас с ней заведет, чем все обернется?!
Но механизм был запущен. Огонь побежал по бикфордову шнуру именно тогда, когда я послала её в нотариальную контору.
Она вернулась довольно быстро. В дверь позвонили, я услыхала жалобный голос:
- Это я! Ой, что случилось!
Открыла. Маринка стояла, поджав ногу, как цапля, и кривилась от боли.
- Что такое?
- В этой конторе какой-то мужчина из очереди случайно уронил мне на ногу портфель. А в нем словно кирпичи.
- Случайно? - усомнилась я.
- А ты думаешь... Но зато меня пропустили с этой ногой без очереди и выдали дубликат! Вот, смотри! Я на радостях взяла такси...
- Сейчас сделаю повязку. У тебя есть хоть лед в холодильнике? Какой из себя мужик-то был?
Может быть, потому, что я начиталась детективных историй, мне пришло в голову, что мужик не случайный со своим чугунным портфелем, что может быть, ему надо было как-то вывести, хоть на время, Маринку из строя, чтоб успеть обделать какие-то черные делишки, связанные все с тем же злополучным завещанием. Теперь я поняла окончательно, что не имею, так сказать, морального права бросать Маринку на пути к тем средствам, которые, вероятно же, ждут её согласно казенной бумаге...
Признаться, в те минуты, затягивая бинтом Маринкину ногу, слушая слабенький голос мальчика, который вслух произносил каждое слово, пойманное с книжки, - я менее всего думала об умершей престарелой актрисе, о её таком страшном конце... Храп беспамятного пьянчужки тоже не способствовал расцвету широкомасштабных мыслей о гуманизме без берегов. Я позвонила Алексею и рассказала о случившемся. Он пообещал приехать к Маринке, профессионально исследовать её ногу и сделать соответствующее заключение. Но добавил:
- Девушки, вы легкомысленны. Надо бы вам наведаться в травмпункт. Вдруг перелом?
Но мы дождались его, и он нам уверенно сказал, что это ушиб, что меры, принятые мной, были профессиональны, но что ему тоже не очень нравится тот мужик с тяжелым портфелем.
- Хотя, впрочем, - заметил тут же, - вполне возможно, это разыгрывается наше воображение...
На следующее утро Маринка позвонила директору Дома ветеранов Удодову Виктору Петровичу и сказала, что она готова прийти и будет на месте примерно через полтора часа. Ей показалось, что директор несколько удивился её звонку, хотя это ведь его секретарша звонила ей накануне насчет завещания и говорила по-хорошему.
- Неужели ты отправишь меня одну? - спросила так, словно собиралась в геенну огненную.
- Ладно. Куда тебя... Вместе поедем, - сжалилась я.
Хотя, по правде, большого желания впутываться в эту историю у меня не было. Но и отказаться - как? Маринка была в курсе, что у меня больничный, и знала, что я тем не менее вполне ходячая, хоть и без товарного вида.
... Однако и самые благие намерения способны разбиваться в прах под давлением обстоятельств. Вдруг раным-рано звонок в дверь. Мне так не хотелось вылезать из-под одеяла! Я подождала, подождала и, - вот негодяйка, дождалась, пока зашлепал по коридорчику мой замечательный босой брат Митя. Далее раздался скрежет замка и многие-многие разноголосые крики радостного происхождения. И только тут я вспомнила, что нам из Воркуты пришло письмо от тети Зои и моей сводной сестры Натальи, что вот, мол собрались в Москву, потому что в Воркуте сами знаете как медово нынче жить, что есть желание осесть в столице и есть кое-какие наметки, как и за что зацепиться. А так как вы, наши нечаянные родственники, к нам всегда с добром, - не обессудьте, на пару денечков примите нас.
Возможно, наша семья единственная в округе, мыслящая совсем не стандартно. От отца пошло. Уж такой он был человек. Он все любил: тайгу, тундру, пески, болота, и женщин - как рыжеватых, так и черноватых.
Моя мать в недавнем прошлом была той ещё женщиной... И когда погиб отец она не стала мелочиться, позвала на похороны и тетю Зою, и мою сводную сестру Наташу. Отец закрутил свой первый роман там, в тайге, с в геологоразведочной партии, где с женщинами была напряженка и повариха на вес золота. А когда вернулся в Москву, буквально через три месяца влюбился намертво в мою мать прямо на трамвайной остановке и тут же предложил ей идти с ним, и она, как ни странно, пошла, а он привел её уже в сумраке к речке и там, под крутым бережком, под августовским звездопадом, она и отдалась ему насовсем, чтобы родить меня...
Ну, про отца, какой он был и почему влегкую совратил красивую девчонку, только что закончившую педучилище - говорить-не переговорить. Только тогда станет понятно, что случилось с моей матерью после его смерти и почему она впала в такую глубокую депрессию, что её отправили в полусумасшедший дом знаменитую клинику неврозов, которая попросту зовется Соловьевкой. Почти лысую к тому же... У неё на нервной почве как пошли лезть её темные, густые волосы, как пошли...
Так или иначе, наша родственная встреча прошла на высшем уровне, то есть гости рассупонились, чемоданы-сумки затолкали на антресоли, потому что иначе в нашем коридоришке величиной с трамвайную подножку, не пройти, и все вместе мы сели в кухне у стола, чтобы чаю попить и обговорить кое-какие детали.
Впрочем, говорила больше всех тетя Зоя да я. Потому что мать моя только смотрела на всех большими прозрачными глазами да изредка с силой нажимала указательным пальцем на свой худой подбородок, на щеку, словно пыталась убедиться в наличии собственной телесной оболочки. А брат мой Митя почти сразу отправился досыпать.
В конце концов разговор наш поехал в нужном, сугубо практическом направлении: полногрудая, тяжеловатая тетя Зоя вовсе не собиралась утеснять кубатурой собственного тела наше весьма и весьма малогабаритное пространство, состоящее из трех комнатенок. Она уже, через воркутинских знакомых-переселенцев, знает, кому тут дать на лапу, чтобы пристроиться в столице нашей Родины почти на законных основаниях и далее "челночить", чтоб в дальнейшем обзавестись пусть маленькой, но своей квартиркой. И, значит, вот как разгорится настоящее утро - она и позвонит по заветному адресу и перестанут они с Наташкой путаться у нас пЬIhД цД цД цД Е
Е тЖ вД вД тЖ ШЖ играл, как пел и ни черта не боялся! Другого такого не сыскать... Я ведь два раза после пробовала замуж выскочить, да куда там... без интереса, одна маета...
А время шло. И мне надо было быть в девять часов у станции метро "Юго-Западная", как договорились с Маринкой. Но тетя Зоя попросила вдруг:
- Своди Наташу к зубному. У неё зуб дергает с вечера. Она молчит, потому что терпеливая. Или тебе нельзя из-за твоей аллергии на улицу выходить?
Делать нечего, люди же эвон откуда ехали!
- Собирайся! Быстро! - сказала Наташе. - И бегом!
- Ох, шустрая ты, Татьянка! Вся в отца! - восхитилась тетя Зоя. - Тот тоже - все бегом, все бегом..
Мать стояла у окна, спиной к нам, как каменная...
Я подумала, засовывая ноги в туфли без каблуков: "Дура! Ну совсем без мозгов! Скорее бы выметалась вон!"
Посмотрела на себя в зеркало, что в прихожей, признала, что опухоль спала немного, но все-таки это было пока не мое лицо, а подушка. Решила повязать голову цветастой косынкой чтоб хоть часть раздувшихся щек запрятать. Чтоб людей не пугать. И ещё надела большие черные очки.
И поступила, как окажется потом, весьма предусмотрительно.
С Наташкой разделалась довольно скоро - почти бегом доставила её в стоматологическую поликлинику к знакомой врачице, с которой когда-то вместе ходили в хореографический кружок при Доме пионеров. И быстренько - к метро.
И все-таки, конечно, опоздала. Маринка нетерпеливо переминалась с ноги на ногу у киоска с газетами и полуиспуганно перебирала глазами всех, кто выходил из метро. И мне показалось очень забавным и очень, так сказать, "детективным", что меня она не узнала. Даже тогда не узнала, когда я приблизилась к ней на расстояние вытянутой руки.
- Как нога-то? - спросила.
- Что? Какая нога? Ах, это ты, Татьяна! Не узнать... в очках. Нормально нога. Почти не болит, если не наступать на неё сильно. Нам на автобус, он вот тут, недалеко, за углом...
- Как твой-то ненаглядный "неподвижник"?
- Очухался. Написал за полчаса две картинки. Нашло на него, значит, вдохновение... Может, до вечера посидит без бутылки...
- Ты ему сказала про завещание?
- Нет.
- Ну и правильно, а то все у тебя выцыганит и пропьет.
- Ой, Таня-Таня, может, там и ничего нет! Может, мы зря идем... вздохнула мне на ухо уже в автобусе, и я лишний раз пожалела её, такую растерзанную жизнью, не верящую уже ни в какие подарки судьбы... Но чтобы она не почуяла эту мою снисходительно-покровительственую жалость, - сказала:
- Я тоже матери ни полслова... Чего ей ещё про спаленную старуху думать... Тем более актрису... Сама понимаешь... Одно я никак в толк не возьму: почему эта старая Мордвинова-Табидзе именно тебе оставила все. Кто ты ей? Никто. И вдруг... Вот интересно..
- И что за пожар? И почему мне позвонили не сразу после смерти, а только через две недели? Почему она подарила дачу какому-то Сливкину за месяц до пожара? Вон у нас с тобой сколько вопросов!
Мы уже сошли с автобуса на нужной остановке и шагали по тропинке среди нарядной майской зелени березово-осинового леска.
- Действительно, откуда взялся некий Сливкин? - говорила я в спину Маринке. - И почему ему вдруг старая старуха отдала дачу? И кому он её передарил? Во история! И что это такое за Дом ветеранов, где люди сгорают за здорово живешь?
Вот в эту-то минуту и открылся вид на аккуратный трехэтажный коттедж из светлого кирпича, опоясанный по фасаду лоджиями. Железная фигурная ограда брала его в широкие объятия вместе с хозяйственными постройками на отлете и хороводом берез у левого крыла. Ровнехонькая асфальтовая дорожка начиналась сразу за высокой железной калиткой, выкрашенной зеленой краской, и вела прямо к крыльцу центрального входа. Еще одна дорожка, посыпанная песком, кружила как раз по периметру ограды внутри территории и, видимо, предназначалась для желающих побегать или походить-подышать. И точно - скоро вдали появился сильно пожилой человек в темном тренировочном костюме. Он, поджав руки в локтях, полубежал, равномерно покачиваясь из стороны в сторону. Густые седые волосы на его голове блестели под солнцем и то взлетали, то опадали.
- Господи! - тихо воскликнула Маринка. - Это же Анатолий Козинцов! Сам Козинцов! Помнишь?
Ну кто же не знал, не помнил Анатолия Козинцова, отъявленного сердцееда пятидесятых-шестидесятых, заслуженного-перезаслуженного артиста, плейбоя советского периода, который играл только героев и непременно веселых, способных петь, плясать, боксировать, туманным взором глядеть на героинь в момент поцелуя.
При ближайшем рассмотрении нынешний Козинцов сохранил от прежнего разве что свой высокий рост. Но его морщинистое лицо казалось совсем незнакомым и становилось обидно, что оно вот такое и уже ничего не изменить...
Однако сам бывший орел успел кинуть на нас, пробегая мимо, в какой-то степени орлиный, смелый взгляд с высоты своего роста...
А далее, среди березок, мы разглядели беседку и в ней двух старых дам в шляпках. Они сидели рядышком, чуть закинув головы навстречу солнышку и что-то тихо, не спеша, шелестели друг другу... Словом, ничего не напоминало о каком-то странном здешнем пожаре, в котором задохнулась старая-старая актриса... Тихая благодать веяла и реяла вокруг, и пахло черемухой с ближних кустов. А на кирпичном выступе крыльца играла в солнечных лучах бордовая с золотом табличка: "Дом отличного содержания".
Мы переглянулись и отворили легкую стеклянную дверь. И заметили разом, что при сем присутствует и цельнометаллическая. Только на отшибе, распахнутая до самой кирпичной стены.
После солнечного света, голубых небес, в вестибюле, куда попали, показалось серо и уныло, как в нежилом помещении. Но пригляделась - справа блестит полировка барьера перед вешалками гардероба, слева сияют светлые озерца тоже полированных круглых столиков у широкого кожаного дивана приятного горчичного цвета. А на тумбочке, чуть вдали, под картиной, изображающей море и скалы в голубой полдневной дымке, тоже очень впечатляюще смотрится букет белой черемухи в пронзительно синей, кобальтовой вазе. Невольно возникло, по крайней мере, у меня, чувство некоторого малоприятного смущения ото всей этой удобной, выверенной обстановки, предназначенной другим... Да, собственно, я ведь уж точно явилась туда, куда меня не звали...
И очень как-то правильно, своевременно прозвучал чуть сбоку строгий вопрос, произнесенный женским голосом:
- А вы, гражданочки, куда, к кому?
Маринка принялась объяснять, что её, то есть нас, ждет директор Удодов Виктор Петрович...
- Ваши документы! - тетя в белом халате, в белой косынке, из-под краев которой выбились рыжие, явно крашеные кудри, проянула к нам требовательную руку с маникюром на широких ногтях коротких пальцев. Маринка положила в неё свой паспорт, а я... я порылась в сумке и ничего не обнаружила, кроме редакционного удостоверения. И в тот миг, уж не знаю почему, сообразила удостоверение не вынимать, сохранить свое инкогнито. И как же опять правильно я удержалась от саморекламы! И как же замечательно, что эта несгибаемая тетка-дежурная оказалась крепче стали и не поступилась принципами! Маринка вынуждена была идти на встречу с директором одна. Я же села в вестибюле и уставилась в широкое низкое окно, зарешеченное, как и все подобные окна, аккурат после исторического решения идти нам всем победным шагом в светлое капиталистическое будущее. Но тетке, видно, затосковалось в одиночестве среди крюков для одежды, и она произнесла, вроде, вовсе не обращаясь ко мне:
- Всякие люди бывают. Всякого от них ждать можно, чего и не ждешь вовсе.
Я почувствовала, что моментик весьма подходящий для рекогносцировки местности, что поддельно-рыжую блюстительницу распирает от желания высказать нечто заветное, и равнодушным тоном произнесла:
- Как же это так у вас... красота кругом, порядок, а пожар случился?
- А так и случился, - тихонько пробормотала враз посмирневшая женщина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37