У нас выступал популярный ансамбль «Водопад». Столько было шума-грома… Пел сам Андрей Кучеров. К сожалению, наша дежурная медсестра не утерпела, пришла послушать… У нас ведь, прямо скажем, не воинская часть, сотрудники не обременены железной дисциплиной. Зарплатишка не ахти… Замену найти трудно.— Там, значит, музыка играла, — проговорила Марина, — а здесь погибала в огне, задыхалась от ядовитой гари беспомощная старуха…— К делу, к делу! — призвала Лия Марковна и постучала ручкой по металлическому остову лампы, абажур которой сгорел дотла. — Вон там, видите, какая-то металлическая ваза… Дайте мне её сюда!Маринка выполнила указание, сняла то, что называлось вазой, с верха старинного комода, почти не тронутого огнем. Лия Марковна повертела предмет и так, и эдак, признала:— Скорее, это конфетница, а не ваза. Скорее всего, вещь это антикварная.. Скорее всего, дорогая… Забирайте!Марина положила вазу-конфетницу в сумку.— Что-то из книг возьмете? — спросила Лия Марковна. — Тогда я тоже запишу. Что? Блок в восьми томах… Шекспир в десяти… Советую, — она отвлеклась от писанины, — показать эту вазу антикварам. Может быть, она стоит очень больших денег.— А как быть с дачей? — спросила Маринка, явно уверенная, что раз нотариус — представитель государства, значит — заинтересован в поиске и поимке правды-Истины.— Дача? Какая дача? — не поняла Лия Марковна. — Ах, та, что в завещании… А в чем сомнение?— В том, что какой-то Сливкин получил дарственную. За месяц дол смерти Мордвиновой.— И есть соответствующие документы?— Он сам позвонил и сказал.— Видите ли, — перебил Виктор Петрович, — меня в те дни не было, я лежал в больнице. Но Сливкин не какой-то, он — президент фирмы «Альфа-кофе» и в известной мере наш спонсор. Ему лично эта дача не была нужна, насколько я понимаю. Он подарил её нашему сотруднику Владимиру Новикову. Владимир Новиков — беженец, безотказнейший работник, мастер на все руки.— Ну, в общем, — Лия Марковна спешила, — если вы захотите со всем этим разбираться… — Она не глядела на Маринку, но явно обращалась к ней, — то надо искать документы, писать заявление и в суд. Теперь разберем вот эти бумаги. Держите сберегательную книжку. На ней пятнадцать тысяч старыми, обесцененными. Записываю. И исчезаю. Всего вам всем хорошего. Будут вопросы — звоните.Энергичная дама испарилась. Я задержала взгляд на портрете мужа Тамары Мордвиновой — Георгия Табидзе. Он продолжал с улыбкой всезнания глядеть на все происходящее в комнате чуть вкось, из позиции полуанфас, огромным выпуклым глазом какого-то особо породистого черноокого коня, и столько было в этом его взгляде завораживающей силы ума, догадливости, иронии, что хотелось повиниться и сказать вслух:— Простите, простите… но так уж получилось…За себя и за Маринку. Вспомнилось некстати, что в его фильмах герои непременно совершают мужественные поступки, а по отношению к девушкам ведут себя как истинные рыцари. Что, в сущности, он — романтик и фантазер…Я и разозлиться на него успела: за то, что эти их романтические ленты по сути требуют от простых-рядовых людей невозможного — не жалеть жизни ради высокой идеи, ради дружбы и любви, говорить только правду и терпеть за нее… Разве ж это не смешно? Не вредоносно для простодушных? Излишне доверчивых?Это я ему платила за то, что он видел, как я тут вместе с Маринкой суетилась в связи с возможностью обогатиться за счет его несчастной, погибшей при пожаре жены…— Сам умер ещё в семидесятых, — услыхала голос Виктора Петровича. — От инсульта. Хотел делать какую-то картину, а власть не разрешила. Не пережил… Про свою жену, как она в лагере сидела ни за что…Мне захотелось поднять упавшую вазочку, налить в неё воды… Молча прошла в ванную, сохранившуюся после пожара в целости… Когда опускала в воду три белые розы, заметила, что кончик торта отщиплен… Значит, Тамара Сергеевна успела его попробовать перед тем, как погибнуть?Мы с Маринкой ходили, отягощенные двумя сумками. Маринка стала владелицей также остова старинной настольной лампы с бронзовым постаментом и фарфоровой дутой ножкой, на которой изображены сцены из жизни голых античных женщин, принимающих разные пленительные для мужского взгляда позы средь пышной растительности и цветов, двух десятков хороших книг, если говорить о крупных вещах.Мы уже спустились с крыльца, как мне вдруг что-то стукнуло в голову.— Жди! — бросила Маринке.Почти бегом — через вестибюль, по лестнице… Рванула на себя ручку двери сгоревшей комнаты и… и не сразу смогла произнести заготовленную фразу. Потому что в комнате творилось что-то малопонятное на первый взгляд, чудовищное, кипела какая-то адова работа. И «Быстрицкая», и секретарша, и сестра-хозяйка ползали-лазали по полу, двигали остатки мебели, шарили за плинтусами, переворачивали матрас на постели умершей, лихорадочно перещупывали подушки, одеяла и периодически оповещали друг друга:— Это мое! Я нашла!И время от времени хвастались друг перед другом:— Глядите, ложка серебряная!— Ой, а я нашла шифоновый шарф!— Ой, а я этот термос заберу!Они были вне себя, как грибники в лесу, наткнувшиеся на россыпь белых. Они измазали пеплом и прочей грязью пожарища не только руки, но и одежду, и лица. Они настолько были увлечены своим варварским, убогим занятием, что не замечали меня, хотя я стояла в дверях уже минут десять, не меньше, как вкопанная и очумелая. Особенно меня поразила красавица «Быстрицкая», недавно столь высокомерная, томная девица… И секретарша Валентина Алексеевна удивила немало. После почти слезливых причитаний и такая резвость в поиске чужих вещей в комнате-могиле, такое усердие в выковыривании ножичком чего-то там, возможно, завалившегося в щель за плинтусом… Да и сестра-хозяйка была хороша… Презрев свою дородность, грязь на полу, она просеивала руками мусор, что подгребла веником на середину комнаты.— Вы меня простите, — громко сказала я в расчете на то, что бабенки спохватятся и как-то усовестятся.Но ничего подобного не произошло. Они уставились на меня равно враждебным взглядом, и «Быстрицкая» сказала за всех:— Вы все забрали, что хотели. Остатки — нам. Мы всегда берем после.— Я не за тем… я портрет забрать.— Берите, берите! — радостным хором, и сами же сняли со стены обгорелую раму с полупортретом Георгия Табидзе. Этим самым они как бы уравнивали меня с собой, принимали в свою забубенную компанию. В пальчиках с лакированными длинными ноготками блестело лезвие ножа… Видимо, «Быстрицкая» с его помощью выискивала особо искусно упрятанные сокровища в самых труднодоступных щелях и дырах. Мне стало страшно. Меня охватило ощущение какой-то общей, зловещей тайны, сцепившей этих лихих бабенок накрепко, на веки веков… А я-то им зачем? Тем более, что Анна Романовна, прижимая к высокой груди большой розовый китайский термос, сердито выговорила «Быстрицкой»:— Дверь-то почему забыла запереть?И нож, ножик-то ишь как посверкивает… И вот-вот, сейчас-сейчас начнется что-то жуткое, где этот ножик будет задействован… Это же хищная стая… вряд ли меня спасет бумажный, полуобгорелый Табидзе…Пришлось силой воли подавить в себе нелепый в сущности страх: ведь это, все-таки, не джунгли, не Берег Слоновой Кости, а Москва, и за прокопченным окном сияет майское солнце… И как хорошо, что у ног сестры-хозяйки я углядела клочок фотографии, видимо, отброшенный ею за ненадобностью — три головы: две женские, а в середине — мужская. Узнала — Табидзе, а женщины неизвестны.Как можно дружелюбнее я спросила у замерших женщин:— Это вы нашли? Можно взять?И опять они словно бы все вместе бросились исполнять мое заветное желание… Обрывок полусгоревшей фотографии я сунула в свою сумку и ушла.Навстречу мне попался директор. Он шел быстро и что-то тихонько напевал. Видимо, настроение у Виктора Петровича было неплохое.— Что такое? — остановил он меня. — Что-нибудь случилось?— Да нет, — я затянулась сигаретой, и мой голос с хрипотцой был вял и равнодушен. — Просто Марина попросила фото забрать… Табидзе…— Хорошо, что вы задержались, — вдруг произнес он. — Мне надо отдать вашей Марине конверт с… Пройдемте ко мне в кабинет!Прошли. Я все потягивала дым из бело-кремовой трубочки.Директор вынул из сейфа конверт:— Возьмите. Здесь удостоверение на могилу. Мордвинова похоронила мужа на Ваганьковском. Там и её похоронили… Давно курите?— С десяти лет, — соврала с долей наглядного самобичевания.— Зря! — сказал. — Здоровье надо беречь. Нельзя со своим организмом обращаться кое-как… — он не нашел точного определения и закончил: — Я это вам как врач говорю!— А вы и врач? — наивно вякнула я.— В прошлом, — был ответ. — Имейте в виду — никакой наряд не способен привлечь мужчин к курящей женщине! Вы же молоды… «Целоваться с пепельницей», как говорится… мало интереса… Легкие, бронхи, сердце — их жалеть и жалеть надо…— Спасибо. Я подумаю над вашими словами, — и пошла прочь.Но он остановил меня:— Зачем вы носите темные очки? Даже в помещении не снимаете?О, ответ у меня был припасен, и я отозвалась без подозрительного промедления:— Аллергия. Что-то цветет мне во вред. Отекают веки и краснеют глаза. Зачем же пугать людей?— Чем пользуетесь?— Тавегилом.Это была дружелюбная беседа или все-таки допрос? Не поняла, нет. Но когда мы с Маринкой решили ловить попутку, я ей сказала:— Ни слова обо всем, что было в этом доме! Мало ли… Вдруг шофер — тоже в игре. Что-то мне очень не по себе. Потом все расскажу. Лучше перестраховаться, чем недостраховаться. Садимся, молчим, изображаем усталых девиц.Так и сделали. Сели в машину к пожилому человеку. Конечно, трудно его и старенький «москвичок» заподозрить в связях с Домом, где сжигают людей ни за что, ни про что, потом рыскают в их комнатах-могилах в явном расчете, что полоумная старуха по-пиратски спрятала где-то здесь свои основные сокровища. И все-таки… Но зато он говорил почти без умолку и на очень полезную для нас тему:— Вы из этого Дома? Где старые-престарые? Ох, как же это можно жить не в своей квартире и умирать в чужих людях! Ох, не дай Бог! У меня в одном таком доме сватья в няньках. Так, говорит, надо им, врачам-то, уморить какого старичка, либо же старушку, — у них это запросто, у них средства имеются. А чего им залеживаться, старым-то, если мест для других не хватает, а этим сто лет в субботу… Тоже понять можно, врачей-то… Но если меня взять — ох, не хотел бы с чьей-то помощью да на тот свет! Конечно, некоторые из них и в девяносто с твердой памятью, а другие и в шестьдесят под себя ходят… Не наубираешься…Еще он ворчал насчет всякого рода «мерсов» и «чароков», которые мчатся сломя голову, потому что за рулем сидят молодые бритоголовые тупари, они же и бандиты, воры в законе. Это он не спустил белой иномарке, что вжикнула мимо, действительно, едва не задев его, судя по всему, леченый-перелеченый «москвичок». А закончил, подъезжая к Маринкиному дому, с едким беспомощным пафосом пенсионера:— А чего ждать еще-то? Какой манны небесной? Лучше для простого, честного человека не будет! Это же арифметика для первого класса: власть ворует, грабит, так чего же другим-то, хватким, не хапать то и се? Вот и идет грабиловка по всему фронту!Мы с Маринкой рассмеялись, пожелали дедушке доброго здоровья и вылезли из машины со своими сумками. А там, в Маринкиной квартиренке, где то и дело прикашливал Олежек, но не ныл, не сидел без дела, а подобно многим выздоравливающим детям, с усердием рисовал за своим детским низеньким столом…Босой и угрюмый Павел угрюмо трудился неподалеку. Он писал натюрморт из овощей и фруктов. Избранные овощи и фрукты возлежали на столе, уже порядком пожухлые. Но мастер делал их свежими и аппетитными. Он почти не обратил внимания на нас. Так, глянул искоса и словно бы злобненько, и продолжал осторожно кисточкой слизывать краски с деревянной палитры.Маринка поглядела-поглядела на своего хмурого, словно неродного мужа, который стоял в одних трусах синего цвета, небритый, с всклокоченными волосами, ничего не произнесла даже… Зато он упредил какие-то её припасенные наветы и, словно в отместку, заявил ядовито:— Представь, за эту картину мне заплатят тысячу долларов. Если, конечно, она приглянется посреднику. Он повезет её в Испанию. В Испании сейчас ценятся такого рода картины под средневековье. И если так все пойдет — побегу километрами писать помидоры, огурцы, яблоки. Вот тогда ты перестанешь меня пилить… Богатых не пилят.Маринка ничего не ответила. Я же поняла, что сей монолог предназначался мне, то есть совсем посторонней женщине в жутко ярком прикиде. Он меня не узнал.Мы с Маринкой прошли на кухню. Я сняла парик, красный пиджак и прочее, сходила в ванну, вымылась с головой, которая вспотела под париком и чесалась, переоделась в Маринкин ситцевый халатик и вернулась к ней. Мы разом отхлебнули из кружек чай, разом взглянули друг на друга и расхохотались неизвестно почему. Хотя, может быть, потому, что сыграли задуманный спектакль вполне классно. Или потому, что мы обе, девочки-припевочки, с малых лет мечтавшие о красивых порханиях в балетных пачках или, на крайний случай о выходах на большую сцену в ролях Джульетты, Марии Стюарт, Анны Карениной и, естественно, о явлении энергичных красавцев-принцев с сияющими от любви к нам глазами, получили то, что получили, и не более того.А так как мы оказались неинтересны мужской занятой половине дома, то решили никого не вовлекать в свои делишки, а самим разобраться с теми вещами-книгами, что принесли, вытащили их из сумок, разложили что по полу, что по столу, прикинули:— Не густо.То есть, конечно же, никто и не рассчитывал на то, что Маринке достанутся златые горы, но…Я-то промолчала, а Маринка не стерпела и брякнула:— Во какие мы с тобой стали барахольщицы! Печалимся, что после убиенной старухи нам мало перепало…— Глупая! — рассердилась я. — Опять накручиваешь на пустом месте! Видела бы тех теток, которые шуровали в квартире Мордвиновой после нас! Как они копались в вещах! С какой алчностью хватали все, что плохо лежало! Ножом за плинтусами ковырялись! Вот жуть, так жуть! Как же они терпят, что все эти старые актрисы в драгоценностях ходят! Кстати, а где же драгоценности самой Мордвиновой? В коробке ведь одна дешевка…— А ведь верно… Сливкин говорил, что у неё много драгоценностей. Разворовали, выходит?— Во время пожара, — уточнила я. — Может, и пожар устроили, чтоб разворовать… Может, у неё был какой-нибудь драгоценный-предрагоценный бриллиант… Интересные дела…— О чем это вы тут?На пороге кухни стоял Павлик Паоло — в трусах и старых тапках с обшлепанным задником. Кудри-лохмы в живописном беспорядке клубились на его голове. Он, вроде, глядел на нас, но не видел. Его блуждающий взгляд выражал скуку.— Обогатились, значитца? — спросил, почесывая голую грудь. — Демократы фиговые кинули вам призыв — «выживай, как можешь!»№ — вы и стараетесь… На пивко будет хоть?— Не надо, Павлуша, — попросила Маринка. — У тебя сейчас работа идет. А выпьешь пива — захочешь водки и пошло-поехало…— Оно, милая ты моя, все одно и пошло и поехало. Думаешь, под моей фамилией мои картинки поедут в Испанию? Не-а, посредник поставит самую базарную на нынешний базарный день. Тут хоть пей, хоть не пей… Э-э-э! — его взгляд вдруг стал осмысленным. Он увидел вазу-конфетницу из металла, которую мы поставили на холодильник. — Это ещё что такое, девушки?Схватил, повертел в руках и так, и сяк, и вот эдак, и заплясал на месте:— Девицы-красавицы! Да ведь это, может, Фаберже! Может, самый настоящий Фаберже! Вон и морские коньки… Если, конечно, не подделка… Если не подделка, то много каких красок самолучших можно накупить! И холста! Не держать же эту штуку за пазухой, а? Не ставить же на комод, которого у нас и нет. Не лезть же с ней к гостям, чтоб похвалиться! Продать и дело с концом! Я бы такие себе красочки понакупил! Я бы такие картинки нарисовал! И пошли ко всем чертям огурцы-помидоры! Конечно, если ты, Маринка, не пожадничаешь и не упрячешь эту в сущности бестолковую штучку себе в бюстгалтер. Были б мы графьями или банкирами, собирали б коллекцию — ну тогда да… А так… голь перекатная… Обратить сей предмет в денежки, и дело с концом! Кто за? Кто против? Расцениваю ваше молчание как знак солидарности. Я бы, между нами, накупил бы ещё обоев, сделал бы ремонт. Мы же лет двадцать не ремонтировались… Краны текут, сантехнику менять… Или я не прав?— Ой, Павлик! — Маринка смотрела на него сияющими глазами. — Ой, если это, действительно, дорогая штука! Тебе, действительно, нужны хорошие краски… И мы, действительно, давно живем как-то не по-человечески… обои выцвели, подоконники облупились…— Но сначала, — решил Павел, осторожно ставя вазу на холодильник, — надо не впадать в эйфорию, надо снести эту штуковину в антикварный магазин и узнать хотя бы её приблизительную цену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36