Судя по тому, как они передразнивали окружающих, по их оглушительному хохоту, по насмешливым окликам, которыми они обменивались с товарищами через всю залу, видно было, что эти школяры далеко не разделяли скуки и усталости остальной части публики, превращая для собственного удовольствия все, что попадалось им на глаза, в зрелище, помогавшее им терпеливо переносить ожидание.
Клянусь душой, это вы, Жоаннес Фролло де Молендино! кричал один из них другому, белокурому бесенку с хорошенькой лукавой рожицей, примостившемуся на акантах капители. Недаром вам дали прозвище Жеан Мельник, ваши руки и ноги и впрямь походят на четыре крыла ветряной мельницы. Давно вы здесь?
По милости дьявола, ответил Жоаннес Фролло я торчу здесь уже больше четырех часов, надеюсь, они зачтутся мне в чистилище! Еще в семь утра я слышал, как восемь певчих короля сицилийского пропели у ранней обедни в Сент-Шапель Достойно…
Прекрасные певчие! ответил собеседник. Голоса у них тоньше, чем острие их колпаков. Однако перед тем как служить обедню святому королю Иоанну, не мешало бы осведомиться, приятно ли Иоанну слушать эту гнусавую латынь с провансальским акцентом.
Он заказал обедню, чтобы дать заработать этим проклятым певчим сицилийского короля! злобно крикнула старуха из теснившейся под окнами толпы. Скажите на милость! Тысячу парижских ливров за одну обедню! Да еще из налога за право продавать морскую рыбу в Париже!
Молчи, старуха! вмешался какой-то важный толстяк, все время зажимавший себе нос из-за близкого соседства с рыбной торговкой. Обедню надо было отслужить. Или вы хотите, чтобы король опять захворал?
Ловко сказано, господин Жиль Лекорню [4], придворный меховщик! крикнул ухватившийся за капитель маленький школяр.
Оглушительный взрыв хохота приветствовал злополучное имя придворного меховщика.
Лекорню! Жиль Лекорню! кричали одни.
Cornutus et hirsutus! [5] вторили другие.
Чего это они гогочут? продолжал маленький чертенок, примостившийся на капители. Ну да, почтеннейший Жиль Лекорню, брат Жеана Лекорню, дворцового судьи, сын Майе Лекорню, главного смотрителя Венсенского леса; все они граждане Парижа и все до единого женаты.
Толпа совсем развеселилась. Толстый меховщик молча пытался ускользнуть от устремленных на него со всех сторон взглядов, но тщетно он пыхтел и потел Как загоняемый в дерево клин, он, силясь выбраться из толпы, достигал лишь того, что его широкое, апоплексическое, побагровевшее от досады и гнева лицо только еще плотнее втискивалось между плеч соседей. Наконец один из них, такой же важный, коренастый и толстый, пришел ему на выручку:
Какая мерзость! Как смеют школяры так издеваться над почтенным горожанином? В мое время их за это отстегали бы прутьями, а потом сожгли бы на костре из этих самых прутьев.
Банда школяров расхохоталась.
Эй! Кто это там ухает? Какой зловещий филин?
Стой-ка, я его знаю, сказал один, это Андри Мюнье.
Один из четырех присяжных библиотекарей Университета, подхватил другой.
В этой лавчонке всякого добра по четыре штуки, крикнул третий, четыре нации, четыре факультета, четыре праздника, четыре эконома, четыре попечителя и четыре библиотекаря.
Отлично, продолжал Жеан Фролло, пусть же и побеснуются вчетверо больше!
Мюнье, мы сожжем твои книги!
Мюнье, мы вздуем твоего слугу!
Мюнье, мы потискаем твою жену!
Славная толстушка госпожа Ударда!
А как свежа и весела, точно уже овдовела!
Черт бы вас побрал! прорычал Андри Мюнье.
Замолчи, Андри, не унимался Жеан, все еще цеплявшийся за свою капитель, а то я свалюсь тебе на голову!
Андри посмотрел вверх, как бы определяя взглядом высоту столба и вес плута, помножил в уме этот вес на квадрат скорости и умолк.
Жеан, оставшись победителем, злорадно заметил:
Я бы непременно так и сделал, хотя и прихожусь братом архидьякону.
Хорошо тоже наше университетское начальство! Даже в такой день, как сегодня, ничем не отметило наших привилегий! В Городе потешные огни и майское дерево, здесь, в Сите, мистерия, избрание папы шутов и фландрские послы, а у нас в Университете ничего.
Между тем на площади Мобер хватило бы места! сказал один из школяров, устроившихся на подоконнике.
Долой ректора, попечителей и экономов! крикнул Жеан.
Сегодня вечером следовало бы устроить иллюминацию в Шан-Гальяр из книг Андри, продолжал другой.
И сжечь пульты писарей! крикнул его сосед.
И трости педелей!
И плевательницы деканов!
И буфеты экономов!
И хлебные лари попечителей!
И скамеечки ректора!
Долой! пропел им в тон Жеан. Долой Андри, педелей, писарей, медиков, богословов, законников, попечителей, экономов и ректора!
Да это просто светопреставление! возмутился Андри, затыкая себе уши.
А наш ректор легок на помине! Вон он появился на площади! крикнул один из сидевших на подоконнике.
Все, кто только мог, повернулись к окну.
Неужели это в самом деле наш достопочтенный ректор Тибо? спросил Жеан Фролло Мельник. Повиснув на одном из внутренних столбов, он не мог видеть того, что происходило на площади.
Да, да, ответили ему остальные, он самый, ректор Тибо!
Действительно, ректор и все университетские сановники торжественно шествовали по дворцовой площади навстречу послам. Школяры, облепившие подоконник, приветствовали шествие язвительными насмешками и ироническими рукоплесканиями. Ректору, который шел впереди, пришлось выдержать первый залп, и залп этот был жесток.
Добрый день, господин ректор! Эй! Здравствуйте!
Каким образом очутился здесь этот старый игрок? Как он расстался со своими костяшками?
Смотрите, как он трусит на своем муле! А уши у мула короче ректорских!
Эй! Добрый день, ректор Тибо! Tybalde alea tor [6] Старый дурак! Старый игрок!
Да хранит вас бог! Ну как, сегодня ночью вам часто выпадало двенадцать очков?
Поглядите, какая у него серая, испитая и помятая рожа! Это все от страсти к игре и костям!
Куда это вы трусите, Тибо, Tybalde ad dados, задом к Университету и передом к Городу?
Он едет снимать квартиру на улице Тиботоде [7], воскликнул Жеан Мельник.
Вся компания школяров громовыми голосами, бешено аплодируя, повторила этот каламбур:
Вы едете искать квартиру на улице Тиботоде, не правда ли, господин ректор, партнер дьявола?
Затем наступила очередь прочих университетских сановников.
Долой педелей! Долой жезлоносцев!
Скажи, Робен Пуспен, а это кто такой?
Это Жильбер Сюльи, Gilbertus de Soliaco, казначей Отенского колежа.
Стой, вот мой башмак; тебе там удобнее, запустика ему в рожу!
Saturnalitias mittimus весе nuces [8].
Долой шестерых богословов и белые стихари!
Как, разве это богословы? А я думал это шесть белых гусей, которых святая Женевьева отдала городу за поместье Роньи!
Долой медиков!
Долой диспуты на заданные и на свободные темы!
Швырну-ка я в тебя шапкой, казначей святой Женевьевы! Ты меня надул! Это чистая правда! Он отдал мое место в нормандском землячестве маленькому Асканио Фальцаспада из провинции Бурж, а ведь тот итальянец.
Это несправедливо! закричали школяры. Долой казначея святой Женевьевы!
Эй! Иоахим де Ладеор! Эй! Лук Даюиль! Эй! Ламбер Октеман!
Чтоб черт придушил попечителя немецкой корпорации!
И капелланов из Сент-Шапель вместе с их серыми меховыми плащами.
Seu de pellibus grisis fourratis!
Эй! Магистры искусств! Вон они, черные мантии! Вон они, красные мантии!
Получается недурной хвост позади ректора!
Точно у венецианского дожа, отправляющегося обручаться с морем.
Гляди, Жеан, вон каноники святой Женевьевы.
К черту чернецов!
Аббат Клод Коар! Доктор Клод Коар! Кого вы ищете? Марию Жифард?
Она живет на улице Глатиньи.
Она греет постели смотрителя публичных домов.
Она выплачивает ему свои четыре денье qualuor denarios.
Aut unum bombum.
Вы хотите сказать с каждого носа?
Товарищи! Вон Симон Санен, попечитель Пикардии, а позади него сидит жена!
Post equitem sedet atra сига [9].
Смелее, Симон!
Добрый день, господин попечитель!
Покойной ночи, госпожа попечительница!
Экие счастливцы, им все видно, вздыхая, промолвил все еще продолжавший цепляться за листья капители Жоаннес де Молендино.
Между тем присяжный библиотекарь Университета Андри Мюнье прошептал на ухо придворному меховщику Жилю Лекорню:
Уверяю вас, сударь, что это светопреставление. Никогда еще среди школяров не наблюдалось такой распущенности, и все это наделали проклятые изобретения: пушки, кулеврины, бомбарды, а главное книгопечатание, эта новая германская чума. Нет уж более рукописных сочинений и книг. Печать убивает книжную торговлю. Наступают последние времена.
Это заметно и по тому, как стала процветать торговля бархатом, ответил меховщик.
Но тут пробило двенадцать.
А-а! единым вздохом ответила толпа.
Школяры притихли. Затем поднялась невероятная сумятица; зашаркали ноги, задвигались головы; послышалось оглушительное сморканье и кашель; каждый старался приладиться, примоститься, приподняться. Наконец наступила полная тишина: все шеи были вытянуты, все рты полуоткрыты, все взгляды устремлены на мраморный стол. Но ничего нового на нем не появилось. Там по-прежнему стояли четыре судебных пристава, застывшие и неподвижные, словно раскрашенные статуи. Тогда все глаза обратились к возвышению, предназначенному для фландрских послов. Дверь была все так же закрыта, на возвышении никого. Собравшаяся с утра толпа ждала полудня, послов Фландрии и мистерии. Своевременно явился только полдень.
Это было уже слишком!
Подождали еще одну, две, три, пять минут, четверть часа; никто не появлялся. Помост пустовал, сцена безмолвствовала.
Нетерпение толпы сменилось гневом. Слышались возгласы возмущения, правда, еще негромкие. «Мистерию! Мистерию!» раздавался приглушенный ропот. Возбуждение нарастало. Гроза, дававшая о себе знать пока лишь громовыми раскатами, веяла над толпой. Жеан Мельник был первым, вызвавшим вспышку молнии.
Мистерию, и к черту фландрцев! крикнул он во всю глотку, обвившись, словно змея, вокруг своей капители.
Толпа принялась рукоплескать.
Мистерию, мистерию! А Фландрию ко всем чертям! повторила толпа.
Подать мистерию, и притом немедленно! продолжал школяр. А то, пожалуй, придется нам для развлечения и в назидание повесить главного судью.
Верно! завопила толпа. А для начала повесим его стражу!
Поднялся невообразимый шум. Четыре несчастных пристава побледнели и переглянулись. Народ двинулся на них, и им уже чудилось, что под его напором прогибается и подается хрупкая деревянная балюстрада, отделявшая их от зрителей.
То была опасная минута.
Вздернуть их! Вздернуть! кричали со всех сторон.
В это мгновение приподнялся ковер описанной нами выше одевальной и пропустил человека, одно появление которого внезапно усмирило толпу и, точно по мановению волшебного жезла, превратило ее гнев в любопытство.
Тише! Тише! раздались голоса.
Человек, дрожа всем телом, отвешивая бесчисленные поклоны, неуверенно двинулся к краю мраморного стола, и с каждым шагом его поклоны становились все более похожими на коленопреклонения.
Мало-помалу водворилась тишина. Слышался лишь тот еле уловимый гул, который всегда стоит над молчащей толпой.
Господа горожане и госпожи горожанки! сказал вошедший. Нам предстоит высокая честь декламировать и представлять в присутствии его высокопреосвященства кардинала превосходную моралитэ под названием «Праведный суд Пречистой девы Марии». Я буду изображать Юпитера. Его преосвященство сопровождает в настоящую минуту почетное посольство герцога Австрийского, которое несколько замешкалось, выслушивая у ворот Боде приветственную речь ректора Университета. Как только его святейшество прибудет, мы сейчас же начнем.
Нет сомнения, что только вмешательство самого Юпитера помогло спасти от смерти четырех несчастных приставов. Если бы нам выпало счастье самим выдумать эту вполне достоверную историю, а значат, и быть ответственными за ее содержание перед судом преподобной нашей матери-критики, то во всяком случае против нас нельзя было бы выдвинуть классического правила: Nec Deus intersit [10]. Надо сказать, что одеяние господина Юпитера было очень красиво и также немало способствовало успокоению толпы, привлекая к себе ее внимание. Он был одет в кольчугу, обтянутую черным бархатом с золотой вышивкой; голову его прикрывала двухконечная шляпа с пуговицами позолоченного серебра; и не будь его лицо частью нарумянено, частью покрыто густой бородой, не держи он в руках усыпанной мишурой и обмотанной канителью трубки позолоченного картона, в которой искушенный глаз легко мог признать молнию, не будь его ноги обтянуты в трико телесного цвета и на греческий манер обвиты лентами, этот Юпитер по своей суровой осанке мог бы легко выдержать сравнение с любым бретонским стрелком из отряда герцога Беррийского.

II. Пьер Гренгуар

Однако, пока он держал свою торжественную речь, всеобщее удовольствие и восхищение, возбужденные его костюмом, постепенно рассеивались, а когда он пришел к злополучному заключению: «Как только его святейшество прибудет, мы сейчас же начнем», его голос затерялся в буре гиканья и свиста.
Немедленно начинайте мистерию! Мистерию немедленно! кричала толпа. И среди всех голосов отчетливо выделялся голос Жоаннеса де Молендино, прорезавший общий гул, подобно дудке на карнавале в Ниме.
Начинайте сию же минуту! визжал школяр.
Долой Юпитера и кардинала Бурбонского! вопил Робен Пуспен и прочие школяры, угнездившиеся на подоконнике.
Давайте моралитэ! вторила толпа. Сейчас же, сию минуту, а не то мешок и веревка для комедиантов и кардинала!
Несчастный Юпитер, ошеломленный, испуганный, побледневший под слоем румян, уронил молнию, снял шляпу, поклонился и, дрожа от страха, пролепетал:
Его высокопреосвященство, послы… госпожа Маргарита Фландрская…
Он не знал, что сказать. В глубине души он опасался, что его повесят.
Его повесит толпа, если он ее заставит ждать, его повесит кардинал, если он его не дождется; куда ни повернись, перед ним разверзалась пропасть, то есть виселица.
К счастью, какой-то человек пришел ему на выручку и принял всю ответственность на себя.
Этот незнакомец стоял по ту сторону балюстрады, в пространстве, остававшемся свободным вокруг мраморного стола, и до сей поры не был никем примечен благодаря тому, что его долговязая и тощая особа не могла попасть ни в чье поле зрения, будучи заслонена массивным каменным столбом, к которому он прислонялся. Это был высокий, худой, бледный, белокурый и еще молодой человек, хотя щеки и лоб его уже бороздили морщины; его черный саржевый камзол потерся и залоснился от времени. Сверкая глазами и улыбаясь, он приблизился к мраморному столу и сделал знак рукой несчастному страдальцу. Но тот до того растерялся, что ничего не замечал.
Новоприбывший сделал шаг вперед.
Юпитер! сказал он. Милейший Юпитер!
Тот не слышал его.
Потеряв терпение, высокий блондин крикнул ему чуть не в самое ухо:
Мишель Жиборн!
Кто меня зовет? как бы внезапно пробудившись от сна, спросил Юпитер.
Я, ответил незнакомец в черном.
А! произнес Юпитер.
Начинайте сейчас же! продолжал тот. Удовлетворите требование народа. Я берусь умилостивить судью, а тот в свою очередь умилостивит кардинала.
Юпитер облегченно вздохнул.
Всемилостивейшие господа горожане! крикнул он во весь голос толпе, все еще продолжавшей его освистывать. Мы сейчас начнем!
Evoe, Jupiter! Plaudite, cives! [11], закричали школяры.
Слава! Слава! закричала толпа.
Раздался оглушительный взрыв рукоплесканий, и даже после того, как Юпитер ушел за занавес, зала все еще дрожала от приветственных криков.
Тем временем незнакомец, столь магически превративший «бурю в штиль», как говорит наш милый старик Корнель, скромно отступил в полумрак своего каменного столба, и, несомненно, по-прежнему остался бы там невидим, недвижим и безмолвен, не окликни его две молодые женщины, сидевшие в первом ряду и обратившие внимание на его беседу с Мишелем Жиборном Юпитером.
Мэтр! позвала его одна из них, делая ему знак приблизиться.
Тес, милая Лиенарда, сказала ее соседка, хорошенькая, цветущая, по-праздничному расфранченная девушка, он не духовное лицо, а светское, к нему следует обращаться не «мэтр», а «мессир».
Мессир! повторила Лиенарда.
Незнакомец приблизился к балюстраде.
Что угодно, сударыни? учтиво спросил он.
О, ничего! смутившись, ответила Лиенарда. Это моя соседка, Жискета ла Жансьен, хочет вам что-то сказать.
Да нет же, зардевшись, возразила Жискета. Лиенарда окликнула вас «мэтр», а я поправила ее и объяснила, что вас следует назвать «мессир».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10