— Ключ?!
— Я же приглашала тебя искать клад, — с прорезавшимся презрением прошипела Катерина, — неужели я была обязана объяснить, что клад — это и есть брелок, который я, как типичная безалаберная краля, потеряла где-то в траве?!
— Почему же мы тогда искали в магазине? — Антону удавалось не выдать тембром голоса, что он готов расплющить всех и вся, лишь бы оказаться от этого заколдованного места как можно дальше.
— Мы не успели разделиться, по моему плану ты должен был искать внутри, а я от греха подальше — снаружи, — слова девушки сочились безупречной логикой и презрением.
Но не убедили Антона. Перегнувшись через ее соблазнительно упакованные в кремовое мини бедра, он поймал за бретельку кремово-розовую сумочку и вытряхнул содержимое на торпеду. Вместе с помадой Clarins пудреницы Ever bilena и пачки тампаксов на пластмассу брякнулся брелок сигнализации, и тренькнули ключи.
Пистолет отправился под ремень на противоположный от пленницы бок... «Фольксваген-гольф» прыгнул вперед так, будто ему здорово поддали копытом под багажник, и с визгом раненого зайца пронесся по травяным кочкам. Резкий поворот руля, занос на всех четырех колесах, ощущение, будто задок машины отрывается от дороги... И вот многострадальный «гольф» выровнялся и замельтешил по колдобинам, опасно шкрябая днищем.
— Куда по копаному?! — только и успел крикнуть таявшему в размерах заднему номеру «гольфа» сержант.
— Аккуратней, — простонала Катерина, — мне эта машина обошлась в восемнадцать тысяч!
— За такие бабки надо было двухлитровый, а не один и четыре двигатель брать!
За последним бревенчатым сараем дорога стала чуть ровнее, и сошли на нет лужи, но машинку продолжало швырять из стороны в сторону, будто назюзюкавшегося Пятачка с воздушным шариком. У Антона в закромах не оказалось солнцезащитных очков, а отрезанная горизонтом половинка солнца била в глаза лучами прямой наводкой, и не спасал слишком высокий щиток.
Девушка не унизилась подбиранием рассыпанного добра, и бирюльки, несколько раз поцеловавшись с лобовым стеклом, сползли-скатились под ноги.
До поры пошлем подальше мистическую оказию, мгновенно перешвырнувшую Антона километров за триста-пятьсот в глубинку. Какие он успел совершить ошибки?! Глобальная — находясь в бегах, зачел товарищей, покрашенных под заурядных ментов, заурядными ментами, а ведь «во время эпидемии чумы ангиной не болеют». Вторая ошибка для человека с его концептуальным образованием не менее позорна: весь сегодняшний день он шатался по местам скопления невинных граждан — универмаги, общественный транспорт, пешеходные зоны... какого-то лешего наивно полагая, что толпа — лучшая маскировка, когда адепты единодушно учат при первом же тревожном звоночке ложиться на дно. И чем глубже, тем дольше проживешь.
— Антон, — многозначительно начала Катя, намертво вцепившись в дверную ручку, — тебе очень не повезло, что в заложницы ты взял меня, папа тебя найдет даже на икорно-гейзерном Сахалине!
— «Папа» в каком смысле? — не отрывая глаз от дороги, скупо изобразил интерес Петров. — Родной папа, или «папа»?
— Хочешь пощечину?
— На такой скорости и дороге это самоубийство. — Он попытался поймать ее взгляд и подмигнуть, но пленница упрямо смотрела на дорогу — с бледным лицом и плотно сжав губы.
— Черт!!! — только и выкрикнул Петров, когда случайно глянул в зеркальце заднего обзора. Конечно, это с его стороны был суперпромах — он не озаботился вывести из строя УАЗ (вбил в мозжечок, что не стоит мараться, все равно — фальшивка), и теперь эта загадочная дура-машина не только прочно висела на хвосте, но и нагоняла. — Ладно, не боись, прорвемся!
— Я и не боюсь. Они не работают на моего папу, но за те деньги, которые он им предложит, они продадут тебя ему с потроха-а... Осторожней, полоумный!!!
...Не менее очарователен третий прокол, который Антон сам себе по глупости подарил. Он стал планировать ночевку ближе к вечеру, хотя те же учителя в один голос талдычили, что у правильного человека шахматная партия с будущим распланирована минимум на пять ходов вперед. Антон Дмитриевич Петров, прошедший обязательный начальный курс полевого, агентурного разведчика и агента влияния, обделался по самые помидоры, только теорию пришлось проверять практикой!..
— Ты не поверишь, Катерина, но я — честный человек. А вот эти, которые... здесь держись крепче... которые на хвосте, черт знает кто и откуда. Но, кажется, им за мою бестолковую голову замаксали столько, что ты при любом раскладе окажешься лишним свидетелем.
— Но они же все равно нас догонят!
— У нас один пистолет на двоих, и у них один на двоих, и солнце вот-вот сядет.
С последним лучом солнца дорога нырнула в лес, косматые, понизу укутанные еле различимой седой паутиной ели встали по бокам и принялись сине-зелеными лапами скрестись в стекло. Антон резко тормознул:
— Пока у них глаза не привыкли, смывайся сквозь бурелом, сколько хватит сил, останусь цел — я тебя позову! — Антон одной рукой отпирал дверь, другой выхватывал «макара».
Но девушки рядом уже не было, из вороха опадающих розовых тряпок к его вооруженной руке метнулось и оплело руку кольцами гибкое скользкое тело гигантской, не меньше легендарных анаконд, змеи. Дьяволиада продолжалась, вот и четвертая ошибка — зря он отложил на будущее мозговой штурм темы, каким-таким инфернальным образом его швырнуло из одной лузы пространства в другую... Наконец вся десятиметровая тварь выползла из девичьего маскарадного костюма, кольца обвили Антону ноги, кольца захлестнули горло и стали душить.
УАЗ подъехал к «Фольксвагену» почти впритык, две серые личности выбрались наружу и стали приближаться, уже не торопясь.
* * *
До третьих петухов оставалось четыре часа семнадцать минут. Придорожное кафе было с претензией, с претензией была и хозяйка-официантка-барменша в одном лице, вся в тесном и сиреневом. Ее могучий бюст двумя спелыми дынями многозначительно выпирал из глубокого выреза. Но Эрнста не интересовал вырез, и даже на молочно-белую шею сиреневой мадам он не косился, было не до забав.
— Горячее будем? — скверным сопрано спросила официантка, чем мгновенно развеяла приятное впечатление о себе.
Эрнст еще подумал, что с такими голосовыми данными дамы учредителям кафе совершенно не обязательно тратиться на охрану, чуть что, «воздушная тревога» на сто верст вокруг гарантирована.
— Солянку, шницель с картофелем фри, томатный сок, — равнодушно перечислил Эрнст и повернулся к Фрязеву с жестом доброй воли, — заказывай, я плачу.
— Аналогично, — Константина Фрязева тоже не очаровали монументальные формы официантки, сейчас его мытарили совсем другие мысли. Очень интересовало смертного уйти отсюда без потерь — все-таки полнолуние, господа. Плюс, если полнолуние не сыграет дурную шутку, оставался размытым вопрос, сколько именно купюр в итоге беседы положит фон Зигфельд под салфетку.
Сиреневая мадам, кажется, обиделась, что ей уделили так мало внимания, и, волнируя внушительными бедрами, отыграла за стойку. Ночь только начиналась, для придорожного кафе на трассе «Скандинавия» всего два клиента в это время котировались в диковинку. Отвергнуто-разочарованная дама врубила в магнитоле «Русский шансон», и голос покойника спонтанно заполонил свободное пространство кафе:
...Владимирский централ, ветер северный,
Этапом из Твери, зла немерено,
Лежит на сердце тяжкий груз.
Владимирский централ, ветер северный...
Надтреснутый голос безвременно убиенного певца шарил в граненых пепельницах «Лапин култа», расставленных по относительно чистым скатертям. Скатерти саванами покрывали шаткие паучьеногие столики. В жилу надрывной песне, когда мимо заведения проносилась очередная фура, начинали дребезжать пыльные оконные стекла и колыхаться капроновые занавески.
...Когда я банковал, жизнь разменена,
Но не «очко» обычно губит,
А к одиннадцати туз...
— Удача, просто грандиозная удача, он купился на все сто, — самодовольно затараторил Фрязев. Этот фрукт стратегически далеко задвинул локти на скатерть, спишем наглость на мандраж, и рапортовал, уставившись на салфетку, будто в глаза гипнотизера. — Я постучал ему в дверь в четыре утра. Это был очень хитрый ход, представляете, он, оказывается, носит армейские подштанники! — А все-таки очень некомфортно чувствовал себя докладчик, полнолуние всегда полнолуние, и слишком быстро сохла на языке докладчика слюна.
...Там под окном зэка проталина тонка,
И все ж ты недолга, моя весна.
Я радуюсь, что здесь хоть это-то, но есть,
Как мне твоя любовь нужна.

Владимирский централ, ветер северный,
Этапом из Твери, зла немерено,
Лежит на сердце тяжкий груз...
Эрнст фон Зигфельд сидел с каменным лицом, казалось, ему по барабану и нервно-экзальтированный слог Фрязева, и минором облизывающая неметеные углы музыка. В лице фон Зигфельда было что-то мефистофелевское: длинный костлявый заостренный подбородок, постоянно поднятые уголки губ, глубокий треугольный вырез ноздрей, брови вразлет над двумя складками, из которых торчал крючковатый нос, да клинышек коротких светло-русых волос между большими залысинами. Обычными, а не раскосыми, как следовало ожидать, были только его желтовато-серые глаза.
— Конечно, непротокольным визитом в такую рань я его огорошил, и он даже хотел захлопнуть дверь перед моим носом, но пара цитат из Нового Завета прижали праведника к стенке. А окончательно он мне поверил, когда я на его глазах нагло схватил со стола и в секунду сгрыз заплесневелый сухарь. — Фрязев пялился на салфетку, будто подросток на стриптизершу.
Эрнст фон Зигфельд смотрел в пустую пепельницу, пачка «Мальборо» лежала рядом с его правой рукой, но в пепельнице еще не был похоронен ни один окурок.
...Владимирский централ, ветер северный,
Когда я банковал, жизнь разменена,
Но не «очко» обычно губит,
А к одиннадцати туз...
— Я спецом в предыдущий день ничего не жрал, знаете, голодный блеск в глазах не подделаешь, — подлизываясь, осклабился Фрязев. Он в силу каких-то причин поосторожничал, войдя в зал, снять и повесить на крючок синтепоновую куртку из моды девяносто первого года — к гадалке не ходи, презент окучиваемого Фрязевым объекта.
Про голодный блеск фон Зигфельд сам мог бы порассказать на роман-эпопею, но молчал, словно выключенный телевизор. Еще Эрнст подметил, что нынче гражданин Фрязев ведет себя как типичный осужденный на смертную казнь, которому дали последнее слово выговориться-выплеснуть наболевшее. Неужели он догнал?..
...Владимирский централ, ветер северный,
Этапом из Твери, зла немерено,
Лежит на сердце тяжкий груз.
Владимирский централ, ветер северный...
На стол перед клиентами опустился поднос, и повлажневшая глазами под душещипательную песню мадам-официантка расставила порции. Ее бюст чуть ли не разваливал декольте по швам. «Слишком быстро, — мельком подумал Фрязев, — не готовят, а разогревают в микроволновке». — «А сок-то разбавленный», — сообразил Эрнст, но поднимать хай не стал. Ему это надо — привлекать к своей персоне лишнее внимание?
Когда я банковал, жизнь разменена,
Но не «очко» обычно губит,
А к одиннадцати туз.
Фрязев яростно заработал челюстями, ложкой и следом вилкой, нож он игнорировал, при этом отчет о проделанной работе продолжался сквозь коробившее Эрнста плямканье и цыканье зубом. Эрнст прикинул, что играть клиниче4ски голодного персонажа Константину Фрязеву удается при любом желудке, хоть пустом, хоть набитом под завязку, просто талант, этакий самородок земли русской.
— Я вдоволь перед ним повыкаблучивался, спрашивал даже добро сходить в клозет, тарелку вымазывал хлебным мякишем. — Зубы у Фрязева оказались редкими и желтыми. Он работал ими с механическим однообразием — солянка, шницель с картофелем фри, а под занавес и томатный сок, исчезли по этапу, словно цивилизация ацтеков после турне Кортеса, хабарики бычковал и потом докуривал.
Эрнст сделал вывод, что его собеседник не вникает во вкус поглощаемой пищи. Пока не притронувшийся к своей порции «маршрутной» еды Эрнст кивнул на «Мальборо», приглашая угощаться. Константин тут же выудил сигарету, суетливо прикурил и добросовестно затянулся:
— А потом мы с ним спорили, Господи, как мы с ним спорили! — Фрязев прекрасно врубался, что отчет о содеянном у него на высший балл, а вот колбасил, колбасил и не отпускал его мандраж, хоть бы хны!
— Не поминай всуе, — неожиданно прервал бесконечное молчание фон Зигфельд.
— Да-да, конечно, а вы есть не хотите?
— Докуришь, сможешь доесть.
А сквозь надрывы магнитолы снаружи то и дело пробивался грохот курсирующих автоприцепов. Только что особо загремело, небось какой-нибудь КрАЗ, хотя — что КрАЗам делать на этой трассе?
— Спасибочки. Так вот, я о наших спорах. Этот болван наивно верил, что разговорами сможет меня обратить в веру. Мы обсуждали и «Послание к коринфянам», и «Песню песней», я ему талдычу: «Если ты такой истовый, сними сглаз», а он мне: «Гордыня — от беса!» Сплошная умора, обхохочешься. — Фрязев раздавил окурок и придвинул к себе вторую солянку. Он мел языком и не мог выговориться, словно все делает в последний раз.
По легенде, заурядный «ясновидящий и предсказатель» с минимальными экстрасенсорными талантами Константин Фрязев нарушил статью 545 секретного приложения к Уголовному кодексу «Использование в магических ритуалах домашних животных с нанесением им физического ущерба или приведших к их гибели» и был водворен в тайную тюрьму для инферналов рядом с Соловецким монастырем (естественно, с последующим стиранием памяти). На самом деле, конечно же, никто никуда Константина не сажал, но с этой легендой Фрязев, якобы из острога бежавший, нашел приют у священника прихода села Ольхович отца Евдокима, пошедшего на сокрытие преступника под лозунгом: «Я не поддерживаю ваши убеждения, но готов умереть за ваше право отстаивать их». Операция была нацелена на дискредитацию отца Евдокима, в последнее время набиравшего популярность проповедями у шоферов-дальнобойщиков. Курировал операцию антииеромонах восточной инферн-группы войск «Старшая Эдда» Эрнст фон Зигфельд, и сейчас у них происходила рабочая встреча.
— Короче? — Эрнст повертел в пальцах пачку «Мальборо», но отложил, так и не достав сигарету: не хотел оставлять в явочной забегаловке окурок с образцом слюны. А тип, аккуратно уносящий окурок с собой, априори не может не вызвать подозрение.
Магнитола одарила слушателей очередной песней:
Голубой струится луч
Между небом и землей —
Это бархатная ночь
Охраняет свой покой.
Там за кромкою луча
Притаилась пустота.
Там за кромкою луча
Притаилась суета...
А вот здесь спирит-любитель Костик Фрязев дал маху — не обратил внимания, что и эту песню исполнял голос невинно убиенного.
И очень зря — был в сегодняшнем репертуаре магнитолы тонкий намек на толстые обстоятельства.
— Короче, этот поп теперь наш с потрохами, вербовка «втемную» чистосердечного отца прокатила успешно, можем переходить к следующему этапу операции. Я тут кое-что прикумекал, у меня появились интересные наметки... — Чтобы достать из внутреннего кармана плаща конверт, Фрязеву пришлось отложить вилку, и сделал он это с явной неохотой.
Эрнст еще подумал, что вот так запросто, обыденным движением Фрязев вместо конверта мог достать и какой-нибудь «стечкин» с серебряными пулями. И расклад моментально бы переменился.
...Уснувший мир надежно скрыт
От всех забот, от всех обид,
Уснувший мир спокойно спит.
Уснувший мир.
Уснувший мир.
Лишний раз снаружи в песню ворвались лязг и грохот — мимо придорожного кафе прошел следующий автопоезд.
Из синих звезд сложив постель,
Качает ночь, как колыбель,
Уснувший мир...
Мадам-барменша за стойкой глотала сентиментальные слезы и нервно щелкала фисташки за счет заведения, пара слез ухитрилась оросить правую дыню, хозяйке явно было не до клиентских махинаций. Эрнст принял конверт и спрятал, не вскрывая, взамен сунул под салфетку щуплую стопочку еврофантиков. В глазах Фрязева вспыхнул уже традиционный голодный блеск, вместе с салфеткой купюры ловко исчезли со скатерти. Над Эрнстом закружил первый очнувшийся после зимы комар, недоуменно пожужжал и слинял в панике.
— Ты уходишь первым. Быстрей возвращайся к нашему догматику, а то чего заподозрит, — не дожидаясь реакции на приказ, Эрнст повернулся к сиреневой хозяйке и жестом попросил счет.
Та растроганно кивнула, но прежде решила доконать фисташки.
...Не спеши, шумный ветер,
Луч рассеять голубой,
Что дрожит до рассвета
Между небом и землей.
— У меня вопрос ребром, — посмел напоследок лишний раз обратить на себя внимание «прорицатель и ясновидящий», — как бы так сказать...
— Смелее.
— Операция закончится, этого православного клоуна мы сделаем, а что дальше?
1 2 3 4 5