Пустынное озеро шумело как море.С какой уверенностью Лили вела мула по крутой тропе! Далеко впереди молния ударила в воду, и животное с испугу заартачилось, но тотчас же словно бы кивнуло, когда Лили обернулась и крикнула ему какие-то успокоительные слова. Берингу почудилось, что он услышал ее голос сквозь шум сосен и волн.Некоторые псы, увидев Лили под грозовым небом, пришли в такое возбуждение, что продрались сквозь ежевичник и сиганули через колючую проволоку, чтобы поздороваться с девушкой и приласкаться. Но Лили продолжала свой путь, не обращая внимания ни на грозу, которая с минуты на минуту обрушится на Моор, ни на бурную радость собак.Амбрас штриховал окантованные красным участки взрывных работ, снова полностью сосредоточившись на своем карьере, меж тем как мысли Беринга все еще были на тропе, возле собак, возле Лили. Он видел, как она наклонилась к догу и потрепала его по шее, по ушам, и ощутил ее руки на своей шее, в своих волосах, да так живо, что даже мурашки по коже пробежали.К собаке Лили была нежнее, чем к нему. Она слишком торопилась, чтобы хоть ненадолго свернуть с дороги или по крайней мере поискать на вилле укрытия, — но с собаками говорила, смеялась и что-то шепнула догу. Потом выпрямилась, натянула повод и быстро зашагала дальше. Гроза добралась до моорского берега. Ветер рвал кроны сосен в аллее, многоголосым гулом наполнял лестничную клетку виллы, длинными струями сдувал пыль с набережной на пенные гребни волн. Но град, обещанный по радио армейскими синоптиками, так и не состоялся. Дождь и тот свинцово-серой мглой развеялся высоко над виллой. На белом известняке наружной лестницы бледнели, высыхая, узоры первых капель. Должно быть, град тоже выпал в другом месте.Лили исчезла из виду и, должно быть, уже подходила к своей башне, когда дог вернулся на веранду и, заползая под стол, стащил на пол план карьера. Амбрас сердитым окриком прогнал пса в дом — тут только Беринг наконец вышел из прострации, нагнулся за чертежом и, тщательно расправив, снова разложил его на столе.— Не так, — сказал Амбрас. — Переверни. Я сижу вот здесь. И каменоломня должна быть внизу, а небо — вверху. Где у тебя глаза? Ослеп, что ли? Оставь ее в покое. Почему, черт возьми, ради этих барбосов Лили даже под градовой тучей задержалась, мало того, гладила их вонючую шкуру, однако прошла мимо большущего проема в проволочном заграждении и ему, Берингу, руки не подала? После недельного отсутствия лишь небрежно махнула ему рукой и пошла дальше. Лили! Он ведь целовал ее. Она что же, забыла? Совсем забыла?Беринг однообразно повторял свои вопросы и укоры, обращаясь к Лили в монологах или просто в мыслях, — но когда сталкивался с нею в Собачьем доме, на пароходной пристани или в базарный день среди дощатых лавчонок моорских рыбаков, торговцев птицей и капканщиков, не мог связать двух слов. Сконфуженно ухмылялся и брякал что-нибудь такое, за что яростно себя бранил уже минуту спустя, как только опять оставался наедине со своей нерешительностью. Иной раз он начинал мямлить и заикаться, даже когда всего лишь спрашивал у Лили, не расседлать ли ее мула, пасущегося у прудика с кувшинками.Только когда она сама затевала разговор, просила щепотку соли для мула, спрашивала, как дела в кузнице, любопытствовала насчет коршуна, кружившего над соснами, или насчет механизмов двигателя внутреннего сгорания, он порой легко и непринужденно включался в беседу. И тогда секунду-другую верил, что она вновь идет ему навстречу. И рассказывал ей о своем подслеповатом отце, о костяке крыльев хищной птицы, о принципе силовой передачи и о невозможности вернуться на Кузнечный холм.Однажды за таким разговором он и согласился, чтобы она относила старикам на Кузнечный холм благотворительные пакеты — продукты, мыло и записки, накарябанные на пожелтевших каталожных карточках из шкафов конторского барака. Но стоило Берингу собраться с духом и легонько до Лили дотронуться или всего-навсего посмотреть ей в глаза, как она тотчас отворачивалась или отодвигалась. Ни разу она не была такой, как тогда, в ночь концерта.Чем он ее обидел, что сделал не так, почему она опять чуждалась его? День за днем ждал он урочного часа, когда наконец потребует от нее ответа, пусть даже после этого она еще больше от него отдалится. Но летние недели проходили одна за другой, и в итоге от множества невысказанных вопросов остался один-единственный. Незаметно и упорно этот вопрос вторгся во все упреки, во все помыслы о Лили и терзал его даже во сне. Правда, этот единственный вопрос был обращен уже не к Лили, а исключительно к нему самому, к его бдительности, с какой он теперь во время визитов Лили на виллу следил за каждым ее движением, почти забывая о дыре в своем мире, о слепом пятне в глазу.Эта женщина, единственная, которую он держал в объятиях и целовал, избегала его оттого,что Собачий Корольбыл ее тайными настоящим любовником? Оставь ее в покое. Ведь так сказал Амбрас. Такова была его воля, а не воля Телохранителя. Оставь ее в покое. Он же ничего ей не сделал! От стыда и страха перед отставкой ни малейшего упрека не смел высказать. Всегда оставлял ее в покое и нипочем бы не дерзнул дотронуться до нее, если бы она сама не обняла его тогда. Еще и теперь в ушах у него стоял легкий звон ее браслетов. Он помнил все, с мучительной ясностью. Вспоминал ее объятия, сидя с Амбрасом над планами гранитного карьера и глядя на очертания фундаментов давным-давно разрушенных бараков при камнедробилке. Вспоминал, стоя с Амбрасом между вагонетками на пыльном пароме, вспоминал, нарезая собакам мясо и лежа ночью без сна, вспоминал, устало просыпаясь утром. Ее он оставлял в покое. Но его покой, его душевный мир пошел прахом.Теперь, когда Бразильянка и Собачий Король торговались при нем о ценности какого-нибудь изумруда и его меновом эквиваленте, изучали под лупой чистоту камня и восторженно рассуждали о дымчатости, о жидкостных включениях и трещинах, о черных ядрышках, отростках, орторомбических призмах и великом многообразии форм призрачных садов в недрах самоцвета, Берингу в каждой их фразе, в каждом непонятном слове мерещились зашифрованные любовные послания, и в самых что ни на есть незначительных жестах он искал скрытого подтверждения своих догадок.Иногда он слышал их смех, думал , что слышит смех, спускаясь в погреб виллы за вином или за куском рокфора... Они что же, смеялись над ним? Над обманутым в игре? И однажды, прохладным и ветреным июльским днем, эти бесконечные вопросы доконали его: он сломался.За двое суток до того, ночью, поблизости от Ляйсской бухты снова был налет на хутор, одного человека убили и неизвестно сколько ранили, и в это летнее утро Амбрас велел Берингу проверить и, если надо, отремонтировать замки виллы «Флора», а потом укрепить все оконные ставни и сквозные отверстия стальной лентой. Оставив его с этим поручением, Собачий Король свистом подозвал дога и еще четырех собак и отправился в каменоломню.Первые часы этих ремонтно-оборонительных работ, на которые уйдут дни, а может, и недели, Беринг занимался обмером окон и дверей, подсчитывал, сколько понадобится материалов и каких именно. При этом он раза четыре прошел мимо двери бывшего музыкального салона, мимо двери Амбраса, но ни на миг возле нее не задержался, ведь ставни этой комнаты нижнего этажа и так были железные , а дверь вела в коридор, не наружу, не в заросли.Когда же он все-таки нажал латунную ручку этой двери, осторожно, словно опасаясь застать там спящего или караульщика, то в душе оправдывал свое вторжение шумом, доносившимся изнутри, — звук походил на удары кувалды. Дверь была не заперта.Если бы Собачий Король самолично не запретил псам нападать на Беринга, собаки, лежавшие на полу в коридоре, вряд ли бы дали ему тронуть эту ручку даже кончиками пальцев. А так они только встали и воззрились на него — он распахнул дверь и шагнул в темноту.В музыкальный салон Беринг заходил всего один раз, три недели назад, помогая Амбрасу перетащить из этой сумрачной комнаты наверх, в библиотеку, изъеденный молью вышитый диван. Когда они отодвигали тяжеленную махину от стены, ненароком оторвался лоскут обивки — лев из бисерной пряжи, лежащий на кувшинках, в окружении птичьих стай; даже в гриве у него и на лапах сидели птицы, будто причесывали его своими клювами. Придавленный тяжестью дивана, Беринг тогда ничего толком не рассмотрел, лишь чутьем угадал, что за много лет он первый посторонний, вошедший в эту темную комнату.И нынче, летним днем, здесь тоже царил полумрак. Широкие деревянные жалюзи были опущены, как тогда, и застучали, когда он вошел, а порванные собаками и временем парчовые занавеси вздулись парусом — и вдруг стало очень светло, до того светло, что Беринг испуганно схватился за пистолет. В следующий миг вокруг опять была темнота. Громыхала всего-навсего одна из железных ставен. Порывы ветра то распахивали ее, то с лязгом захлопывали.Свет.Тьма.Свет.Беринг просунул руку между планками жалюзи, подтянул створку к себе и запер на шпингалет.Тьма.Дверной проем у него за спиной стал ослепительно белым и, точно лампа, светил в святая святых резиденции Собачьего Короля. Эта дорожка из дневного света вела от двери к нише. Там стоял узкий шкаф в рост человека, с десятками выдвижных ящичков, передние стенки которых были украшены интарсиями: над круглой ручкой каждого ящичка сидела, лежала или распевала какая-нибудь вырезанная из шпона птица. Хотя дерево где растрескалось, где покоробилось от колебаний температуры и от сырости, Беринг сразу, с первого взгляда, узнал своих птиц: тут и королек, и черный дрозд, и деревенская ласточка, и канюк, и ястреб-перепелятник... птицы приозерья.Под засохшей пальмой у окна стоял рояль, который уже десятки лет никто не открывал. На него был наброшен маскировочный брезент, заваленный стопками бумаг, одеждой и книгами. Одно из латунных колесиков на точеных ножках рояля отломалось — не иначе как при попытке выкатить трофей из салона. Следы этой попытки глубокими царапинами избороздили паркет. С тех пор инструмент стоял чуть наперекос, и сдвинуть его с места было невозможно.Рояль да шкаф — вот и вся мебель. Ни стула. Ни стола. Ни кровати. Голые стены. В эркере, где раньше был диван, лежали матрацы, армейские одеяла и несколько подушек, а рядом — небрежно свернутые географические карты, военные журналы, исписанные листы бумаги.Беринг на манер легавой собаки чуть что не обнюхал смятую постель — подушки, колючие одеяла, снял с простыни несколько волосков, присмотрелся к ним на свету, однако же здешние запахи ничем о Лили не напоминали, не пахло тут ни ее духами, ни кожей плетеных браслетов, ни сине-алыми пучками перышек на плечах ее куртки, ни тем дивным духом камышей, дыма и лаванды, каким веяло от ее волос. Он бы учуял даже едва уловимый его след.Волосы на простыне оказались собачьими. И воняло здесь только псиной. Неужто на этой постели и правда спали одни собаки, согревая ночами своего Короля? Не комната, а сущее логово. Псарня.Странно, глядя на Амбраса, не скажешь, что он живет в такой мерзости запустения. На своей одежде он не терпел ни потертостей, ни пятен. Раз в неделю Беринг отвозил в Ляйс целый мешок грязного белья. Там одна женщина, работавшая на обжиге извести, чинила, стирала и гладила одежду Собачьего Короля — за два куска мыла или пакет растворимого кофе. (Беринг любил эти бельевые поездки , потому что тогда Амбрас на несколько часов отдавал «Ворону» в полное его распоряжение и не спрашивал потом, куда еще он ездил — скажем, в горы, в безлюдную Самолетную долину, а там, словно во хмелю, по взлетной полосе.)Если Лили вообще бывала в этой псарне, следов она не оставила. Рассохшиеся дощечки звездчатого паркета дыбились под ногами у Беринга и со звонким щелчком падали на место. Собаки сидели возле двери, на свету, и в ответ на каждое движение незваного гостя прядали ушами. Беринг бродил в убогой пустоте, избегая глаз стаи. Ему было стыдно. Он сейчас обманывал человека, который вызволил его из кузницы. Обманывал хозяина. Но ведь ему нужно было подтвердить либо развеять подозрение, точившее его жизнь.Исписанные листы, которые он нашел на рояле и возле постели, содержали одни только вычисления, длинные столбцы цифр — и ни единого слова. Что до большинства книг — английских романов и английских же трудов о войне, — так он даже заголовки не сумел разобрать. И сколько ни встряхивал и ни ощупывал одежду на рояле — летную куртку, просмоленный дождевик, застиранные джинсы, — из карманов не выпало ни малейшей улики тайной любви. Пыль дорог и пыль каменоломни, вот и всё.Теперь шкаф. Шкаф! За каждой узорной птицей, в каждом ящичке Беринг обнаружил выложенное марлей и ватой гнездышко, а в нем — камни, ничего, кроме камней: необработанные изумруды, аметисты, розетки пирита, розовые кварцы, опалы и осколки нешлифованных рубинов, тускло-багровые, точно свернувшаяся кровь, на белом фоне. Такие находки привозила с гор сюда, в приозерье, только Лили, но она сбывала свои камни любому, кто предлагал за них достаточно денег или менового товара. На узких, в палец шириной, ярлычках были указаны лишь названия камней, место находки, дата меновой сделки. На некоторых Амбрас пометил и во что они ему обошлись: 6 топографических карт, масштаб 1:25 000; 1 флакон йода; 3 карбидные лампы; 1 патронная лента. Зачем Лили понадобились шахтерские лампы? А патронная лента?Только когда Беринг оставил шкаф и, ползая на четвереньках по постели, открывал и закрывал разбросанные среди подушек книги, поднимал одеяла и даже разостланные под матрацами (чтобы уберечься от сырости) картонки: вдруг найдется-таки какой-нибудь спрятанный или утерянный знак? — он наткнулся на эту фотографию. Она лежала у самой стены, оборотом вверх, и там была надпись. Беринг взял снимок, поднес к свету — на простыню дождем посыпался песок и чешуйки побелки. В зубчатом краешке фотографии торчал гвоздь, которым она была прибита к стене в изголовье постели. Там легкой тенью еще виднелись ее контуры. Стена, усеянная пятнами сырости и кристалликами селитры, была такая рыхлая, что гвоздь выломался из штукатурки — то ли от сквозняка, возникшего, когда Беринг вошел в комнату, то ли просто под тяжестью бумаги.Беринг долго, очень долго не переворачивал фотографию, потому что надпись на обороте, крупные, размашистые буквы, была сделана рукой Лили. Наверняка рукой Лили. Вот она, улика, а он не смеет посмотреть на нее. Северный полюс, пятница. Целый час ждала тебя во льдах. Где ты был, милый? Не забывай меня. Л. Не забывай меня. Л.Лили.Когда же Беринг наконец медленно, словно решающую карту в игре, перевернул фотографию, он увидел лицо совершенно незнакомой женщины. Она смеялась. Стояла в снегу и махала рукой незримому фотографу.У Беринга точно гора с плеч свалилась, и в своем удивлении он не услышал, что собаки у двери поднялись и, даже не тявкнув, выбежали наружу. Так, молчком, они устремлялись только навстречу своему Королю.Беринг не услышал шагов в коридоре, не увидел тени, упавшей в дверной проем. Стоя в этом собачьем логове, спиной к миру, он рассматривал тронутый плесенью снимок.Это была молодая,смеющаясяи совсем незнакомая женщина. ГЛАВА 19Смеющаяся женщина В каком году выпал этот снег? Кому эта женщина смеялась? Кому так радостно махала рукой? Амбрасу?Амбрас.Беринг сам едва не рассмеялся, когда положил фотографию на смятую постель и присыпал ее щепоткой побелки и песка, чтобы все осталось как было. Потом отошел к черному окну и еще раз проверил запор, словно громыхающая от ветра створка была единственной причиной, которая побудила его зайти в это песье логово, словно ничего другого он здесь и не делал.Внезапно холодный металл шпингалета, точно раскаленная кузнечная болванка, обжег ему пальцы, и он отдернул руку, услышав голос:— Добрый день, сударь.Амбрас говорил медленно, как бы скованный огромной усталостью, говорил ему в спину.Беринг обернулся.Амбрас стоял в дверном проеме, человеческая тень в белом прямоугольнике, а позади толпились собаки, отирались о его ноги, не решаясь войти, ведь и Король остался на пороге.— Вы... вы уже вернулись?— Знаешь, как в лагере поступали с тем, кто рылся под тюфяком товарища? — услышал Беринг голос тени. — Просто рылся , понимаешь? В поисках хлеба, курева, картофелины, вообще чего-нибудь такого, что можно сожрать или хотя бы выменять на жратву. Ему устраивали темную, — продолжала тень, — накидывали на голову одеяло. А потом каждый узник мог лупцевать этот узел, пока не иссякнет ярость или силы или пока старшой не велит перестать. В моем бараке, милок, это была ярость сотни с лишним мужчин... Но сколько бы человек его ни лупили — сто или только тридцать-сорок, — охрану он не звал, понятно? Охрана приходила, когда хлебокрад был уже так избит, что не мог выйти на перекличку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37