И даже демократическим волеизъявлением — а ведь и голосование по этому вопросу провели в Академии наук! — истины установить не удаётся.
Дело шло к обеду. Экскурсия закончилась. Серые тучи, так и не разразившиеся дождём, рассосались, и выглянуло солнышко. Матрёна повела их в не очень длительный поход по окрестностям — они повидали всякие пейзажи на задах Плоскова-Рождествена и реку Согожу, которая тем, кто на Волге не бывал, могла бы показаться широкой. Все устали и, вернувшись к монастырю, в ожидании приглашения к обеду попадали натравку перед трапезным корпусом. Дорофей исчез: убежал, наверное, со своим прихвостнем Вовиком покурить тайком. Пустячок, как говорится, а приятно отсутствие этого индивидуума.Подсев к Алёне, Стас Негромко заговорил:— Вообрази, Алёна, какой мне необыкновенный сон приснился на новом-то месте!..— Ну? — пробормотала девушка, особого интереса, впрочем, не проявляя.,— Будто я оказался в каком-то храме на амвоне, да прямо посреди литургии, причём голый…— Фу, дурак, — сказала Алёна и отвернулась. — Вольно тебе перед едой рассказывать мне всякие гадости?..Обескураженный Стас глупо хихикнул и покраснел до кончиков ушей.— И прекрати эту манеру хихикать, — строго сказала Алёна. — C'est ne comme il faut Это неприлично (фр. ).
совершенно. И не красней в моём присутствии, а то если на нас кто-нибудь посмотрит, то может подумать, будто я тебе сказала какую-нибудь непристойность, тогда как это ты мне их говорить изволишь…— Господь с тобой, Алёна! Я только хотел тебе сон рассказать, надеясь, что ты мне его растолкуешь. Ведь ты в прошлом году ходила на эти курсы толкования сновидений!..— Ну рассказывай, — милостиво разрешила она. — Может, и растолкую, если он не совсем дурацкий.— Стало быть, мне приснилось, что я как бы появляюсь в какой-то церквушке, где идёт вечерняя служба. И вот стою я на амвоне, а они меня поначалу-то не замечают, будто я невидимый, как в том романе мистера Уэллса, а потом кто-то заметил, заорал будто резаный и пальцем показал.— И что дальше было? — спросила Алёна уже более заинтересованным тоном.— Началась у них паника. Батюшка вовсе в обморок грохнулся и кадило с угольями на себя высыпал. Но это ещё не самое удивительное!..— А что же?— Самое удивительное, что я отчётливо запахи различал, вот что!— И чем же там пахло?— Ну чем в церкви может пахнуть? Ладаном, воском да плотью человеческой. А когда ряса на батюшке загорелась, то…— Вот что: на самом деле ты никаких запахов не различал, а тебе просто приснилось, будто ты запахи различаешь…— Понятно, приснилось, — сказал Стас и умолк. Спорить с Алёной ему не хотелось, и конец фразы: «а только мне и раньше запахи-то снились» — он оставил при себе.— Скажи, — прервала она молчание, — там светло было?— Где?— Да в церкви! — сказала девушка с досадой. — Где ты голым скакал.— Я не скакал, — возразил Стае. — Я просто стоял на амвоне… А потом в меня дароносицей кинули. И стало что-то другое сниться, но я уже не запомнил что.— Так светло там было или нет?— Да, светло.— Ну и слава Богу.— А что?— А то, что, если тебе снится тёмная церковь, это к похоронам. И кто знает, кого ты будешь хоронить. Вдруг меня?— Что ты говоришь, Алёна!— Но раз тебе снилась освещенная церковь, то успокойся: никого хоронить тебе не придётся. Зато лично тебя ждёт либо тяжёлая болезнь, либо горькое разочарование.— Да ну, ерунда всё…— Нет, не ерунда! Была б ерунда, ты бы ко мне не приставал со своими глупыми снами. А вот скажи, этой… дароносицей… в тебя кинули — попали?— Угодили прямо в голову. После этого ничего не помню.— Ой! — сказала Алёна с ужасом и наигранной брезгливостью.— Что?!— Ждёт тебя жизнь без денег, а что ты себе приснился голый, это значит, что ты будешь совершать неразумные поступки. Не ты поведёшь себя по жизни своей, а горькая судьбина! Пожалуй, от тебя надо держаться подальше…Пока Стас пытался сообразить, в шутку или всерьёз сказала Алёна последние слова, из трапезного корпуса вышла Матрёна и позвала всех обедать. Стас мигом вскочил на ноги и подал Алёне руку.— А ещё-то раньше был мне сон, будто меня медведь съел, — сказал он, пока шли к дверям, и поёжился. — Давно, в прошлом году, когда мы летом гостили у крёстного.Алёна, состроив на лице брезгливую гримаску, повела в его сторону персидскими глазами — явно не поверила — и, проигнорировав его руку, вошла в помещение.А ведь он действительно видел такой сон! Эта жуть, эта склизкая вонючая пасть… Лохматая… Лютая боль от когтей, разрывающих плоть… Ничего, ничего нельзя было поделать. А ещё там был какой-то голый бородатый старик, в этом сне, но и он не смог Стаса спасти. Да вряд ли и пытался. Потом Стаса долго мучило именно это: невозможность что-то изменить в своей судьбе, бессилие воли. И как знать, возможно, что робость его, ну вот хотя бы перед придурком Дорофеем, проистекала от страха вновь испытать чувство окончательной и неоспоримой зависимости от обстоятельств… и жуткой боли до самой смерти.Стол на сей раз оказался накрытым на двенадцать персон. В глубоких мисках плескались щавелевые щи, посреди стола стояли плошки с густейшей сметаной, с варёными яйцами, зеленью и ломтями ржаной душистой ковриги. Наскоро помолившись, расселись за столом. Как ни пытался Стас пристроиться подальше от Дорофея, неисповедимыми путями всё равно оказался сидящим рядом с ним; только если утром он сидел слева от придурка, то теперь — справа. Видно, остальной народ тоже не горел желанием сидеть рядом с греком, рискуя получить полную солонку соли в щи или яичную скорлупу за шиворот.Двенадцатой персоной за столом оказалась Маргарита Петровна. Все невольно отвлеклись от стола, засмотревшись на преподавательницу, которую в городе привыкли видеть в строгом учительском платье. Теперь, одетая почти по-походному: в блузку цвета хаки, похожую скорее на гимнастёрку, и в длинную клетчатую юбку, — однако же с дерзко непокрытой головой, она выглядела весьма привлекательно. Стас подумал, что тридцать пять — возраст, конечно, запредельный, но вот, оказывается, женщина и в старости может выглядеть красивой.Маргарита Петровна села за стол, весело поздоровалась со всей честной компанией и спросила, как им понравилась экскурсия. Саша Ермилова, самая в группе маленькая, русые волосики в две косички, пискнула, что экскурсия им всем очень понравилась, и поинтересовалась, почему Маргарита Петровна с ними не ходила по монастырю.— Я, детки, сюда приезжаю уже в пятый раз, — с некоторым раздражением сказала Маргарита Петровна. — Не думаю, что Паисий Порфирьевич в отношении архитектурных особенностей монастыря мне откроет какие-нибудь новые горизонты…Да она атеистка, отметил про себя Стас, немало удивившись такому открытию. И не скрывает этого, наоборот, как бы выпячивает. И никто её допуска к работе с детьми не лишает. Странно. Вот уж действительно новые времена настают. Прощай, немытая Россия…А повернувшись к столу, он увидел, что его миска со щами дематериализовалась, и вместо неё на скоблёной доске сидит грязно-бурый лягушонок и внимательно на него смотрит. Даже не просто смотрит, а, как бы сказать, со значением. Вот-вот швырнёт дароносицу или кадило. Даже ладаном запахло, как ночью в церкви.Стас закатил глаза и опрокинулся с лавки. * * * Ещё не открыв глаз, он почувствовал ужасающий холод, какого, пожалуй, никогда в жизни не испытывал. А когда он их открыл, то содрогнулся: вокруг торчал из снега, высоко вверх, мрачный лес, заиндевевший от мороза, а сам он валялся в сугробе, совсем без одежды и даже без нательного креста.Стас вскочил, вернее, попытался вскочить, что далось ему с трудом. Он посмотрел на себя и не узнал своего тела: оно было как будто распухшим — минимум в полтора раза больше, чем обычно. «Уж не переселился ли я душой в Дорофея Василиади? — подумал он с нервным каким-то юмором и на всякий случай потрогал себя за лицо. Нет, лицо вроде было его собственное. — Опять сон, — решил он. — И премерзкий».Холод становился невыносимым. Стас запрыгал на месте и замахал немеющими руками, высматривая какую-нибудь тропинку среди чёрных голых осин. Бесполезно.Он побежал по снегу, высоко вскидывая ноги. «Не может же быть, чтобы мне на самом деле было так холодно, — подумал он в отчаянии. — Это мне снится, что будто бы мне так холодно и что будто бы я это чувствую. Умница Алёна всё правильно раз-зъ-яснил-ла… А на самом-то деле так холодно вообще не бывает!»Он остановился, схватил горсть снега и попытался натереть себя им, как учили в скаутском лагере. Но учили-то летом, вот в чём беда! Пока оттирал руки, немело лицо и… в общем, всё остальное. Мрачный лес по-прежнему возвышался по сторонам. Ни малейших признаков ни зверя, ни человека.В глазах образовались две слезинки и тут же замёрзли. Потом подкосились ноги, и Стас упал головой в сугроб. Вывернулся как сумел, потрогал ступни и голени и не почувствовал собственных прикосновений. Попробовал подняться — бесполезно, ноги отказывались его держать. Он валялся под ёлкой и дрожал крупной дрожью.Спасительная мысль о том, что это сон, и сейчас он проснётся, и всё кончится, почему-то уже больше не приходила в голову. Вспомнилась матушка и квартира в Лубянском проезде, пироги, крашеные яйца на Пасху, приезд отчима из Петрограда — это было всего какой-то месяц назад… А четверть часа назад он разговаривал с Алёной, греясь на тёплом июньском солнышке! Было это? Нет?Стас ощутил звериную тоску и хотел заплакать, но уже не мог. В какой-то момент дрожь унялась. Холода он больше не ощущал. Воспоминания о матушке стали ярче, объёмнее. Ему показалось, что он чувствует тепло родного дома, и он даже принюхался: не пахнет ли пирогами?..Какие-то силуэты, похожие на индейцев-ирокезов с томагавками в руках, возникли между деревьев и приближались к нему приплясывая. Из последних сил Стас тряхнул головой и проморгался. Морок исчез, зато прилетели две вороны и, каркнув, сели на ветку прямо напротив него, стряхнув снег. В голове возник ровный звон и больше уже не пропал.А потом он обнаружил себя лежащим на лавке в трапезной и увидел Маргариту Петровну, обмахивающую его полотенцем. Товарищи по училищу заглядывали через её плечо.— Очнулся! Очнулся! — радостно завопил кто-то.Маргарита Петровна присела на лавку, положила голову Стаса себе на колено.— Ну что это такое? — сказала она таким сладким тоном, каким, наверное, разговаривал волк с козлятами после того, как кузнец подковал ему голос. — Как ты? Головка не болит?Запас рыданий, который только что замёрз у Стаса в глотке, теперь отогрелся и вырвался наружу бурным всплеском.— Напугал, напугал нас большой дурак, — ворковала Маргарита Петровна. — Мы его прогнали из-за стола с его мерзкой лягушкой. — И она возвысила голос, чтобы слышно было и за дверями: — Ужо мы его накажем, чтобы маленьких не пугал!Отрыдавшись, Стас спустил ноги на пол и огляделся. Его соученики рассаживались за столом, чтобы продолжить трапезу. Только Дорофея не было видно. Алёна тоже садилась за стол и не смотрела на Стаса.— Я был в обмороке? — спросил Стас тонким голосом.— В нём, — подтвердила Маргарита Петровна. — На солнце перегрелся. Ничего, со всеми бывает. После города-то…— А долго? — спросил Стас.— Да не очень, с минуту. Глянь, Матрёна только ещё бежит.В трапезную влетела раскрасневшаяся Матрёна.— Что с барином? — крикнула она.— Всё в порядке, — ответила Маргарита Петровна. — Лёгкий обморок. Голову напекло.— Ах ты ж, Господи! — Матрёна всплеснула руками и уставилась на бедолагу с неподдельной жалостью. — Вы уж аккуратнее, барин. Хотите, я вам шанюжек к ужину напеку?..— Хочу, — сказал Стас, сам себе удивляясь: по всем прикидкам он бы, представ перед Алёной в таком дурацком виде, должен был впасть в тоску и отчаяние, а он не впал.— Ну и славно! — сказала Матрёна и улыбнулась белыми зубами.На пороге возник Дорофей, полный раскаяния. Глядя в пол, он пробубнил:— Маргарита Петровна, можно я доем?Доцент Кованевич гневно глядела на него и не отвечала.— Я больше не буду так шутить, — пробасил Дорофей.— Что ж, садитесь, — сказала Маргарита Петровна с отвращением. — Но предупреждаю: ещё один такой проступок, и я ходатайствую о вашем отчислении с практики.— Да кто же знал, что он такой слабак… — буркнул Дорофей и начал наворачивать остывшие щи.Рядом со своим обидчиком сел Стас и тоже запустил ложку в щи. В ближайшее время, пожалуй, дурного грека можно было не опасаться.— Вы поешьте, поешьте, — сказала Матрёна Стасу. — Давайте-кась я вам погорячей подолью.— После обеда на занятия можешь не ходить, — сказала доцент Кованевич. — Лучше поспи…— Нет!!! — взвизгнул Стас и уронил ложку. Слово «поспи» мигом выбило его из равновесия. — В смысле, я лучше погуляю в лесу…— Хорошо, — сказала Маргарита Петровна и обратилась к остальным: — Так, ребята, после обеда вам полтора часа на отдых, и к четырём всем собраться у входа в трапезный корпус. Вопросы есть?
Студенты докончили трапезу и один за другим покинули помещение. Матрёна сходила на кухню и вернулась с чашкой кофе для преподавательницы. Стас не спешил: ему было здесь, с двумя ласковыми женщинами, сидевшими за столом напротив него, гораздо уютнее, чем на улице или в гостинице. Он опасался насмешек со стороны товарищей, а ещё пуще — презрения в глазах Алёны. Она ещё решит, что он боится лягушек… Хотя дело-то ведь не в лягушке, а в том сне, что снился ему этой ночью. А уж после второго-то сна в глубине его души поселился совершенно явственный страх, что в любую минуту тёплое лето с добрым солнышком, которое, конечно же, никакую голову ему не напекало, возьмёт и сменится в силу каких-то неведомых физических законов лютой зимой, и нечеловеческая стужа пронзит его, живого, до самого сердца…В дверь заглянул проф. Жилинский — видать, ему доложили о происшествии, и он, в отличие от других вполне осведомлённый о том, что за важная персона отчим Стаса, решил проверить ситуацию самолично. Он огляделся, убедился, что всё в порядке, сказал своё всегдашнее «тэк-с» и исчез.Между дамами тем временем шёл разговор.— Я сюда не в первый раз приезжаю, а вас, Матрёна, никогда не видела…Матрёна стрельнула глазами в сторону молодого барина и что-то прошептала на ухо Маргарите Петровне.— И что, отбыли от звонка до звонка? — спросила та с ужасом.Матрёна качнула головой:— Заменили на поселение. Я ведь в акциях не участвовала, только литературу распространяла и в демонстрации один раз… Община поручилась: дед же с бабкой на иждивении, я единственный кормилец… Теперь, правда, один дед остался, бабка померла в прошлый год.— И отправили сюда?— Считается, да. Но я же здесь родилась, в Плоскове. Так что с одной стороны на поселении, а с другой — у себя дома. Родители умерли в девятнадцатом, так мы теперь тут с дедом…— С поражением в правах?— Да вы не беспокойтесь, — сказала Матрёна. — Я проверку в уездном управлении прошла, к работе с учащимися допуск имею.— Я? Беспокоиться? — удивилась доцент Кованевич даже с некоторым возмущением. — Уж я-то не беспокоюсь по этому поводу ни в малейшей степени! — и вытащила папиросу.— Нельзя здесь! — воскликнула Матрёна. — Заругают!— Ах да, здесь же духовное заведение. — Маргарита Петровна спрятала папиросу в изящный серебряный портсигар. — Ну хорошо, не будем нарушать вековые традиции.— И так уже будут ругаться, что вы простоволосые заходите в обитель…— Ну, это уж им дудки! Как хочу, так и хожу.— Это ничего. Отец-настоятель у нас добрый, поблажку даёт…— Да уж… Либерал…— А что — здесь братия хоть мясо видит, а в других-то монастырях нельзя, только рыба, и то не всякий день! По весне немецкой веры делегация приезжала, в собор допустил, на службу. После реставрации, говорят, и вообще иностранных отдыхающих сюда возить будут. А в других-то обителях после бусурманина и до сих пор храм по новой освящают.— Ну, в Москве этих проблем уже не существует.— Так ведь то в Москве. Москва — она большая… На фотокарточке в журнале видела, дома в десять этажей!— И в двадцать уже есть.— Эва как! — поразилась Матрёна.— Нет, кофе без папиросы — это невыносимо, — сказала Маргарита Петровна и поднялась со стула. — Я пойду на крылечко.— Ну что, барин, оклемались? — спросила Матрёна, когда они остались вдвоём.— Да, хорошо, — ответил Стас. Сытый под завязку, он сидел на лавке и не спешил выползать из-за стола.Матрёна вдруг встала, подошла к нему, погладила по голове и на секунду прижала к большой тёплой груди.— А шанюжек-то я вам ввечеру испеку! И принесу!— Спасибо, — млея, прошептал Стас и подумал, что ведь сейчас его отсюда прогонят. — А… скажите, тётя Матрёна… Можно, я вам помогу со стола убрать?..— Да ведь не барское это дело, — сказала Матрёна, но не так чтобы очень твёрдо.— Меня матушка приучила за собой со стола всегда убирать.— Во-о-от какая у нас правильная матушка! — пропела Матрёна, составляя тарелки.
1 2 3 4 5 6 7 8
Дело шло к обеду. Экскурсия закончилась. Серые тучи, так и не разразившиеся дождём, рассосались, и выглянуло солнышко. Матрёна повела их в не очень длительный поход по окрестностям — они повидали всякие пейзажи на задах Плоскова-Рождествена и реку Согожу, которая тем, кто на Волге не бывал, могла бы показаться широкой. Все устали и, вернувшись к монастырю, в ожидании приглашения к обеду попадали натравку перед трапезным корпусом. Дорофей исчез: убежал, наверное, со своим прихвостнем Вовиком покурить тайком. Пустячок, как говорится, а приятно отсутствие этого индивидуума.Подсев к Алёне, Стас Негромко заговорил:— Вообрази, Алёна, какой мне необыкновенный сон приснился на новом-то месте!..— Ну? — пробормотала девушка, особого интереса, впрочем, не проявляя.,— Будто я оказался в каком-то храме на амвоне, да прямо посреди литургии, причём голый…— Фу, дурак, — сказала Алёна и отвернулась. — Вольно тебе перед едой рассказывать мне всякие гадости?..Обескураженный Стас глупо хихикнул и покраснел до кончиков ушей.— И прекрати эту манеру хихикать, — строго сказала Алёна. — C'est ne comme il faut Это неприлично (фр. ).
совершенно. И не красней в моём присутствии, а то если на нас кто-нибудь посмотрит, то может подумать, будто я тебе сказала какую-нибудь непристойность, тогда как это ты мне их говорить изволишь…— Господь с тобой, Алёна! Я только хотел тебе сон рассказать, надеясь, что ты мне его растолкуешь. Ведь ты в прошлом году ходила на эти курсы толкования сновидений!..— Ну рассказывай, — милостиво разрешила она. — Может, и растолкую, если он не совсем дурацкий.— Стало быть, мне приснилось, что я как бы появляюсь в какой-то церквушке, где идёт вечерняя служба. И вот стою я на амвоне, а они меня поначалу-то не замечают, будто я невидимый, как в том романе мистера Уэллса, а потом кто-то заметил, заорал будто резаный и пальцем показал.— И что дальше было? — спросила Алёна уже более заинтересованным тоном.— Началась у них паника. Батюшка вовсе в обморок грохнулся и кадило с угольями на себя высыпал. Но это ещё не самое удивительное!..— А что же?— Самое удивительное, что я отчётливо запахи различал, вот что!— И чем же там пахло?— Ну чем в церкви может пахнуть? Ладаном, воском да плотью человеческой. А когда ряса на батюшке загорелась, то…— Вот что: на самом деле ты никаких запахов не различал, а тебе просто приснилось, будто ты запахи различаешь…— Понятно, приснилось, — сказал Стас и умолк. Спорить с Алёной ему не хотелось, и конец фразы: «а только мне и раньше запахи-то снились» — он оставил при себе.— Скажи, — прервала она молчание, — там светло было?— Где?— Да в церкви! — сказала девушка с досадой. — Где ты голым скакал.— Я не скакал, — возразил Стае. — Я просто стоял на амвоне… А потом в меня дароносицей кинули. И стало что-то другое сниться, но я уже не запомнил что.— Так светло там было или нет?— Да, светло.— Ну и слава Богу.— А что?— А то, что, если тебе снится тёмная церковь, это к похоронам. И кто знает, кого ты будешь хоронить. Вдруг меня?— Что ты говоришь, Алёна!— Но раз тебе снилась освещенная церковь, то успокойся: никого хоронить тебе не придётся. Зато лично тебя ждёт либо тяжёлая болезнь, либо горькое разочарование.— Да ну, ерунда всё…— Нет, не ерунда! Была б ерунда, ты бы ко мне не приставал со своими глупыми снами. А вот скажи, этой… дароносицей… в тебя кинули — попали?— Угодили прямо в голову. После этого ничего не помню.— Ой! — сказала Алёна с ужасом и наигранной брезгливостью.— Что?!— Ждёт тебя жизнь без денег, а что ты себе приснился голый, это значит, что ты будешь совершать неразумные поступки. Не ты поведёшь себя по жизни своей, а горькая судьбина! Пожалуй, от тебя надо держаться подальше…Пока Стас пытался сообразить, в шутку или всерьёз сказала Алёна последние слова, из трапезного корпуса вышла Матрёна и позвала всех обедать. Стас мигом вскочил на ноги и подал Алёне руку.— А ещё-то раньше был мне сон, будто меня медведь съел, — сказал он, пока шли к дверям, и поёжился. — Давно, в прошлом году, когда мы летом гостили у крёстного.Алёна, состроив на лице брезгливую гримаску, повела в его сторону персидскими глазами — явно не поверила — и, проигнорировав его руку, вошла в помещение.А ведь он действительно видел такой сон! Эта жуть, эта склизкая вонючая пасть… Лохматая… Лютая боль от когтей, разрывающих плоть… Ничего, ничего нельзя было поделать. А ещё там был какой-то голый бородатый старик, в этом сне, но и он не смог Стаса спасти. Да вряд ли и пытался. Потом Стаса долго мучило именно это: невозможность что-то изменить в своей судьбе, бессилие воли. И как знать, возможно, что робость его, ну вот хотя бы перед придурком Дорофеем, проистекала от страха вновь испытать чувство окончательной и неоспоримой зависимости от обстоятельств… и жуткой боли до самой смерти.Стол на сей раз оказался накрытым на двенадцать персон. В глубоких мисках плескались щавелевые щи, посреди стола стояли плошки с густейшей сметаной, с варёными яйцами, зеленью и ломтями ржаной душистой ковриги. Наскоро помолившись, расселись за столом. Как ни пытался Стас пристроиться подальше от Дорофея, неисповедимыми путями всё равно оказался сидящим рядом с ним; только если утром он сидел слева от придурка, то теперь — справа. Видно, остальной народ тоже не горел желанием сидеть рядом с греком, рискуя получить полную солонку соли в щи или яичную скорлупу за шиворот.Двенадцатой персоной за столом оказалась Маргарита Петровна. Все невольно отвлеклись от стола, засмотревшись на преподавательницу, которую в городе привыкли видеть в строгом учительском платье. Теперь, одетая почти по-походному: в блузку цвета хаки, похожую скорее на гимнастёрку, и в длинную клетчатую юбку, — однако же с дерзко непокрытой головой, она выглядела весьма привлекательно. Стас подумал, что тридцать пять — возраст, конечно, запредельный, но вот, оказывается, женщина и в старости может выглядеть красивой.Маргарита Петровна села за стол, весело поздоровалась со всей честной компанией и спросила, как им понравилась экскурсия. Саша Ермилова, самая в группе маленькая, русые волосики в две косички, пискнула, что экскурсия им всем очень понравилась, и поинтересовалась, почему Маргарита Петровна с ними не ходила по монастырю.— Я, детки, сюда приезжаю уже в пятый раз, — с некоторым раздражением сказала Маргарита Петровна. — Не думаю, что Паисий Порфирьевич в отношении архитектурных особенностей монастыря мне откроет какие-нибудь новые горизонты…Да она атеистка, отметил про себя Стас, немало удивившись такому открытию. И не скрывает этого, наоборот, как бы выпячивает. И никто её допуска к работе с детьми не лишает. Странно. Вот уж действительно новые времена настают. Прощай, немытая Россия…А повернувшись к столу, он увидел, что его миска со щами дематериализовалась, и вместо неё на скоблёной доске сидит грязно-бурый лягушонок и внимательно на него смотрит. Даже не просто смотрит, а, как бы сказать, со значением. Вот-вот швырнёт дароносицу или кадило. Даже ладаном запахло, как ночью в церкви.Стас закатил глаза и опрокинулся с лавки. * * * Ещё не открыв глаз, он почувствовал ужасающий холод, какого, пожалуй, никогда в жизни не испытывал. А когда он их открыл, то содрогнулся: вокруг торчал из снега, высоко вверх, мрачный лес, заиндевевший от мороза, а сам он валялся в сугробе, совсем без одежды и даже без нательного креста.Стас вскочил, вернее, попытался вскочить, что далось ему с трудом. Он посмотрел на себя и не узнал своего тела: оно было как будто распухшим — минимум в полтора раза больше, чем обычно. «Уж не переселился ли я душой в Дорофея Василиади? — подумал он с нервным каким-то юмором и на всякий случай потрогал себя за лицо. Нет, лицо вроде было его собственное. — Опять сон, — решил он. — И премерзкий».Холод становился невыносимым. Стас запрыгал на месте и замахал немеющими руками, высматривая какую-нибудь тропинку среди чёрных голых осин. Бесполезно.Он побежал по снегу, высоко вскидывая ноги. «Не может же быть, чтобы мне на самом деле было так холодно, — подумал он в отчаянии. — Это мне снится, что будто бы мне так холодно и что будто бы я это чувствую. Умница Алёна всё правильно раз-зъ-яснил-ла… А на самом-то деле так холодно вообще не бывает!»Он остановился, схватил горсть снега и попытался натереть себя им, как учили в скаутском лагере. Но учили-то летом, вот в чём беда! Пока оттирал руки, немело лицо и… в общем, всё остальное. Мрачный лес по-прежнему возвышался по сторонам. Ни малейших признаков ни зверя, ни человека.В глазах образовались две слезинки и тут же замёрзли. Потом подкосились ноги, и Стас упал головой в сугроб. Вывернулся как сумел, потрогал ступни и голени и не почувствовал собственных прикосновений. Попробовал подняться — бесполезно, ноги отказывались его держать. Он валялся под ёлкой и дрожал крупной дрожью.Спасительная мысль о том, что это сон, и сейчас он проснётся, и всё кончится, почему-то уже больше не приходила в голову. Вспомнилась матушка и квартира в Лубянском проезде, пироги, крашеные яйца на Пасху, приезд отчима из Петрограда — это было всего какой-то месяц назад… А четверть часа назад он разговаривал с Алёной, греясь на тёплом июньском солнышке! Было это? Нет?Стас ощутил звериную тоску и хотел заплакать, но уже не мог. В какой-то момент дрожь унялась. Холода он больше не ощущал. Воспоминания о матушке стали ярче, объёмнее. Ему показалось, что он чувствует тепло родного дома, и он даже принюхался: не пахнет ли пирогами?..Какие-то силуэты, похожие на индейцев-ирокезов с томагавками в руках, возникли между деревьев и приближались к нему приплясывая. Из последних сил Стас тряхнул головой и проморгался. Морок исчез, зато прилетели две вороны и, каркнув, сели на ветку прямо напротив него, стряхнув снег. В голове возник ровный звон и больше уже не пропал.А потом он обнаружил себя лежащим на лавке в трапезной и увидел Маргариту Петровну, обмахивающую его полотенцем. Товарищи по училищу заглядывали через её плечо.— Очнулся! Очнулся! — радостно завопил кто-то.Маргарита Петровна присела на лавку, положила голову Стаса себе на колено.— Ну что это такое? — сказала она таким сладким тоном, каким, наверное, разговаривал волк с козлятами после того, как кузнец подковал ему голос. — Как ты? Головка не болит?Запас рыданий, который только что замёрз у Стаса в глотке, теперь отогрелся и вырвался наружу бурным всплеском.— Напугал, напугал нас большой дурак, — ворковала Маргарита Петровна. — Мы его прогнали из-за стола с его мерзкой лягушкой. — И она возвысила голос, чтобы слышно было и за дверями: — Ужо мы его накажем, чтобы маленьких не пугал!Отрыдавшись, Стас спустил ноги на пол и огляделся. Его соученики рассаживались за столом, чтобы продолжить трапезу. Только Дорофея не было видно. Алёна тоже садилась за стол и не смотрела на Стаса.— Я был в обмороке? — спросил Стас тонким голосом.— В нём, — подтвердила Маргарита Петровна. — На солнце перегрелся. Ничего, со всеми бывает. После города-то…— А долго? — спросил Стас.— Да не очень, с минуту. Глянь, Матрёна только ещё бежит.В трапезную влетела раскрасневшаяся Матрёна.— Что с барином? — крикнула она.— Всё в порядке, — ответила Маргарита Петровна. — Лёгкий обморок. Голову напекло.— Ах ты ж, Господи! — Матрёна всплеснула руками и уставилась на бедолагу с неподдельной жалостью. — Вы уж аккуратнее, барин. Хотите, я вам шанюжек к ужину напеку?..— Хочу, — сказал Стас, сам себе удивляясь: по всем прикидкам он бы, представ перед Алёной в таком дурацком виде, должен был впасть в тоску и отчаяние, а он не впал.— Ну и славно! — сказала Матрёна и улыбнулась белыми зубами.На пороге возник Дорофей, полный раскаяния. Глядя в пол, он пробубнил:— Маргарита Петровна, можно я доем?Доцент Кованевич гневно глядела на него и не отвечала.— Я больше не буду так шутить, — пробасил Дорофей.— Что ж, садитесь, — сказала Маргарита Петровна с отвращением. — Но предупреждаю: ещё один такой проступок, и я ходатайствую о вашем отчислении с практики.— Да кто же знал, что он такой слабак… — буркнул Дорофей и начал наворачивать остывшие щи.Рядом со своим обидчиком сел Стас и тоже запустил ложку в щи. В ближайшее время, пожалуй, дурного грека можно было не опасаться.— Вы поешьте, поешьте, — сказала Матрёна Стасу. — Давайте-кась я вам погорячей подолью.— После обеда на занятия можешь не ходить, — сказала доцент Кованевич. — Лучше поспи…— Нет!!! — взвизгнул Стас и уронил ложку. Слово «поспи» мигом выбило его из равновесия. — В смысле, я лучше погуляю в лесу…— Хорошо, — сказала Маргарита Петровна и обратилась к остальным: — Так, ребята, после обеда вам полтора часа на отдых, и к четырём всем собраться у входа в трапезный корпус. Вопросы есть?
Студенты докончили трапезу и один за другим покинули помещение. Матрёна сходила на кухню и вернулась с чашкой кофе для преподавательницы. Стас не спешил: ему было здесь, с двумя ласковыми женщинами, сидевшими за столом напротив него, гораздо уютнее, чем на улице или в гостинице. Он опасался насмешек со стороны товарищей, а ещё пуще — презрения в глазах Алёны. Она ещё решит, что он боится лягушек… Хотя дело-то ведь не в лягушке, а в том сне, что снился ему этой ночью. А уж после второго-то сна в глубине его души поселился совершенно явственный страх, что в любую минуту тёплое лето с добрым солнышком, которое, конечно же, никакую голову ему не напекало, возьмёт и сменится в силу каких-то неведомых физических законов лютой зимой, и нечеловеческая стужа пронзит его, живого, до самого сердца…В дверь заглянул проф. Жилинский — видать, ему доложили о происшествии, и он, в отличие от других вполне осведомлённый о том, что за важная персона отчим Стаса, решил проверить ситуацию самолично. Он огляделся, убедился, что всё в порядке, сказал своё всегдашнее «тэк-с» и исчез.Между дамами тем временем шёл разговор.— Я сюда не в первый раз приезжаю, а вас, Матрёна, никогда не видела…Матрёна стрельнула глазами в сторону молодого барина и что-то прошептала на ухо Маргарите Петровне.— И что, отбыли от звонка до звонка? — спросила та с ужасом.Матрёна качнула головой:— Заменили на поселение. Я ведь в акциях не участвовала, только литературу распространяла и в демонстрации один раз… Община поручилась: дед же с бабкой на иждивении, я единственный кормилец… Теперь, правда, один дед остался, бабка померла в прошлый год.— И отправили сюда?— Считается, да. Но я же здесь родилась, в Плоскове. Так что с одной стороны на поселении, а с другой — у себя дома. Родители умерли в девятнадцатом, так мы теперь тут с дедом…— С поражением в правах?— Да вы не беспокойтесь, — сказала Матрёна. — Я проверку в уездном управлении прошла, к работе с учащимися допуск имею.— Я? Беспокоиться? — удивилась доцент Кованевич даже с некоторым возмущением. — Уж я-то не беспокоюсь по этому поводу ни в малейшей степени! — и вытащила папиросу.— Нельзя здесь! — воскликнула Матрёна. — Заругают!— Ах да, здесь же духовное заведение. — Маргарита Петровна спрятала папиросу в изящный серебряный портсигар. — Ну хорошо, не будем нарушать вековые традиции.— И так уже будут ругаться, что вы простоволосые заходите в обитель…— Ну, это уж им дудки! Как хочу, так и хожу.— Это ничего. Отец-настоятель у нас добрый, поблажку даёт…— Да уж… Либерал…— А что — здесь братия хоть мясо видит, а в других-то монастырях нельзя, только рыба, и то не всякий день! По весне немецкой веры делегация приезжала, в собор допустил, на службу. После реставрации, говорят, и вообще иностранных отдыхающих сюда возить будут. А в других-то обителях после бусурманина и до сих пор храм по новой освящают.— Ну, в Москве этих проблем уже не существует.— Так ведь то в Москве. Москва — она большая… На фотокарточке в журнале видела, дома в десять этажей!— И в двадцать уже есть.— Эва как! — поразилась Матрёна.— Нет, кофе без папиросы — это невыносимо, — сказала Маргарита Петровна и поднялась со стула. — Я пойду на крылечко.— Ну что, барин, оклемались? — спросила Матрёна, когда они остались вдвоём.— Да, хорошо, — ответил Стас. Сытый под завязку, он сидел на лавке и не спешил выползать из-за стола.Матрёна вдруг встала, подошла к нему, погладила по голове и на секунду прижала к большой тёплой груди.— А шанюжек-то я вам ввечеру испеку! И принесу!— Спасибо, — млея, прошептал Стас и подумал, что ведь сейчас его отсюда прогонят. — А… скажите, тётя Матрёна… Можно, я вам помогу со стола убрать?..— Да ведь не барское это дело, — сказала Матрёна, но не так чтобы очень твёрдо.— Меня матушка приучила за собой со стола всегда убирать.— Во-о-от какая у нас правильная матушка! — пропела Матрёна, составляя тарелки.
1 2 3 4 5 6 7 8