Аннотация
Смерть оборвала жизнь талантливого писателя, и подарила нам загадку, что же он написал перед смертью. Эта тайна может быть разгадана… Читайте, и узнаете как!
Буль Пьер
Сколько весит сонет
Мой приятель Бурдон был любителем загадок. Истинное наслаждение он испытывал лишь тогда, когда шаг за шагом раскрывал очередную тайну. Большую часть времени он проводил в поисках сложных и запутанных дел, а остаток посвящал отысканию скрытой истины, чему способствовали его изощренное воображение и острота ума.
Он не ограничивал круга своих увлечений — его интересовал сам процесс. С равной страстью (его энтузиазм был под стать логике) он мог распутывать хитросплетения комбинаций в бридже, расшифровывать древние рукописи или постигать тайны Вселенной.
Пытаясь заразить меня своей страстью, он не раз говорил:
— Для столь беспокойного ума, как мой, стремящегося к раскрытию тайн, дорогой Менар, не может быть строго очерченной области приложения сил. Мой выбор всегда определяется сложностью препятствий, которые надо преодолеть. Я получаю удовлетворение, и воссоздавая по нескольким костям доисторическое животное, и неопровержимой логикой припирая к стенке преступника, и восстанавливая утраченный текст, и разрабатывая на основе наших несовершенных ощущений стройную космологическую систему. У настоящих исследователей схожий склад ума. И чем незначительней исходные данные, тем выше ценится их работа, такие люди обладают особой наблюдательностью и тонкостью суждений… Идеал подлинного открывателя — выявление истины, исходя практически из ничего.
Героями Бурдона были Шампольон и Леверье, любимыми авторами — По и Эйнштейн. Он не считал для себя зазорным постоянно учиться, а потому обладал кладезем самых необычных знаний. К тому же огромное состояние позволяло ему тратить любые средства на удовлетворение своей страсти.
Его последним увлечением была археология.
— Ее цель — возрождение прошлого, — как-то сказал он мне, — а потому археологическая наука относится к числу дисциплин, где исследователь наилучшим образом реализует собственные качества. Она требует особой техники распутывания тайн, и всякий любитель загадок должен владеть ею в совершенстве. Вот послушайте, что говорит по этому поводу выдающийся специалист.
«…Все свидетельствовало о том, что здание уничтожил беспощадный огонь: слой золы и обгоревших балок местами достигал метровой толщины. Однако после первых пробных раскопов мы обратили внимание на различия в составе отвалов. Составлявшие их вещества поразному трансформировались под воздействием огня. Зная, что обжиг известняка происходит при 850 градусах, золото плавится при 1000, а базальт — при 1300 градусах Цельсия, мы разработали для каждой части здания на момент пожара некую температурную шкалу… Мы построили изотермы, очертив очаги пожара. Зона максимальной температуры, то есть температуры плавления базальта, размещалась в «зале большой вазы»; минимальная температура, температура обжига известняка, соответствовала северному и южному крылу. Это заставило нас предположить, что последние зоны находились под открытым небом, а «зал большой вазы» был центром, где разгулялось пламя… оба предположения подтвердили дальнейшие раскопки. Базальт мог плавиться лишь при наличии сильнейшей тяги; и в самом деле, наша гипотеза подтвердилась: мы обнаружили арку, обеспечивающую интенсивный приток воздуха…»
Пример характерный, но не думайте, что воссоздание облика храмов — единственное достижение этой науки. Иногда, обладая минимальной информацией, удается выяснить не только предназначение здания, но и воссоздать комплекс религиозных верований, их духовную суть. Все это призраком таится в мусоре веков и может быть возвращено к жизни. Именно такое воссоздание является целью истинного исследователя.
Я слушал его рассказы с интересом, однако начинал зевать от скуки, как только рассуждения приобретали абстрактный характер.
Однажды мне представилась возможность оценить методику Бурдона и проследить за всем ходом одного из его следствий.
Я зашел к Бурдону как-то декабрьским утром. Он только вернулся из Египта, и я поздравил его с успешным завершением работы.
— Египетская античность, — нетерпеливо воскликнул он, это забава для детей! Ни одной серьезной трудности. Камни практически неразрушимы, и прочесть их историю довольно просто, если умеешь задавать вопросы. Сейчас я хочу заняться куда более сложным исследованием, хотя результаты его не будут особенно сенсационными. Хотите сотрудничать со мной? Но предупреждаю, работа будет долгой и нудной.
Я уверил Бурдона, что для меня нет ничего приятнее, как предоставить в его распоряжение все свои интеллектуальные возможности.
— О чем идет речь? — спросил я с интересом.
— Несколько дней назад умер мой старый друг Валетт.
— Писатель? Действительно, я читал некролог. Но не знал, что вы были дружны.
— Мы были друзьями. Я любил его за философскую безмятежность и некую, быть может чуть старомодную, но тем и привлекательную патетику… Однако речь о другом. Обстоятельства его смерти…
— Вы хотите сказать, что он скончался при таинственных…
— Ни в коем случае. Его сразил в собственном кабинете самый обычный, но всегда неожиданный апоплексический удар. Он умер без страданий. Мир праху его.
— Так в чем же загадка, мой милый Бурдон?
— Минуточку терпения. Валетт скончался за рабочим столом. Смерть наступила в момент, когда он собирался раскурить сигару…
— Пепел сигары, — предположил я…
— Я сказал: «В момент, когда он собирался раскурить сигару», — сурово перебил меня Бурдон. — Целехонькая сигара торчала у него в зубах. Валетт откинулся на спинку кресла. Но перед ним на столе лежали бумаги. Горящая спичка выпала из его пальцев и подожгла их. Они сгорели. К счастью, стол был накрыт стеклом, и пожара не произошло.
Труп писателя обнаружила его секретарша, работавшая в соседней комнате. Девушка перепугалась. Она издали поглядела на покойника (счастливое обстоятельство, как вы поймете из дальнейшего) и помчалась ко мне как ближайшему другу своего шефа. Я с первого взгляда понял, что в помощи он уже не нуждается. От той же секретарши я узнал, что недели две назад мой друг приступил к новому произведению. Вне всякого сомнения, пепел на столе хранил тайну его работы. «Как жаль, всхлипнула девушка, обожавшая своего патрона, — что этот дурацкий пожар лишил читающую публику нового шедевра. Теперь никто никогда не узнает последних мыслей покойного…» «Никто никогда», — машинально повторил я.
Но мой ум уже пробудился. Я внимательно осмотрел пепел. Бумага сгорела, но некоторые наблюдения, некоторые сведения, сообщенные девушкой, привели меня к мысли, что произведение, возможно, исчезло не окончательно. Меня охватила дрожь от предвкушения чудесного открытия.
У Валетта нет семьи. Он жил уединенно, а меня назначил своим душеприказчиком. Я с величайшими предосторожностями извлек тело из-за стола. Затем заказал прозрачный колпак, установил его на столе, чтобы сохранить в первозданном виде кучку пепла, и запретил кому-либо входить в комнату. Я уверен, что место происшествия осталось нетронутым. Валетта похоронили. Завтра я получу необходимые инструменты и приборы, и мы сможем приступить к делу.
— Вы хотите сказать, что… — начал я, не сумев скрыть крайнего удивления.
— Я хочу сказать, что мы впряжемся в дело воссоздания сгоревшего произведения, не жалея сил и проявляя чудеса мышления, словно от этого зависит наша жизнь. Кроме того, мы возьмем на вооружение все, что предлагает нам современная наука. Я еще никогда не решал столь каверзной задачи. Из кучки пепла вернуть к жизни литературное произведение — на это не жаль никаких усилий!
— Но, Бурдон, вы же сказали, что все сгорело! Осталось лишь ничто…
— Великие философы утверждают, что ничто суть иллюзия. «В самой совершенной пустоте, которую мы можем себе представить, — говорил Бергсон, — остается наше сознание». У нас, кстати, осталось куда больше — пепел. Сия драгоценная материя пропитана мыслью. Будущее покажет, сможет ли ее вернуть на свет наша мудрость. Но хватит болтовни. Я хочу показать вам арену наших будущих подвигов. Завтра приступаем к серьезной работе.
Я послушно последовал за Бурдоном, хотя настроен был скептически. И все же его слова меня заинтриговали.
По пути он изложил все, что сообщила ему секретарша покойного, мадемуазель Ланж.
«Примерно за четверть часа до смерти, — сказала она, мсье Валетт попросил принести чернильницу. Я поняла, что он закончил по меньшей мере часть своего произведения и намерен переписать все начисто. Он имел обыкновение писать черновики своих произведений карандашом, затем переписывал их начисто чернилами и уже этот текст давал мне для перепечатки. Именно эту последнюю копию, написанную чернилами собственной рукой, он хранил как рукопись. В таких случаях он писал великолепным правильным почерком».
Я спросил мадемуазель Ланж, не знает ли она, над каким произведением работал мой бедный друг. Она ответила, что не знает, но начал он его две недели назад. Ее очень удивила тщательность, с которой он хранил свой секрет; с «таинственным и хитрым видом» — я повторяю ее слова. В последний день, когда она принесла чернильницу и приблизилась к столу, он выглядел смущенным, «словно застигнутый за шалостью школьник», и наклонился вперед, прикрывав работу. На решетке камина догорали скомканные листы, по-видимому, это были первые черновики, и она удивилась, что хозяин не выбросил их, как обычно, в корзину для бумаг. Больше ничего она не знает.
— Это, — нерешительно заговорил я, — нам не в помощь. Если уничтожены и все черновики…
— Как раз наоборот, мой дорогой Менар, сия информация крайне ценна, особенно если сравнить ее с моими первыми собственными наблюдениями.
— А именно?
— На столе перед моим другом лежали только два листка… Но вот мы и на месте. Увидите все сами. Рекомендую вам ничего не трогать и по возможности не дышать.
Мы вошли в рабочий кабинет. Ничем не примечательный стол писателя был покрыт стеклом, которое прикрывал прозрачный колпак, что позволяло увидеть два скрюченных комочка пепла, открытую чернильницу, ручку с пером и сгоревшую спичку. Тут же лежал раскрытый бювар с закрепленным в его кожаных уголках листком промокательной бумаги. Промокашка была цела, только местами порыжела.
— Ну что? — осведомился Бурдон.
— Промокашка, — поспешил сказать я. — Текст мог отпечататься на ней в обратном изображении…
Бурдон метнул на меня возмущенный взгляд.
— Что это за загадка, если решение столь просто? Смотрите: на промокашке нет и следа чернил.
— В самом деле… — растерянно произнес я. — И что же?
— Приглядитесь лучше. Не думайте пока о произведении. Вначале мы изучим все «формальные» элементы в широком смысле этого слова. Кстати, именно таков метод работы литературных экспертов.
На что прежде всего следует обратить внимание? Видите, пепел не рассыпался — это благодаря качеству бумаги. Перед вами как бы скелет двух листков обычного формата. Такая же бумага лежит в шкафу.
Отметьте положение интересующего нас пепла. Тот, что я называю листком А, остался на промокашке, точно против кресла. Листок Б лежит слева, на некотором удалении. Пламя с одного листка на другой перешло через уголки, которые, по-видимому, соприкасались. Под действием огня листки разъединились и скукожились, но их первоначальное положение очевидно. Поскольку на столе нет других бумаг, основываясь на свидетельстве мадемуазель Ланж, можно утверждать, что левый документ — черновик, самый последний, а на листке А был переписан окончательный вариант произведения.
— Весьма правдоподобно.
— Поэтому поле наших изысканий ограничивается листком А, и это главное. Но не странно ли, что произведение или его завершенная часть, образующая законченное целое, поскольку Валетт переписывал его начисто, уложилось всего на одном листке, хотя он работал над ним целых две недели? Отсюда следует однозначный вывод, что и черновик не превышал этого размера. Не кажется ли вам необычным, что произведение потребовало столь большого труда? (Мадемуазель Ланж говорила о пачке черновиков, горевших в камине.) Валетт относился к числу писателей, весьма тщательно работающих со словом, но все же у него никогда не было более трех-четырех черновиков, я выяснил это. Не слишком ли смелым будет предположить, что это было произведение особого рода, исключительно трудное и новое для него? Неужели вам не ясен его жанр?
Я задумался.
— Ну, Менар, — настойчиво потребовал он. — Вспомните, что говорила секретарша, описывая поведение своего шефа, его «хитрый и таинственный вид». Он вел себя, словно уличенный в шалости школьник. Чем же мог заниматься серьезный писатель, философ, если опасался, что девушка станет смеяться над ним, узнав, над чем он трудится? (Она с первого взгляда поняла бы, что он пишет, ведь он специально наклонился и прикрыл бумаги, когда она приблизилась к столу.) Ну? Единое целое или часть, представляющая собой единое целое, которое умещается на одном листке? Исключительно трудная работа, потребовавшая дюжины, а то и более черновиков?
Истина разом открылась мне.
— Стихотворение! — воскликнул я. — Только короткое стихотворение удовлетворяет всем этим условиям.
— Вне всяких сомнений, мы установили жанр. Это второй важный пункт… Но окружающая обстановка, формальные рамки позволяют сделать еще одно предположение.
Допуская, что Валетт делал все с исключительным прилежанием, он переписывал целую страницу примерно с четверть часа, пока его не сразила смерть. Поэтому правдоподобно считать, что работу он закончил. Это правдоподобие подтверждает аккуратно положенная рядом с чернильницей ручка. Она не выскользнула из его пальцев; ни единая клякса не оскверняет промокашки и стола. Но и это еще не все. Правдоподобие становится очевидностью, если вспомнить, что Валетт, умеренный курильщик, собирался зажечь сигару. Трудно представить, чтобы он прервал переписывание «одной» страницы ради такого пустяка. Поверьте, он завершил работу и дал себе минуту отдыха. Он готовился со смаком перечитать стихотворение. Я абсолютно уверен в том, что переписанное чернилами произведение здесь, на листке А.
— Согласен, но листок-то сгорел.
— Терпение. Вас не вдохновили первые результаты? Завтра у меня будет необходимый инструментарий, и мы постараемся приподнять другой уголок завесы.
Он отказался от дальнейших объяснений и назначил мне свидание на утро здесь же, в кабинете писателя, оставив меня в крайнем возбуждении.
— За работу, — сказал Бурдон вместо приветствия. — Отныне кабинет станет нашей лабораторией. Вот моя аппаратура.
Из огромного ящика, с которого уже была снята крышка, я помог ему извлечь термометр, барометр, гигрометр, микроскоп и целый ряд оптических инструментов, которые он называл один за другим, но названия которых я не запомнил. Наконец он извлек странную штуковину, с которой обращался крайне осторожно, а мне и вовсе запретил к ней прикасаться.
— Вот он, тот самый золотой ключик, — высокопарно заявил он, — который откроет нам одну за другой двери храма. Это прецизионные микрохимические весы. Не стану разъяснять принцип их работы. Вам достаточно знать, что эти весы позволяют взвешивать с точностью до микрограмма, то есть одной миллионной грамма… Неужели вы не читали об уникальном опыте, проведенном иностранными учеными?
— Нет.
— Прочтите статью, пока я расставлю все по местам.
Он протянул мне научный журнал. Я дословно воспроизвожу заметку, которую он обвел красным карандашом.
Нью-Брунсвик. Демонстрируя точность своего прибора, ученые одной из здешних лабораторий определили массу запятой.
Вначале был взвешен лист чистой бумаги. Затем на нем на пишущей машинке напечатали одну запятую. После повторного взвешивания масса листа увеличилась на один микрограмм…
— Что вы думаете об этом? — спросил Бурдон.
— Честно говоря, кое-какую связь улавливаю, но…
— Присядьте. Я разъясню вам свой план, пока буду заканчивать подготовку, — и он занялся таинственным для меня монтажом электрических проводов.
Я внимательно слушал его.
— Прежде всего опытным путем я убедился, — начал он, что разглядывать обуглившиеся листки даже в самый сильный микроскоп совершенно бессмысленно. Пепел имеет однородный черный цвет, и никаких следов чернил на нем не видно.
— Ну, это понятно.
— Также бессмысленно прибегать к рентгеновским лучам. Слишком тонок слой. Моя попытка закончилась полным провалом.
— И это понятно, — согласился я.
— И однако, Менар, чернила, которые пропитали эту бумагу, обязательно оставили свой след в пепле.
1 2 3 4