.. как, я смеюсь? Так выражается сам творец Фауста и Вертера, проявите почтение, гадкий мальчишка. Гёте вашей Беттины, в 1770 году, если хронология меня не подводит, предстоит именно здесь обнаружить Фредерику Брион и ее старшую сестру Оливию, которая в семье была более известна под именем Мари-Саломе.
Фредерике шестнадцать... "Гляди-ка, как Лени..." Лени? Теодор посмеивается, надо же, есть еще, оказывается. Лени? Я бормочу что-то невнятное. "Дом священника все тот же..."-говорит Теодор, который на такой же короткой ноге с "Духами дамы в черном"3 [3 Роман французского писателя Гастона Леру, мастера детективного жанра.], как с Гёте и с Мемориальным холмом. В саду, за домом, показывают беседку, точнее, небольшой бугор, поросший травой и деревьями, на который Фредерика подымалась, чтобы увидеть издали, на равнине, - дело, очевидно, было летом, - как пылит дорога под копытами Вольфганга, простите, его коня:
Es schlug mein Herz, geschwind, zu Pferde!
Es war gethan fast eh' gedacht... '
[1 Коня! Я долго дожидалсяИ конь почуял иглы шпор
(Гёте "Свидание и разлука". Перевод М. Михайлова.)]
Дада2 [2 "Дада" по-французски на детском языке "лошадка". От этого слова произошло название литературного течения "дадаизм", к которому в молодости принадлежал Арагон.], я долго дожидался! Как видите, все уже было, гораздо раньше, чем принято считать. Спасибо, до меня дошло. Ну а когда он говорит Und doch, welch Gliick geliebt zu werden3 [3 О. что за счастье быть любимым! (нем.)], это вам, господин лейтенант, ничего не напоминает? Быть любимым...
Вы сегодня слишком много себе позволяете, доктор, - это что, признак хорошего воспитания?
Он показал мне сложенную бумажку, которую дал ему военфельдшер, только что, пока я играл в шахматы... странно, мне ее лекарь не показывал. Но пришел Теодор, а откуда он его, собственно, знает, Теодора? Гляди-ка. Статья, написанная им в связи со смертью Аполлинера, где он намерен опубликовать ее, Теодор точно не знает, в "Нор-Сюд" или в "Сик", естественно, больше-то негде ведь, это верно. Дайте-ка взглянуть, доктор.
Можно подумать, говорит доктор... что можно подумать? Читайте сами. Можно подумать, будто он гулял вместе с нами, а потом, как и мы, остановился здесь, зашел в кафе напротив церкви... и пока мы говорили о Фредерике Брион, он, поглядывая на погост, покусывая время от времени тупой карандаш, нацарапал эту надгробную речь, поставив первым делом в уголке: "Историю Гийома Аполлинера я завещаю будущему..." ...потом остановился, пропустил строчку, о чем же он мечтал, пока мы беседовали?
Я читаю на помятом листе, со стершимися на сгибах буквами, то, о чем он думал, ожидая, когда принесут пиво, меж тем как наши с Теодором мысли витали в 1770 году... Я читаю эту статью, написанную студентом-медиком в бегах:
"Виновный в похищении небесного огня, радуги, только что скончался Ересиарх, сраженный великой европейской чумой.
Справедливое наказание за жизнь, которая неизменно вторгалась в запретные царства магии.
Кто из нас решился бы утверждать, что этот Музыкант из Сен-Мерри не сын римского кардинала? Он был окружен легендой, позолоченным нимбом, подобно византийским кесарям. И только об этой легенде буду вспоминать я, дотошный биограф неповторимой красоты, которую сеял он на своем пути, пусть погибнет безвозвратно труп частного человеками пусть останется в дупле дуба волшебник Аполлинер, чей не нуждающийся в устах голос будет вдохновлять юношей грядущих поколений на страстный и пылкий поиск неведомых эликсиров, которые завтра будут опьянять больше, чем алкоголи прошлого. Кто скажет, во время какого путешествия и на какой Восток стал он волхвом и пророком? Некие знаки предвещали многие события его жизни, один художник в тысяча девятьсот тринадцатом увидел на его голове шрам той раны, которая еще только будет нанесена. Он был связан договорными узами со всеми священными животными, он видел всех богов и знал секреты всех волшебных напитков. Он объездил всю Германию и, несомненно, Египет. Из дальних краев он вывез синюю птицу, но она перестала петь в изгнании.
Заклинатель ракет, он притягивал к себе огни фейерверков, точно райских птиц. Знание всего того, что было неизвестно другим, делало его похожим на гуманистов XVI века... "Во мнегётевский дух", - говорил он. Сохраним же его лубочный образпоэт-всадник под военным стягом. Я узнаю его таким: он был тем кондотьером из Феррары или Равенны, что принимает смерть, не сгибаясь, на своем коне.
Но от друга, умершего в ноябре, в моей памяти сохранится лишь взгляд. Только что, когда я шел вдоль Рейна, мне померещилось, будто я снова встретил этот взгляд. Уже улетели, гогоча, дикие гуси, уже перепутавшиеся речные травы изобразили волосы Лантельмы или Офелии, как вдруг на меня уставились глаза, открывшиеся в зеленой воде. И, может, в грохоте немецких поездов на вражеском берегу мне почудился голос Аполлинера, произнесший с прежней уверенностью: "Во мне-гётевский дух".
Не надо, не склоняйтесь, чтоб поцеловать землю, и не ждите от меня ни молитв, ни констатации нашей бренности. Нет ничего лучезарнее белых могил, озаренных солнцем, под прекрасным жемчужным грузом. Пусть плачут другие, я умею только смеяться и сохраню, как дань покойного поэта, лишь пламя, эту пляшущую радость. Женщины, не надо оплакивать, тряхните волосами, вспомните песню Тристузы Балринетт".
И все же, все же, почему наш военфельдшер показал это час назад Теодору, а не мне? Я бы отнес мятый листок Бетти, пусть бы она прочла... Я сказал бы ей, прочтите это, я сказал бы, это по поводу... Гийома, знаете... тот самый военфельдшер, от которого я узнал о его смерти... она прочла бы, сидя за роялем, помолчала, а потом наверняка сыграла бы "Форель"... "Die Forelle..."
Но нас ведь ждут. От Зезенгейма, лесом, вдоль железнодорожного пути, начинает темнеть. Доберемся мы когда-нибудь или нет до вашего Друзенгейма? О, знаете, в Друзенгейме нет ничего особо завлекательного. Не воображайте, что это Довиль. Там расквартирован стрелковый батальон, только и всего. Наконец городок показался перед нами. Если бы не форма крыш, можно было бы подумать, что мы и не в Германии.
Перед самым Друзенгеймом я снова заговорил о Бетти.
Скороговоркой, небрежным тоном, только о том, что касалось музыки. "А, - сказал Теодор, - и вы тоже музыкальны?" И громко расхохотался над немецким выражением, которое подразумевает сообщничество всех, кто музыкален.
О вечере рассказывать не стану. В стрелках есть какое-то занудство. В эпоху сестер Брион тому, кто звался Гёте, было ровно столько лет, сколько мне. И чуть больше, когда он вернулся весной 1771, чтоб протанцевать с Мари-Саломе от двух часов пополудни до полуночи, с несколькими интермеццо, чтобы закусить и выпить в зале, любезно предоставленном господином Амт-Шульцем из Решвога... вот именно. Как знать? Сделав блестящую карьеру государственного деятеля, занимаясь тысячью вещей на протяжении тридцати семи лет, он, может, вспоминал иногда дочку пастора Бриона, младшую... Она все еще жила в Зезенгейме, когда Беттина Брентано внезапно посетила его в 1808 году, к этому времени Фредерика была пятидесятитрехлетней старой девой... Она так и умерла незамужней, через два года после того, как Беттина сделалась госпожой фон Арним, и великий поэт отправил ее ко всем чертям вместе с этим дурнем Ахимом. Und doch, welch Gluck, geliebt zu werden... О, что за счастье быть любимым!
VI
Он гонится за событиями, подобно начинающему конькобежцу, который, еще вдобавок, проделывает свои упражнения там, где это запрещено.
Франц Кафка
Мы с Бетти поссорились. Право же. Из-за фон дёр Гольца. Тоже мне предмет. Как дело дошло до боевых фанфар, пользуясь лексиконом мсье Б. из Людвигсфесте, ума не приложу.
Но дошло. Прямо среди музыки Иоганна-Себастьяна Баха.
Поскольку "Карнавалом" Бетти была уже сыта по свои прелестные ушки. Разве я не говорил вам, что ушки у нее прелестные?
Пока речь шла о Пфальце и о том, как мы поднесли к этому краю шведские спички, еще куда ни шло, хотя все это-травой поросло и ничуть не оправдывает поведения захватчиков во Франции в последние годы, но... Я готов был взять на себя ответственность за сожженный Пфальц, произнести вежливые слова, выразить сожаление, не показывать, что считаю это отвлекающим маневром, крапленой картой, не напоминать ей о "Лузитании"... О фон дёр Гольце у меня были расхожие представления молодого француза на исходе 1918 года. Все-таки странно было слышать, поверьте, фон дёр Гольц, фон дёр Гольц, это настоящий герой!
Во-первых, в данный исторический период я героями был сыт по горло, больше, чем мадемуазель Бетти "Карнавалом"! На худой конец, я готов был отдать должное неизвестным героям. Бедолагам, положившим жизнь. Но только не тем, кого воспевали газеты! Ну ладно еще Гинмер1 [1 Французский летчик, командир прославленной эскадрильи "Сигонь". Был сбит и погиб в 1917 году, имея на счету 54 победы в воздушных боях], сами понимаете, чуть что не архангел, тут я бы только хмыкнул. Но уж фон дёр Гольц!
Теперь, когда я думаю об этом... Не то чтоб я испытывал запоздалое восхищение фон дёр Гольцем... Я не знаю имен немецких летчиков, нас не вскармливали на их славных делах, для меня немецкий летчик был всегда самое меньшее поджигателем. Ну, в общем, я мог, конечно, понять, что такое немецкие летчики для соотечественников... Однако фон дёр Гольц! Его турецкие похождения. Вообще немец, который суется в турецкие дела, героем быть не может. И так далее - Мадемуазель Книпперле любезно обозвала меня националистом. Только этого не хватало! Нет, я всего мог ждать, но это. Я - националист? Я считал себя вольнодумцем, поскольку никогда не верил.в то, что наши потомственные враги отрубают руки младенцам. И даже, между нами говоря, находил недостаточно твердым Ромен Роллана. Взять хоть Рейнский собор - воюем мы или не воюем? Лучше б не воевать, конечно, но раз уж воюем? Однако фон дёр Гольц!
Мы сцепились, забыв о Бахе, - кот только показал нос и тут же скрылся, жалобно мяукнув, - она за роялем, на диване кавардак, раскрытые парижские журналы мод, которые я специально попросил прислать мне, чтоб сделать приятное Бетти. Но она только фыркнула, что, если парижским портным угодно теперь, после войны, удлинять платья, в Решвоге сделать это не так-то просто, но ей плевать! В общем, она заняла агрессивную позицию по отношению ко всему, что исходило от нас.
Может заказывать себе платья в Берлине, я... Однако фон дёр Гольц! Она вдруг чуть не вскрикнула! Я проследил за ее взглядом.
За окном-детское лицо. Милая круглая рожица, веснушки, легкие светлые волосы, пронизанные солнцем, уже клонящимся к закату... Я встревожился, но еще не был уверен. Застигнутая врасплох Бетти заговорила по-немецки: Die Lena Schuiz, von Bischweiller, Gott verdammt!2 [2 Лена Шульц, из Бишвеилера, черт побери! (нем.)] Господи, Лени, конечно же. Лени...
Она стояла, пожирая нас глазами, скорчив рожицу, чтоб не расплакаться. Стоило Бетти встать, как ее и след простыл. Ну вот...
Бетти объясняла себе, объясняла мне. Откуда ей знать. Это маленькая Лена Шульц, дочь крупного торговца пивом и минеральными водами, из Бишвиллера. Язык у нее длинный. Хорошенькое дело, она растреплет повсюду, что я запираюсь с французом. К тому же, знаете, эти девчонки-ужасные выдумщицы, такого наплетут. Право, Пьер, вам лучше уйти.
И сразу, противореча самой себе, в конце концов, теперь уж все равно! А Шопена вы любите? Послушайте. Она играет Шопена. Что? Не помню уже. Я никогда не умел толком различить. Я хочу сказать, одну вещь Шопена от другой. Шопена в Шопене, если угодно. И хватит о фон дёр Гольце. Даю слово.
Хотя все же это общая проблема. Когда живешь среди французов, когда живешь среди немцев... никто не может похвалиться, будто мыслит совершенно свободно. Существуют устоявшиеся представления. Бетти, потрясенная тем, что узрела мордашку Лени, готова пойти мне на уступки. И тем не менее, по справедливости, фон дёр Гольц-герой.
Я встал и ушел под каким-то вежливым предлогом. Но она, конечно, поняла. Должен признаться, Шопена она играет чудесно, не так, конечно, как его играют виртуозы, но с такой интимностью... и вьющиеся колечки волос на шее, когда она склоняется над клавиатурой, развивая основную мелодическую тему. Что я плету? Да эти колечки у нее всегда, при чем тут Шопен. Ну и пусть, без Шопена они не те.
По справедливости. А если я вовсе не хочу по справедливости?
О Шульцах я уже наслышан. Да, вот люди, у которых французское сердце! Шульцевские грузовики курсируют по всем дорогам до самого Страсбура. Говорят, они поклялись выдать дочку за француза. Большое приданое. Зачем вы это рассказываете? Думаете, мне интересно? Девчушке месяцами твердили, что, когда придут французы... Я все валю в кучу, но поставьте себя на мое место!
Я вдруг вспомнил, с чего началась вся эта история с фон дёр Гольцем. Я стал рассказывать о нашей с Теодором вчерашней прогулке. Хотя все, касающееся Фредерики Брион и прочее, в духе "Страданий юного Вертера", легко приобретало в беседе с Бетти какой-то дурной тон, казалось бестактным. Но в тот день вообще нужен был только предлог. Суть же дела была в том, что ее преподаватель пения, старый человек, проживший в Страсбуре не меньше сорока лет, ну, в общем, с окончания той войны... получил повестку от генерала, командующего частями, которые занимают Эльзас, что ему надлежит собрать свои вещички и в трехдневный срок выехать на родину. Это как, по-вашему, справедливо? Ну, раз он немец, раз он считает себя немцем... "А, - сказала она, - этого и следовало ожидать!"
Так-то. Начался бесконечный разговор о понятии справедливости и несправедливости. Человек прожил тут всю жизнь, у него сложились определенные привычки, он привык к этим краскам, к этим запахам. Он судит обо всем, исходя из этих ощущений. А вы заставляете его перебраться на ту сторону Реина. и все для него рушится, времена года не те, цветы не те, женщины не те.
Жизнь-то ведь неотделима от окружающих предметов, они хранят в себе воспоминанья... в трехдневный срок все ликвидировать, упаковать, а ведь есть и такое, чего не увезешь. Взять хоть рояль... учеников... радости, которые испытал тут, и цвет этих камней. Справедливо, несправедливо. Я едва не ответил, что и немцы действовали несправедливо, вторгаясь во Францию, убивая людей, а солдаты в окопах, и все такое прочее, но слова застряли у меня в горле, потому что одна несправедливость не оправдывает другой несправедливости, я прикусил язык, а Бетти этим воспользовалась, совершенно бессовестно, и так, слово за слово, мы и добрались до фон дёр Гольца. И почему только принимаешь все это так близко к сердцу, нервничаешь. Ну ладно, сельский пастор, куда ни шло, еще может оттенять идиллию. Но фон дёр Гольц?
Это случилось, пожалуй, дня два спустя. На катке. Да нет, мы с Бетти, разумеется, уже помирились. Марокканцы глазели на конькобежцев. Они, может, тоже не прочь были бы выписывать восьмерки, да у них на родине нет условий для тренировки. Бетти пыталась научить меня вальсировать, ко мне. от меня... так, так...
осторожно! Вы упадете. Я замер на пуантах, точно мадемуазель Замбелли из Национальной Академии Музыки! Мальчишки проносились мимо нас, шарфы по ветру, чуть наклонившись вперед, руки скрещены за спиной, а я поворачиваюсь одним плечом, поворачиваюсь другим... Солнца сегодня нет. Обжигающий холод.
Носы покраснели. Бетти напевает, чтоб согреться: "Roslein, Roslein rot, - Roslein auf der Heiden... '" [Роза. роза. алый цвет. - Роза в чистом поле. Перевод Д. Усова] Ox уж этот Гёте! Здесь и оступиться нельзя, чтоб не попасть в него. Кстати о Гёте, а вот и наша крошка. Она продумала свой выход! Одета, точно ей двенадцать лет, молодеет на глазах. Закутана в тонкую шерстяную шаль, которая перекрещивается на груди и завязана вокруг талии. Поверх курточки с отделкой из белого кролика. А на голове-колпачок. Ни дать ни взять иллюстрация к баварскому святочному рассказу 1890 года. Она норовит оказаться против нас как раз в то мгновение, когда я беру в сторону, из-за этого конёк у меня подвертывается, я подскакиваю, раз, два, три, чтоб восстановить равновесие. Нет, вы только посмотрите на эту маленькую эринию, преследующую Ореста! Я не Орест. Этот вихрь угрызений меня не трогает. Я ей ничего не обещал. Самое большее, она узнала от меня, что у нее есть язык. В конце концов, вся эта мимическая сцена, неправильно толкуемая Бетти, начинает ее раздражать, она шепчет мне: "Я поговорю с ней..." Я хотел удержать ее, но где там, она и внимания не обратила. С тревогой созерцаю их издали. Я присел на подоконник и ворочаю в ботинках большими пальцами.
Даже на чтение того. о чем уже рассказано, потребуется больше времени, чем длится весь шумановский "Карнавал"... Но это мое замечание-образец примитивного подхода, когда в расчет принимается только то, что на поверхности. Все случившееся умещается в пригоршне, в капле росы. Здесь все-память, пусть ошибки, пусть забвение. Все чуть "сдвинуто". Я замечаю сдвиг по деталям, и их подметит всякий, кому знакомы нижнерейнские земли.
1 2 3 4 5 6 7
Фредерике шестнадцать... "Гляди-ка, как Лени..." Лени? Теодор посмеивается, надо же, есть еще, оказывается. Лени? Я бормочу что-то невнятное. "Дом священника все тот же..."-говорит Теодор, который на такой же короткой ноге с "Духами дамы в черном"3 [3 Роман французского писателя Гастона Леру, мастера детективного жанра.], как с Гёте и с Мемориальным холмом. В саду, за домом, показывают беседку, точнее, небольшой бугор, поросший травой и деревьями, на который Фредерика подымалась, чтобы увидеть издали, на равнине, - дело, очевидно, было летом, - как пылит дорога под копытами Вольфганга, простите, его коня:
Es schlug mein Herz, geschwind, zu Pferde!
Es war gethan fast eh' gedacht... '
[1 Коня! Я долго дожидалсяИ конь почуял иглы шпор
(Гёте "Свидание и разлука". Перевод М. Михайлова.)]
Дада2 [2 "Дада" по-французски на детском языке "лошадка". От этого слова произошло название литературного течения "дадаизм", к которому в молодости принадлежал Арагон.], я долго дожидался! Как видите, все уже было, гораздо раньше, чем принято считать. Спасибо, до меня дошло. Ну а когда он говорит Und doch, welch Gliick geliebt zu werden3 [3 О. что за счастье быть любимым! (нем.)], это вам, господин лейтенант, ничего не напоминает? Быть любимым...
Вы сегодня слишком много себе позволяете, доктор, - это что, признак хорошего воспитания?
Он показал мне сложенную бумажку, которую дал ему военфельдшер, только что, пока я играл в шахматы... странно, мне ее лекарь не показывал. Но пришел Теодор, а откуда он его, собственно, знает, Теодора? Гляди-ка. Статья, написанная им в связи со смертью Аполлинера, где он намерен опубликовать ее, Теодор точно не знает, в "Нор-Сюд" или в "Сик", естественно, больше-то негде ведь, это верно. Дайте-ка взглянуть, доктор.
Можно подумать, говорит доктор... что можно подумать? Читайте сами. Можно подумать, будто он гулял вместе с нами, а потом, как и мы, остановился здесь, зашел в кафе напротив церкви... и пока мы говорили о Фредерике Брион, он, поглядывая на погост, покусывая время от времени тупой карандаш, нацарапал эту надгробную речь, поставив первым делом в уголке: "Историю Гийома Аполлинера я завещаю будущему..." ...потом остановился, пропустил строчку, о чем же он мечтал, пока мы беседовали?
Я читаю на помятом листе, со стершимися на сгибах буквами, то, о чем он думал, ожидая, когда принесут пиво, меж тем как наши с Теодором мысли витали в 1770 году... Я читаю эту статью, написанную студентом-медиком в бегах:
"Виновный в похищении небесного огня, радуги, только что скончался Ересиарх, сраженный великой европейской чумой.
Справедливое наказание за жизнь, которая неизменно вторгалась в запретные царства магии.
Кто из нас решился бы утверждать, что этот Музыкант из Сен-Мерри не сын римского кардинала? Он был окружен легендой, позолоченным нимбом, подобно византийским кесарям. И только об этой легенде буду вспоминать я, дотошный биограф неповторимой красоты, которую сеял он на своем пути, пусть погибнет безвозвратно труп частного человеками пусть останется в дупле дуба волшебник Аполлинер, чей не нуждающийся в устах голос будет вдохновлять юношей грядущих поколений на страстный и пылкий поиск неведомых эликсиров, которые завтра будут опьянять больше, чем алкоголи прошлого. Кто скажет, во время какого путешествия и на какой Восток стал он волхвом и пророком? Некие знаки предвещали многие события его жизни, один художник в тысяча девятьсот тринадцатом увидел на его голове шрам той раны, которая еще только будет нанесена. Он был связан договорными узами со всеми священными животными, он видел всех богов и знал секреты всех волшебных напитков. Он объездил всю Германию и, несомненно, Египет. Из дальних краев он вывез синюю птицу, но она перестала петь в изгнании.
Заклинатель ракет, он притягивал к себе огни фейерверков, точно райских птиц. Знание всего того, что было неизвестно другим, делало его похожим на гуманистов XVI века... "Во мнегётевский дух", - говорил он. Сохраним же его лубочный образпоэт-всадник под военным стягом. Я узнаю его таким: он был тем кондотьером из Феррары или Равенны, что принимает смерть, не сгибаясь, на своем коне.
Но от друга, умершего в ноябре, в моей памяти сохранится лишь взгляд. Только что, когда я шел вдоль Рейна, мне померещилось, будто я снова встретил этот взгляд. Уже улетели, гогоча, дикие гуси, уже перепутавшиеся речные травы изобразили волосы Лантельмы или Офелии, как вдруг на меня уставились глаза, открывшиеся в зеленой воде. И, может, в грохоте немецких поездов на вражеском берегу мне почудился голос Аполлинера, произнесший с прежней уверенностью: "Во мне-гётевский дух".
Не надо, не склоняйтесь, чтоб поцеловать землю, и не ждите от меня ни молитв, ни констатации нашей бренности. Нет ничего лучезарнее белых могил, озаренных солнцем, под прекрасным жемчужным грузом. Пусть плачут другие, я умею только смеяться и сохраню, как дань покойного поэта, лишь пламя, эту пляшущую радость. Женщины, не надо оплакивать, тряхните волосами, вспомните песню Тристузы Балринетт".
И все же, все же, почему наш военфельдшер показал это час назад Теодору, а не мне? Я бы отнес мятый листок Бетти, пусть бы она прочла... Я сказал бы ей, прочтите это, я сказал бы, это по поводу... Гийома, знаете... тот самый военфельдшер, от которого я узнал о его смерти... она прочла бы, сидя за роялем, помолчала, а потом наверняка сыграла бы "Форель"... "Die Forelle..."
Но нас ведь ждут. От Зезенгейма, лесом, вдоль железнодорожного пути, начинает темнеть. Доберемся мы когда-нибудь или нет до вашего Друзенгейма? О, знаете, в Друзенгейме нет ничего особо завлекательного. Не воображайте, что это Довиль. Там расквартирован стрелковый батальон, только и всего. Наконец городок показался перед нами. Если бы не форма крыш, можно было бы подумать, что мы и не в Германии.
Перед самым Друзенгеймом я снова заговорил о Бетти.
Скороговоркой, небрежным тоном, только о том, что касалось музыки. "А, - сказал Теодор, - и вы тоже музыкальны?" И громко расхохотался над немецким выражением, которое подразумевает сообщничество всех, кто музыкален.
О вечере рассказывать не стану. В стрелках есть какое-то занудство. В эпоху сестер Брион тому, кто звался Гёте, было ровно столько лет, сколько мне. И чуть больше, когда он вернулся весной 1771, чтоб протанцевать с Мари-Саломе от двух часов пополудни до полуночи, с несколькими интермеццо, чтобы закусить и выпить в зале, любезно предоставленном господином Амт-Шульцем из Решвога... вот именно. Как знать? Сделав блестящую карьеру государственного деятеля, занимаясь тысячью вещей на протяжении тридцати семи лет, он, может, вспоминал иногда дочку пастора Бриона, младшую... Она все еще жила в Зезенгейме, когда Беттина Брентано внезапно посетила его в 1808 году, к этому времени Фредерика была пятидесятитрехлетней старой девой... Она так и умерла незамужней, через два года после того, как Беттина сделалась госпожой фон Арним, и великий поэт отправил ее ко всем чертям вместе с этим дурнем Ахимом. Und doch, welch Gluck, geliebt zu werden... О, что за счастье быть любимым!
VI
Он гонится за событиями, подобно начинающему конькобежцу, который, еще вдобавок, проделывает свои упражнения там, где это запрещено.
Франц Кафка
Мы с Бетти поссорились. Право же. Из-за фон дёр Гольца. Тоже мне предмет. Как дело дошло до боевых фанфар, пользуясь лексиконом мсье Б. из Людвигсфесте, ума не приложу.
Но дошло. Прямо среди музыки Иоганна-Себастьяна Баха.
Поскольку "Карнавалом" Бетти была уже сыта по свои прелестные ушки. Разве я не говорил вам, что ушки у нее прелестные?
Пока речь шла о Пфальце и о том, как мы поднесли к этому краю шведские спички, еще куда ни шло, хотя все это-травой поросло и ничуть не оправдывает поведения захватчиков во Франции в последние годы, но... Я готов был взять на себя ответственность за сожженный Пфальц, произнести вежливые слова, выразить сожаление, не показывать, что считаю это отвлекающим маневром, крапленой картой, не напоминать ей о "Лузитании"... О фон дёр Гольце у меня были расхожие представления молодого француза на исходе 1918 года. Все-таки странно было слышать, поверьте, фон дёр Гольц, фон дёр Гольц, это настоящий герой!
Во-первых, в данный исторический период я героями был сыт по горло, больше, чем мадемуазель Бетти "Карнавалом"! На худой конец, я готов был отдать должное неизвестным героям. Бедолагам, положившим жизнь. Но только не тем, кого воспевали газеты! Ну ладно еще Гинмер1 [1 Французский летчик, командир прославленной эскадрильи "Сигонь". Был сбит и погиб в 1917 году, имея на счету 54 победы в воздушных боях], сами понимаете, чуть что не архангел, тут я бы только хмыкнул. Но уж фон дёр Гольц!
Теперь, когда я думаю об этом... Не то чтоб я испытывал запоздалое восхищение фон дёр Гольцем... Я не знаю имен немецких летчиков, нас не вскармливали на их славных делах, для меня немецкий летчик был всегда самое меньшее поджигателем. Ну, в общем, я мог, конечно, понять, что такое немецкие летчики для соотечественников... Однако фон дёр Гольц! Его турецкие похождения. Вообще немец, который суется в турецкие дела, героем быть не может. И так далее - Мадемуазель Книпперле любезно обозвала меня националистом. Только этого не хватало! Нет, я всего мог ждать, но это. Я - националист? Я считал себя вольнодумцем, поскольку никогда не верил.в то, что наши потомственные враги отрубают руки младенцам. И даже, между нами говоря, находил недостаточно твердым Ромен Роллана. Взять хоть Рейнский собор - воюем мы или не воюем? Лучше б не воевать, конечно, но раз уж воюем? Однако фон дёр Гольц!
Мы сцепились, забыв о Бахе, - кот только показал нос и тут же скрылся, жалобно мяукнув, - она за роялем, на диване кавардак, раскрытые парижские журналы мод, которые я специально попросил прислать мне, чтоб сделать приятное Бетти. Но она только фыркнула, что, если парижским портным угодно теперь, после войны, удлинять платья, в Решвоге сделать это не так-то просто, но ей плевать! В общем, она заняла агрессивную позицию по отношению ко всему, что исходило от нас.
Может заказывать себе платья в Берлине, я... Однако фон дёр Гольц! Она вдруг чуть не вскрикнула! Я проследил за ее взглядом.
За окном-детское лицо. Милая круглая рожица, веснушки, легкие светлые волосы, пронизанные солнцем, уже клонящимся к закату... Я встревожился, но еще не был уверен. Застигнутая врасплох Бетти заговорила по-немецки: Die Lena Schuiz, von Bischweiller, Gott verdammt!2 [2 Лена Шульц, из Бишвеилера, черт побери! (нем.)] Господи, Лени, конечно же. Лени...
Она стояла, пожирая нас глазами, скорчив рожицу, чтоб не расплакаться. Стоило Бетти встать, как ее и след простыл. Ну вот...
Бетти объясняла себе, объясняла мне. Откуда ей знать. Это маленькая Лена Шульц, дочь крупного торговца пивом и минеральными водами, из Бишвиллера. Язык у нее длинный. Хорошенькое дело, она растреплет повсюду, что я запираюсь с французом. К тому же, знаете, эти девчонки-ужасные выдумщицы, такого наплетут. Право, Пьер, вам лучше уйти.
И сразу, противореча самой себе, в конце концов, теперь уж все равно! А Шопена вы любите? Послушайте. Она играет Шопена. Что? Не помню уже. Я никогда не умел толком различить. Я хочу сказать, одну вещь Шопена от другой. Шопена в Шопене, если угодно. И хватит о фон дёр Гольце. Даю слово.
Хотя все же это общая проблема. Когда живешь среди французов, когда живешь среди немцев... никто не может похвалиться, будто мыслит совершенно свободно. Существуют устоявшиеся представления. Бетти, потрясенная тем, что узрела мордашку Лени, готова пойти мне на уступки. И тем не менее, по справедливости, фон дёр Гольц-герой.
Я встал и ушел под каким-то вежливым предлогом. Но она, конечно, поняла. Должен признаться, Шопена она играет чудесно, не так, конечно, как его играют виртуозы, но с такой интимностью... и вьющиеся колечки волос на шее, когда она склоняется над клавиатурой, развивая основную мелодическую тему. Что я плету? Да эти колечки у нее всегда, при чем тут Шопен. Ну и пусть, без Шопена они не те.
По справедливости. А если я вовсе не хочу по справедливости?
О Шульцах я уже наслышан. Да, вот люди, у которых французское сердце! Шульцевские грузовики курсируют по всем дорогам до самого Страсбура. Говорят, они поклялись выдать дочку за француза. Большое приданое. Зачем вы это рассказываете? Думаете, мне интересно? Девчушке месяцами твердили, что, когда придут французы... Я все валю в кучу, но поставьте себя на мое место!
Я вдруг вспомнил, с чего началась вся эта история с фон дёр Гольцем. Я стал рассказывать о нашей с Теодором вчерашней прогулке. Хотя все, касающееся Фредерики Брион и прочее, в духе "Страданий юного Вертера", легко приобретало в беседе с Бетти какой-то дурной тон, казалось бестактным. Но в тот день вообще нужен был только предлог. Суть же дела была в том, что ее преподаватель пения, старый человек, проживший в Страсбуре не меньше сорока лет, ну, в общем, с окончания той войны... получил повестку от генерала, командующего частями, которые занимают Эльзас, что ему надлежит собрать свои вещички и в трехдневный срок выехать на родину. Это как, по-вашему, справедливо? Ну, раз он немец, раз он считает себя немцем... "А, - сказала она, - этого и следовало ожидать!"
Так-то. Начался бесконечный разговор о понятии справедливости и несправедливости. Человек прожил тут всю жизнь, у него сложились определенные привычки, он привык к этим краскам, к этим запахам. Он судит обо всем, исходя из этих ощущений. А вы заставляете его перебраться на ту сторону Реина. и все для него рушится, времена года не те, цветы не те, женщины не те.
Жизнь-то ведь неотделима от окружающих предметов, они хранят в себе воспоминанья... в трехдневный срок все ликвидировать, упаковать, а ведь есть и такое, чего не увезешь. Взять хоть рояль... учеников... радости, которые испытал тут, и цвет этих камней. Справедливо, несправедливо. Я едва не ответил, что и немцы действовали несправедливо, вторгаясь во Францию, убивая людей, а солдаты в окопах, и все такое прочее, но слова застряли у меня в горле, потому что одна несправедливость не оправдывает другой несправедливости, я прикусил язык, а Бетти этим воспользовалась, совершенно бессовестно, и так, слово за слово, мы и добрались до фон дёр Гольца. И почему только принимаешь все это так близко к сердцу, нервничаешь. Ну ладно, сельский пастор, куда ни шло, еще может оттенять идиллию. Но фон дёр Гольц?
Это случилось, пожалуй, дня два спустя. На катке. Да нет, мы с Бетти, разумеется, уже помирились. Марокканцы глазели на конькобежцев. Они, может, тоже не прочь были бы выписывать восьмерки, да у них на родине нет условий для тренировки. Бетти пыталась научить меня вальсировать, ко мне. от меня... так, так...
осторожно! Вы упадете. Я замер на пуантах, точно мадемуазель Замбелли из Национальной Академии Музыки! Мальчишки проносились мимо нас, шарфы по ветру, чуть наклонившись вперед, руки скрещены за спиной, а я поворачиваюсь одним плечом, поворачиваюсь другим... Солнца сегодня нет. Обжигающий холод.
Носы покраснели. Бетти напевает, чтоб согреться: "Roslein, Roslein rot, - Roslein auf der Heiden... '" [Роза. роза. алый цвет. - Роза в чистом поле. Перевод Д. Усова] Ox уж этот Гёте! Здесь и оступиться нельзя, чтоб не попасть в него. Кстати о Гёте, а вот и наша крошка. Она продумала свой выход! Одета, точно ей двенадцать лет, молодеет на глазах. Закутана в тонкую шерстяную шаль, которая перекрещивается на груди и завязана вокруг талии. Поверх курточки с отделкой из белого кролика. А на голове-колпачок. Ни дать ни взять иллюстрация к баварскому святочному рассказу 1890 года. Она норовит оказаться против нас как раз в то мгновение, когда я беру в сторону, из-за этого конёк у меня подвертывается, я подскакиваю, раз, два, три, чтоб восстановить равновесие. Нет, вы только посмотрите на эту маленькую эринию, преследующую Ореста! Я не Орест. Этот вихрь угрызений меня не трогает. Я ей ничего не обещал. Самое большее, она узнала от меня, что у нее есть язык. В конце концов, вся эта мимическая сцена, неправильно толкуемая Бетти, начинает ее раздражать, она шепчет мне: "Я поговорю с ней..." Я хотел удержать ее, но где там, она и внимания не обратила. С тревогой созерцаю их издали. Я присел на подоконник и ворочаю в ботинках большими пальцами.
Даже на чтение того. о чем уже рассказано, потребуется больше времени, чем длится весь шумановский "Карнавал"... Но это мое замечание-образец примитивного подхода, когда в расчет принимается только то, что на поверхности. Все случившееся умещается в пригоршне, в капле росы. Здесь все-память, пусть ошибки, пусть забвение. Все чуть "сдвинуто". Я замечаю сдвиг по деталям, и их подметит всякий, кому знакомы нижнерейнские земли.
1 2 3 4 5 6 7