Эмиль сначала не ответил. Потом посмотрел мне в глаза.
– Мсье Жюлеп, – сказал он, – ведь мы не боши… Разумно ли? Не о том речь, что надо быть разумным. Надо выгнать бошей… Вы помните тридцать шестой год? Тогда вы спросили меня, почему я участвую в стачке… Так вот! Сегодня, как и тогда, нельзя предавать товарищей… И когда один падает, десять других должны стать на его место.
Какой-то громадный фельдфебель протиснулся между нами, источая особый запах немецкой солдатни, с ничего не выражающим лицом – такого никому не удается состроить лучше бошей.
– Они хорошо одеты, – заметил Эмиль и заговорил о другом.
Я не видел его весь 1942 год. Дела у нас принимали странный оборот. Уже нельзя было встретить людей, которые защищали бы Виши. Работать в печати стало просто невозможно. Газеты делались с помощью клея и сообщений из OFI. Конечно, время от времени мы пытались просунуть несколько слов туда, сюда, но там, в этой цензуре, сидели такие полицейские сволочи! К счастью, они частенько бывали не очень-то сообразительны.
В ноябре, с приходом американцев в Алжир и оккупацией южной зоны немцами, сомнения могли еще оставаться лишь у тех, кто был глуп как пробка. Наш листок закрыли. Патрон вел себя шикарно, несколько времени он продолжал нам платить, будто ничего не случилось. По существу, я первый раз в жизни смог оглядеться. Мне дали возможность кое-где печататься с помощью людей из Сопротивления. Но я пока еще бродил ощупью…И наступила ночь, когда Гитлер, уничтожив нашу армию, нанес смертельный удар Виши…
Наконец я взялся писать периодические приложения для некоторых газет, где еще работали наши товарищи. Конечно, не очень-то приятно было читать то, что печаталось на соседних страницах. Но я не трепал там ни имя Вандермелен, ни подпись Жюлеп. А жизнь была очень дорога. Даже если и не питаться на черном рынке… а только иногда брать дополнительное блюдо в ресторане… это стоило так дорого! Но зато я не расписывал «пополнение» розовыми красками и не отвешивал поклонов разным паразитам…
Когда я узнал, что Ивонну арестовали, я был поражен. Бедняжка. Сначала ее держали в Монлюкской тюрьме. Говорили, что там очень скверно и к тому же все переполнено. Что же она могла сделать? Ох, эти сотни тысяч людей в тюрьмах и лагерях, кто знает, что они все могли сделать? Ивонна была мужественная девушка, не теряла присутствия духа, даже когда мы попадали в переделки. У нее приходилось только проверять орфографию имен собственных…
Потом я увидел Эмиля в Ницце, но не был уверен, что он меня заметил, однако мне показалось, что он только делает вид, будто меня не замечает. Мне хотелось побежать за ним, главное, чтобы узнать что-нибудь об Ивонне, но нет… О, совсем не потому, что я боялся быть навязчивым. Эмиль в глубине души любил встречаться со стариной Жюлепом… Но я был не один; вы меня понимаете… В конце концов пока он все-таки остался жив.
Незадолго до этого я спрятал у себя коллегу, еврея, которого преследовали, хотя он ничем не провинился, кроме того, что был евреем. Ему были нужны бумаги. Я пытался достать их через своих знакомых из Сопротивления… Но пока прятал его у себя. В конце концов чувствуешь себя неловко, если ничего не делаешь. Арест Ивонны произвел на меня сильное впечатление.
Мой гость как будто сумел выкрутиться. Он нашел людей, которые за изрядное вознаграждение хорошо подделывали документы, и должен был отправиться в тайное убежище в деревню; но как-то утром раздался стук в мою дверь, и вот вам целая компания: французский комиссар полиции со своими подручными и два типа из гестапо. Я не люблю рассказывать эту историю, здесь не место таким подробностям. Они нас избили. Меня французы оставили у себя. А этот бедный тип – никто не знает, что с ним стало. Должно быть, он сидел в вагоне для скота, готовом к отправке в Германию и забытом на запасном пути возле Бротто с запертыми замками на дверях; доносившийся из него шум постепенно затих на пятый или шестой день. А я отделался шестью месяцами тюряги за недоносительство на жильца.
В тюремном дворе я и встретил на сей раз Эмиля. Во время прогулки. Если можно назвать это прогулкой. Колодец, огороженный высокими черными стенами, и мы ходим по кругу один за другим, без права разговаривать, на значительном расстоянии, двор – десять на восемь метров. Он шел позади меня, я его не видел. Вдруг я услышал шепот: «Эй, мсье Жюлеп, мсье Жюлеп…» Никакого сомнения – это был Эмиль. Не очень-то много могли мы сказать друг другу. Надо обойти вокруг двора, пока получишь ответ на вопрос.
– Что известно об Ивонне?
– Она в лагере. Не так уж плохо.
– А Розетта?
Ответ пришел не скоро. Мы кружили по двору. Надзиратель смотрел в нашу сторону. Наконец изменившийся голос Эмиля:
– В Силезии… с января месяца… никаких известий…
Меня это потрясло. В камере я все время думал о Розетте. В Силезии. Где же? В соляных копях, что ли? Эта девочка… Я видел ее такой, как в первый раз на Зимнем велодроме, совсем девчонкой… Свояк, Ивонна, Розетта… Пострадала вся семья, они не берегли себя. Теперь уж их не ждет ничего хорошего. Со мной вместе сидел тип, промышлявший на черном рынке, и карманный воришка, они косо смотрели на меня, потому что я «политический», вот до чего дошло, это я-то политический…
В другой раз я был дежурным по параше и вышел в коридор. Мимо меня прошел Эмиль и шепнул: «Какое у вас имя, мсье Жюлеп?» Что за странный вопрос, я едва успел ему ответить. Когда я снова увидел его на прогулке, я спросил:
– Что же сделала Розетта?
Он ответил:
– Выполнила свой долг…
Тип с черного рынка говорил, что с нами плохо обращаются потому, что в этой тюрьме полно коммунистов и это бросает тень на всех прочих. И косился в мою сторону. Я объяснил ему, что я совсем не коммунист и даже не голлист…
– Однако вы же политический, – ответил он. – Значит, вы должны выбрать…
Вскоре вечером в нашем зверинце поднялся тарарам. Хлопали двери, слышался топот ног туда-сюда… Мы трое переглядывались в смутной тревоге. Что там происходит? Потом шаги в нашем коридоре, звук ключа в замке. Было уже совсем темно. Дверь распахнулась. Лампа в руке надзирателя, рядом второй надзиратель, а позади трое заключенных, как будто дают им приказания. Голос Эмиля:
– Вон тот, в глубине… Вандермелен…
И надзиратель говорит:
– Вандермелен, выходите.
Что это такое? Бунт? Эмиль объяснил: «коллективный побег». Мои сокамерники обрадовались, но их толкнули обратно в камеру: только политические… Как они обозлились!
Никогда я не видел такой прекрасной организации. Начальник тюрьмы вел себя как послушный мальчик, часть надзирателей перешла на сторону заключенных, другие были связаны веревками. Восставшие заменили полицию. Они проверяли списки вместе с начальником. Эмиль говорил: «Выпускать только патриотов»… Он и меня считал патриотом. И должен сказать, я этим гордился.
Не буду подробно рассказывать дальнейшее; ночной грузовик, ужасное происшествие под железнодорожным мостом, приезд в горную деревню, славные люди, спрятавшие нас, принесшие нам одежду, необыкновенная доброта всех жителей. Я все же никогда не думал, что в нашей стране так много самоотверженности, так много смелых людей. Не нахожу для них других слов… смелые люди… Эмиля уже не было с нами. Нас разбросали маленькими группами. Со мной был адвокат из Клермона, два голлиста, с одним из них я был знаком, мой коллега и крестьянин из департамента Дром. Нас сбежало восемьдесят человек, можете себе представить?!
И вот меня уже зовут не Вандермелен, и даже не Жюлеп. У меня бумаги на имя Жака Дени. Настоящие, хорошо составленные бумаги, не такие, как те, что спекулянты продали злосчастному еврею, которого я приютил. Мои спутники спросили, есть ли у меня к кому пойти. Сначала я ответил нет. Затем, когда они предложили: «Тогда идем с нами», я спросил: «Куда?» – «Куда же еще – в макизары…» Признаюсь, мне это не улыбалось. Летом еще куда ни шло, но лето уже близилось к концу. Маки. Я не представлял себя в маки.
С тем, чем меня снабдили люди в деревне, я мог добраться до М., где мои друзья У. (не хочу их компрометировать) жили в красивом маленьком замке. Они дали мне время осмотреться. Конечно, они не очень обрадовались, увидев меня. Но вели себя корректно. Поль У. никак не мог успокоиться; он задавал мне кучу вопросов. Больше всего его тревожило, что нас так хорошо приняли в деревне.
– Так, значит, – говорил он, – в этой маленькой, заброшенной в горах деревушке они теперь все коммунисты?
– Почему коммунисты? Ничуть не бывало. Просто добрые люди. У них там комитет Национального фронта…
Но это не успокаивало Поля У.
– Меня пугает, – говорил он, – какие все это принимает размеры…
Я отмалчивался, а про себя решил, что долго у них не задержусь. То, что его пугает, видите ли, вовсе не боши, хотя из его окон видно, как они едут с пулеметами по дороге, чтобы преследовать непокорных на плоскогорье Л., где, говорят, они скрываются. Нет.
Перебираясь из деревни в деревню, я спустился в город. Мне помогли друзья, а потом я отыскал Протопопова, того самого Протопопова, сына генерала, фотографа нашей газеты, с которым я был когда-то у Эмиля. Можете себе представить, он был вне себя, просто вне себя. Он надеялся только на Сталина. Говорил, что его отец был круглым идиотом и ни черта не понимал, а себя считал несчастным, потому что он не в России и не может сражаться с Красной Армией за свою родину. Как бы то ни было, я не знал, чем именно он занимается, но он служил в большом иллюстрированном еженедельнике и доставал мне работу с построчной оплатой, вроде подписей к фотографиям; их главный редактор, видимо, приличный человек. Мне не надо там появляться, я подписываюсь Одетта де Люсон. Никто не догадается, что под таким именем скрывается Жюлеп. На жизнь мне хватает.
Городок, где я живу, небольшой. Сначала я ни с кем не разговаривал. Теперь часто встречаюсь с кюре. Горячая голова – этот кюре. У него собираются для тайных переговоров люди с военной выправкой. Он организовал женскую мастерскую, где местные жительницы из мелкой буржуазии и даже работницы (тут есть маленькая лимонадная фабрика) заняты какой-то неведомой работой, но все понимают какой. Что, если б сказать об этом в 1940 году! А теперь такой стала вся страна. Я хожу слушать радио к мяснику. Вот вам еще один чудак. Он выдает мясо куче каких-то беженцев, не имеющих карточек. Всем известно, что доктор лечит людей из близлежащего маки. Недавно у них был раненый. В городке с виду все спокойно, но если присмотреться поближе… К мяснику нередко приходят люди, очень похожие на тех, кого под большим секретом принимает кюре. Все они говорят более или менее так же, как Эмиль. Кто они, я не знаю. Они обсуждают войну, которая еле двигается в Италии, у них есть сведения о том, что происходит в Виши, они вкалывают булавки в карту русского фронта.
В соседнем городке 20 сентября, в годовщину битвы при Вальми, вспыхнула забастовка. Боши схватили триста рабочих и увезли неизвестно куда. Кюре спрятал забастовщика, проскользнувшего у них между пальцами. Его собирались устроить на ферму. А он сказал, что хочет лучше уйти к франтирерам. Просто поразительно, они словно взбесились, эти люди. Начинаешь гордиться, что ты француз.
На нашем городке лежит лишь одна мрачная тень. Это тот тип, что живет на выходе из города в своем желтом доме. Говорят, когда в 1940 году сюда пришли немцы, он встретил их с распростертыми объятиями, водил в деревню за продовольствием, пил с ними вино… Короче говоря, его здесь не любят. Особенно с тех пор, как его семилетний племянник, играя с сыном мясника, сказал:
– А я, когда вырасту большой, буду, как дядя, полицаем… Буду зарабатывать, как он, сто пятьдесят франков в день и ничего не делать.
Об этом типе и раньше поговаривали. Вероятно, он не один такой. Однако относительно других люди не были уверены. А этому время от времени кто-то посылает по почте маленький гробик, и все исподтишка потешаются над ним.
Однажды мы с Протопоповым отправились в лагерь «Сочувствующих» недалеко от Гренобля, чтобы написать о нем репортаж. Становилось уже жарко. Ехали четыре часа на машине. Очень красивое место. Деревья с рыжей листвой… Впрочем, описание не имеет значения. Итак, пока начальники заставляли маршировать свои отряды, идти колонной, строиться, перестраиваться, смыкать ряды, размыкать ряды (все это мы видели сотни раз), у входа в лагерь остановились два грузовика, и из них в полном порядке вылезли какие-то вооруженные типы и сразу взяли нас на мушку. Их было человек двадцать, а нас полторы сотни. Но без оружия. У начальников был совсем дурацкий вид. Ребята из лагеря легко согласились отдать свою одежду, сапоги, все обмундирование. Нас с Протопоповым никто не тронул. То были молодые парни в рабочих куртках и брюках, с обмотками и грубых башмаках. Довольно разношерстные наряды, лишь берет придавал им слегка военизированный вид. Когда один из командиров сказал мне: «А вы что здесь делаете, мсье Жюлеп?» – я, разумеется, вздрогнул. Снова Эмиль! Ну что тут скажешь! Вот он уже стал франтирером. Он настоял на том, чтобы забрали у них велосипед. Надо было видеть, как он его рассматривал, какой у него был довольный вид: «А ну-ка погрузите и эту штуку». Ничто его не изменило, Эмиля. Они исчезли так же внезапно, как и появились.
Когда я вернулся домой, у меня так и чесался язык рассказать обо всем кюре. Удивительно, как быстро меняется моральная атмосфера… Еще недавно я считал бы Эмиля бандитом. Сегодня же, и это не после долгих размышлений, а совсем просто, все изменило свой смысл, приобрело иное значение. И не только для меня. Взять, к примеру, мясника. Или кюре. Да почти все здешние жители, работавшие всю жизнь тихо, уважая закон, кланяясь мэру. Совсем скромно. Те, что ходили к обедне, и те, что лопали мясо в страстную пятницу. Хозяин лимонадной фабрики, у которого двух сыновей отправили в Германию, потому что в то время все были еще неорганизованы, теперь делает все что может, чтобы не дать увезти туда своих рабочих. Жены доктора и нотариуса. Я рассказал мяснику историю свояка Эмиля, которого растоптали боши. А он меня спросил:
– Скажите-ка мне, маршал Тито… правду говорят, что он коммунист? – Это его коробит. Я не решаюсь ему сказать, что сам я, когда бежал из тюрьмы, не спрашивал, кто помог мне удрать.
Вскоре после 11 ноября они окружили наше местечко. Боши. Рано утром, перед самым рассветом. Рассказывают, что они побывали в мэрии, а еще до того люди видели, как они постучали в дверь желтого дома и в мэрию их отвел полицай. Мне повезло, они не зашли в дом, где я снимаю комнату у почтовой барышни. Впрочем, чем я рисковал? Бумаги у меня в порядке… Они увели двадцать молодых людей, один из них, девятнадцати лет, попытался сбежать, и они убили его позади церкви. Самое ужасное, как они забирали кюре, бедного старенького кюре. Рассказывали, что они выбросили его за дверь, били прикладами, он несколько раз падал и повторял: «Отче наш, да святится имя твое, да приидет царствие твое…» Говорят, что полицай был там, когда кюре кинули в фургон, и крикнул: «Прощай, грязный коммунист». Теперь так называют даже кюре… Весь городок кипит от гнева на того типа из желтого дома. Уж я-то не буду огорчен, если с ним стрясется несчастье. Говорят, вернее, мне сказал мясник, что все это из-за того, что недалеко от нас находился лагерь макизаров. Пришлось срочно перебросить его подальше. Предупредил их старик кюре. Доктор должен знать, куда они скрылись. А пока у нас здесь полным-полно шпиков. Ночью по улицам кружат мотоциклы. В отеле для путешественников и в ресторане «Буриийон» появилось много разных чужаков. Некоторых ловили на том, что они подслушивают у дверей. Раньше отовсюду гремело английское радио, теперь его слушают только втихаря. Кто-то послал донос на доктора и его жену. К ним явилось гестапо, но пока что их не забрали, надо думать, для того, чтобы проследить, с кем они встречаются. В городе время от времени что-нибудь взрывается: кафе, витрина конторы немецкого управления, бомба в «Синема-паласе»… За неделю три раза была повреждена железная дорога. Глупо, конечно, но мне всякий раз кажется, что все это дело рук Эмиля. Увижу ли я снова Эмиля? А что с его сестрой? Теперь я чуть-чуть постарел и упрекаю себя, что был дураком, мне надо было жениться на Ивонне, она такая стойкая маленькая француженка с красивыми глазами. Мы, может, были бы счастливы с ней… Я, может, вообще ошибался, не понимал смысла жизни. Теперь уже не вернешься назад… Каким же я был эгоистом…
В нашем крае начался террор. Боши патрулируют город. Все ждут налета на лимонадную фабрику. Мужа нашей служанки наметили к высылке в Германию, ее боши имеют наглость называть «пополнением». Он собирается наложить на ногу гипс и достать медицинскую справку… По-моему, он не прав.
1 2 3