Возможно, маг был ранен, возможно, он умер. Но тогда Печать, лишившись контроля властного мага, должна была проявить себя, а она не проявлялась. Куратор пережил крайне неприятное объяснение с Румилом (проклятый мастер едва не сорвался с крючка!) и схватился за книги.
И новое чудо не заставило себя ждать. Нет, он решительно был избранником богов! Давно отчаявшись раскрыть формулу, схватившись теперь за нее с горя и без всякой надежды на успех, он едва ли не в тот же день проколупал дырочку в охранительном заклятии. Эдакий крохотный глазок в Третий мир. Для его целей этого было недостаточно, но Тэмма был изворотлив и мастерски находил обходные пути. Итак, посланная в промежуточный Второй мир группа ловчих сцапала первую же демоническую сущность, высунувшуюся с другой стороны. Тэмма уже потирал руки в предвкушении, готовясь к длинному, громоздкому ритуалу, но все снова пошло наперекосяк. И вновь не обошлось без Маргора – точнее, его последыша, некоего Дана, умудрившегося бежать из Ордена и из Первого мира вообще. Тэмма тогда от неожиданности заметался, не зная, что и предпринять. Снова пошли жертвы, Румил бесновался… Словом, много вышло возни с этим Даном.
Не у него ли, кстати; Печать? Впрочем, это было уже неважно. Очередной группе ловчих наконец-то улыбнулась удача, и куратор все-таки получил демона. Страшно долго тянулась рискованная игра. Но теперь – все. Тэмма – точнее, будущий император, а потому прочие титулы можно отбросить, – вприпрыжку двигался к родному архиву, чтобы. провести долгожданный ритуал. Теперь уже скоро. Скоро широкий, как русло реки, сквозной Проход пробьет разом три мира. Возникнет воронка Силы, и сюда хлынут из двух низших миров полчища всякой нежити – демонов, людей, машин… Перепуганные твари, вселяя смертный ужас в аборигенов, растекутся по всей земле. Начнется паника… Впрочем, паника – слишком слабое слово! Все рухнет, так оно ближе к истине. Война, бойня, конец времен – вот что это будет. Ни воины, ни маги, ни ловчие, никакая сила не сможет сладить с этим пестрым сбродом. И когда наконец явится некто, способный совладать с бедой, страна примет его со слезами восторга. Тем паче что императора Саоры к тому времени простынет и след.
Его нынешние братья-заговорщики, поглощенные грызней друг с другом, конечно, знать не знали о его планах. Ограничить власть императора, малость одернуть зарвавшегося сопляка, припугнуть, призвать к порядку – дальше их амбиции не простирались. Правда, все, кроме зануды-бессребреника Румила, рассчитывали урвать кусочек послаще лично для себя. И каждый не сомневался – его кусок окажется самым жирным и сочным, каждый в ослеплении своем был убежден, что в последний момент обскачет ненавистных соратников, оттеснит их от местечка сбоку от трона, откуда так удобно шептать послушному правителю нужные слова. На большее они не замахивались. Как же, охранительное заклятие, залог неуязвимости Его Величества! И только Тэмма знал о заклятии все…
Вернувшись в реальность, будто выключатель сработал, маг охнул и тут же получил чувствительный пинок по ребрам. Его недолгая пока что жизнь была вполне благополучной, и даже работа на Орден мало подготовила к тому, что с ним сейчас умело творили чужие ноги.
– Заткнись, – приказал смутно знакомый голос. – Смотри сюда.
Маг покорно разлепил веки, но, как видно, недостаточно быстро – его снова ударили. В мельчайших подробностях, будто под микроскопом, увиделась кроссовка – мягкая, разношенная, с прихотливо завязанным узлом шнурка и предательской трещинкой прямо над подошвой. Скверно, скоро порвется. Он хотел сказать об этом, совсем смешался и заплакал.
– Зачем вы здесь? Кто вас послал? Для чего похитили оборотня? Что вообще у вас там творится, мать вашу?
Маг ничего не понимал. Он очень старался понять, но слишком боялся, что ноги в мягких кроссовках вновь задвигаются и тогда уж забьют его до смерти. В голове шумело, резь в животе была невыносимой. Кажется, он сломал мне ребра – это была первая вполне ясная, здравая мысль. Она отрезвила недавнего триумфатора. Он приподнял голову, подождал, когда слезы скатятся на пол, и сквозь редеющую пелену проступило, наконец, проклятое лицо. Отсюда, снизу, отступник смотрелся совершенной горой. За ним, кажется, маячили еще какие-то фигуры, но эти были как в тумане, так остро сфокусировался взгляд мага на недавнем объекте затяжной охоты. Хорохорясь для бодрости, мальчишка попробовал ухмыльнуться. Трудное это оказалось дело – ухмыляться, воткнувшись щекой в грязный линолеум.
– Давай-давай, соображай, – поторопил Дан. – Ты хоть понимаешь, сопляк, во что вы вляпались?
Тот огрызнулся:
– Тебя все равно возьмут, не таких брали.
– Не таких, – неприятно улыбнувшись, подтвердил Дан. – Всяких других брали, а таких, как я, нет. Ладно, вещай.
Покобенившись еще немного – так, самую малость, – пленник заговорил. О невозможной, в голове не укладывающейся гибели династии. О новом императоре. О выскочке-кураторе и удивительных нововведениях, неприметно позволивших тому без малого прибрать к рукам власть над Орденом. Дан слушал, внешне невозмутимый, хотя держать лицо оказалось совсем не просто. Сообщая о попытке ареста того, кто был для Дана учителем, о его бегстве и вероятной кончине в гиблых предгорьях, пленник не сумел сдержать злобного торжества, а Дан – бессильной ярости, впечатанной в очередной пинок. Рассказчик опять отключился. Впрочем, он уже выложил все, что знал, – а знал он до странности мало. Он, непосредственный участник важнейших событий, маг на особо секретной операции, охватившей сразу два чужих мира. И это само по себе наводило на размышления. С ума они там посходили, что ли? Что происходит с Орденом? Куда смотрит мастер Румил? Неужели не видит, не понимает, что их используют втемную? А если видит и понимает, значит – да, заговор… Ничего не скажешь, много он интересного пропустил. И совсем не хотел наверстывать.
Допрос не занял много времени. Одурманенная Тейю пока не очнулась, так и лежала деревянной куклой на грязно-бордовом диване в единственной комнате, копии такой же съемной халупы, откуда ее выманил похититель. Сигизмунд с Мироном, до сих пор скромно ожидавшие в сторонке, теперь принялись обсуждать дальнейшую судьбу информатора. А Дан молчал, переваривая новости. Услышанное впечатляло. И обязывало. Странно все-таки: он, если вдуматься, никогда не был в полном смысле слова гражданином своей родной земли. Слишком рано попал он в Орден, чтобы чувство принадлежности к родине – как и к роду, которого он вовсе не знал, – могло вызреть в нем. Дан вырос, преданный единственно мастеру и соратникам. Даже не императору – разве что так, постольку-поскольку. Этот Второй мир, куда он бежал от безысходности, этот нелепый, скверно организованный грязноватый и шумный город, где прожил считаных несколько лет, прожил в суете, в бестолковщине, в отсутствии самых простых и естественных вещей, на поверку оказывался для него, чужака, стократ более своим, более родным и реальным. И вот теперь загадочная штука под названием долг заставляла его бросать все, к чему он здесь прикипел, возвращаться в чуждую отчизну и ввязываться в совсем уж посторонние дрязги. Очень он был некстати, этот долг, будь он неладен! И откуда взялся-то? Жил ведь как-то Дан без чувства долга, исключая разве что обязательства перед Орденом, снятые вместе с фиолетовой орденской курткой и коротким черным плащом. Он оглянулся, заметил понимающий взгляд Сигизмунда. Тот поспешно стер с лица человечное выражение, обнажив привычный фон равнодушной вежливости.
– Ну что, возвращаемся?
– А этот… Он-то где?
Бог только рукой махнул:
– Пустое!
– Он жив? – напрягся Дан. – Я не собирался его убивать. Я не палач.
– Да что тебе до него? Все, что знал, он рассказал, а…
– Он жив? – с нажимом повторил бывший ловчий.
– Ой, да жив он, ваш мажонок! Отправил его вдогонку за сослуживцами, под шум водопада. Пока очухается там, пока выход найдет… А то сколько им там еще, беднягам, сидеть? Да и голодно небось, разве что летучих мышей наловят. Господин дракон, есть там, в пещере вашей, летучие мыши?
Не дожидаясь, впрочем, ответа, Сигизмунд щелкнул пальцами (как Дану показалось, исключительно для эффекта, никаких магических движений и слов ему для чудотворчества не требовалось), и вся компания вновь очутилась в Дановом временном пристанище. Теперь уже точно вся. Тейю спала на грязно-зеленом диване, и это был уже сон, а не дурман, нормальный сон, с подрагиванием век и до боли знакомой позой комочком. Сигизмунд, наверное, мог вмиг привести ее в чувство, но Дан предложил оставить оборотня в покое. Пусть досыпает. Себе самому он, пожалуй, мог бы признаться, что просто-напросто оттягивает слишком скорое расставание. Но не стал.
Мирон скорчился тут же в кресле, погрузившись в угрюмую задумчивость. Он казался сейчас пустой оболочкой, футляром от себя самого, и где бродила на самом деле его душа – бог знает. Что до бога, тот, деликатно позволив Дану насмотреться на Тейю, вскоре увлек его на кухню. И, как и следовало ожидать, не для заваривания чая.
– Я все-таки попрошу тебя об услуге. Совсем скромной – несколько ответов. Ты не обязан, это всего лишь просьба! Не хочешь – не отвечай…
Дан попытался запротестовать, и Сигизмунд усмехнулся:
– А ты не захочешь, поверь.
– Ничего.
– Отлично. Скажи, Дан, почему ты покинул родину?
И Дан понял, что проницательный бог был прав. Ему действительно расхотелось продолжать разговор.
– Ну не знаю… Решил сменить обстановку. В этом мире я бывал на операциях, мне понравилось.
– Я думаю, это неправда. Спору нет, местечко здесь неплохое. Интересное. Люди – такие необычные существа! Но… нет, неправда. Думаю, тебе было все равно, в какой мир уйти, ты просто не мог остаться в своем.
Дан угрюмо молчал.
– Но почему, Дан? Тебя вырастил Орден, из тебя воспитали послушную, нерассуждающую и гордую своей миссией частичку этого совершенного организма. Отпасть от него – все равно что пальцу отделиться от тела, разве не так? Ты же был лучшим из лучших, Дан, ты квинтэссенция Первого мира. Его слава и, я бы сказал, его проклятие. Хотя так думают немногие. Может быть, только я один.
– Я… не мог я больше.
Сигизмунд глубокомысленно кивнул. Вид у него был такой, будто он отпил глоток редкостного напитка, на который возлагал большие надежды, и теперь придирчиво оценивает букет. На миг Дану остро захотелось ударить его, смять, скомкать эту невозмутимую оболочку. Но быстро прошло.
– Кто твои родители, Дан?
– Не знаю, – изумился такому повороту бывший ловчий. – У меня нет никого. И не было. Меня учитель вырастил. Потом… потом забрали в Орден, а дальше…
– Дальше неважно, – отмахнулся Сигизмунд, одним небрежным жестом сбрасывая всю Данову жизнь, как сбрасывают крошки со стола нерадивые хозяйки – на пол.
Дана кольнула обида – детская, горькая, с надутыми губами – и прошла. Странная штука, он и сам чувствовал: все, что было дальше почти не в счет.
– Не было, говоришь? Ну ты же не гомункул! Хорошо, попробуем не спеша… Подумай и скажи, почему тот, кого ты зовешь учителем, взял на попечение ребенка, почти младенца, возился, кормил, воспитывал? Обуза для одинокого мужчины!
– Он мой учитель, – раздельно проговорил Дан. – Друг моего отца, и вполне естественно…
– Нет, не вполне, Дан, извини. Что ты знаешь о своем отце? Чем он занимался, каким был человеком? Как выглядел? Нет, погоди, не отмахивайся, Дан, и не перебивай меня. Ты уже давно вырос и можешь выслушать все что угодно, даже правду. А твоя мать? Ты помнишь лицо своей матери? Для волшебника куда более мелкого пошиба не составило бы труда показать ребенку лица его родителей. Он был близким другом отца, говоришь ты, а значит, и всей семьи. Должен был хорошо знать их всех: отца, мать, сестер… Да, у тебя были сестры, Дан. Одна – пятью полными циклами старше, вторая – как ты, вы были близнецы. Почему ты никогда о них не слышал, ловчий?
Дан вскочил, опрокинув стул. Он не мог даже броситься на это существо, требовательно взирающее на него снизу вверх, и не страх перед богом сковал его. Он оцепенел, и все вокруг застыло и смолкло, потому что время вдруг открутилось назад – быстро-быстро, как тяжелые страницы фолианта, если прихватить их между пальцами и выпускать одну за другой. Ему всегда доставалось за эту забаву. Старинные книги, покоящиеся на простой, наскоро обструганной полке, – это не просто бесценные вещи, они были почти очеловечены, и к каждой относились с величайшим пиететом. Дан увидел краешек полки, остальное исчезало в небытии, косо срезанное то ли темнотой, то ли забвением. Слабенький, медлительный северный рассвет чуть брезжил за оконцем, и Дан знал, что там, за оконцем, затянутым тонко выделанной пленкой из пузыря рыбы Аху, – горы. И не просто где-то там, а сразу, руку протяни и можешь погладить нежно окрашенные, из желтоватого в розовый и дальше, в лиловость, натеки мха, напитавшиеся холодной росой. И он потянулся к окну. Это было нелегко, пришлось тянуться изо всех сил, пока вялые со сна пальцы неловко скребли по влажной, разбухшей раме, нашаривая почти недоступный крючок. Наконец он догадался подтащить к стене низенький табурет, вскарабкался, торжествующий, ухватился за приколоченный под окном обрезок доски и увидел…
– Нет! Ничего не было! Ничего и никого, только учитель.
– Твоя мать была великая ведьма, Дан, – тихо, будто устало проговорил Сигизмунд, глядя мимо. – Прекрасная, благородная, самоотверженная женщина. Она владела магией преображения, творила чудеса. Многим помогла. А отец…
– Нет.
– Отец умел поднимать мертвых. Никогда – чтобы вызнать, где припрятано добро, тем более запугать или принудить кого-то из живых. Ни за какие деньги. Только чтобы помочь двоим проститься или простить, успеть досказать то, что не было сказано, отпустить грех, снять камень с сердца. Или покарать преступника.
Дан зажмурился, сгреб в горсть прядь волос.
– Я сын горной ведьмы и некроманта? Немыслимо!
Бог ждал. Лицо его смягчилось, печаль всеведения проступила сквозь привычное отстраненное любопытство. И Дан как-то враз поверил.
– Немыслимо…
Его губы еще шевелились, упрямо шепча слова сомнения, а сердце уже знало – все правда. И слова Сигизмунда, и это невесть как воскресшее – будто и собеседник его баловался некромантией – воспоминание: домик в горах, любовно сработанная скудная утварь, трудное прорастание осеннего дня сквозь тьму, поглотившую лица его близких… Но дальше – дальше было нельзя, там таилось что-то такое, от чего все его существо сжималось в липкий от ужаса комочек и вопило бессмысленные мольбы… Бывший ловчий обессиленно сел и с отчаянием взглянул на своего мучителя.
– И ты, конечно, не знаешь, что унаследовал дар своих родителей? Не перебивай! Возражения твои наперед известны. Просто слушай: ты родился великим магом. У тебя редкостный дар, почти небывалый по меркам вашего скудеющего мира. Был.
– А теперь?
– А теперь ты ловчий.
Дан не понимал, почему его переполняет горечь. Он и не знал, что в нем ее столько, что он налит горечью по самое горло, как кувшин с прогорклым маслом. Он ощущал на языке ее вкус, но продолжал упорно мотать головой.
– Нет, нет и нет! Я все-таки скажу, Сигизмунд. Ты сам признавался, что не всеведущ. Ловчие – уникумы нашего мира, их растят лишь из тех, кто чужд магии, чужд и потому неуязвим для нее.
– Бывает и такое, наверное. Саморазрушение Первого мира зашло столь далеко, что и рождение пустых детей стало возможно. Вот до чего довела вас борьба со стихийной магией. Вами заправляют ученые мужи, рабски привязанные к книгам могучих предков, наследие которых, увы, становится все менее по плечу каждому следующему поколению зубрил.
Сигизмунд прищурился, полускрыв блестящие глаза за тяжелыми морщинистыми веками, отчего показался одновременно очень старым и очень сильным.
– А ловчих испокон века готовили из самых одаренных, самых многообещающих мальчишек, буквально дышащих первородной магией. Надо только вовремя забрать их в Орден…
– Нет.
– Такие мальчики вообще-то редкость, стихийная магия – в большей степени женский дар. Но девочки им были не нужны…
– Нет!
– …и их просто убивали. Как твоих сестер. Дан. Ты видел это, ты помнишь.
Он не видел, он зажмурился изо всех сил, чтобы не увидеть. И все-таки он помнил.
– Старшая, кстати, была очень похожа на ту девушку, твою первую любовь, которую ты…
И тут Дан все-таки бросился. Рыча от ненависти, слепо, беспомощно, вытянув вперед сведенные судорогой пальцы. Еще грохотал опрокинутый стул, а Сигизмунд, не сделавший ни единого движения, вдруг почему-то возник сбоку от Дана и легко хлопнул его сухой, почти старческой ладошкой по ближайшей руке. Рука стала горячей, очень тяжелой и непокорной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
И новое чудо не заставило себя ждать. Нет, он решительно был избранником богов! Давно отчаявшись раскрыть формулу, схватившись теперь за нее с горя и без всякой надежды на успех, он едва ли не в тот же день проколупал дырочку в охранительном заклятии. Эдакий крохотный глазок в Третий мир. Для его целей этого было недостаточно, но Тэмма был изворотлив и мастерски находил обходные пути. Итак, посланная в промежуточный Второй мир группа ловчих сцапала первую же демоническую сущность, высунувшуюся с другой стороны. Тэмма уже потирал руки в предвкушении, готовясь к длинному, громоздкому ритуалу, но все снова пошло наперекосяк. И вновь не обошлось без Маргора – точнее, его последыша, некоего Дана, умудрившегося бежать из Ордена и из Первого мира вообще. Тэмма тогда от неожиданности заметался, не зная, что и предпринять. Снова пошли жертвы, Румил бесновался… Словом, много вышло возни с этим Даном.
Не у него ли, кстати; Печать? Впрочем, это было уже неважно. Очередной группе ловчих наконец-то улыбнулась удача, и куратор все-таки получил демона. Страшно долго тянулась рискованная игра. Но теперь – все. Тэмма – точнее, будущий император, а потому прочие титулы можно отбросить, – вприпрыжку двигался к родному архиву, чтобы. провести долгожданный ритуал. Теперь уже скоро. Скоро широкий, как русло реки, сквозной Проход пробьет разом три мира. Возникнет воронка Силы, и сюда хлынут из двух низших миров полчища всякой нежити – демонов, людей, машин… Перепуганные твари, вселяя смертный ужас в аборигенов, растекутся по всей земле. Начнется паника… Впрочем, паника – слишком слабое слово! Все рухнет, так оно ближе к истине. Война, бойня, конец времен – вот что это будет. Ни воины, ни маги, ни ловчие, никакая сила не сможет сладить с этим пестрым сбродом. И когда наконец явится некто, способный совладать с бедой, страна примет его со слезами восторга. Тем паче что императора Саоры к тому времени простынет и след.
Его нынешние братья-заговорщики, поглощенные грызней друг с другом, конечно, знать не знали о его планах. Ограничить власть императора, малость одернуть зарвавшегося сопляка, припугнуть, призвать к порядку – дальше их амбиции не простирались. Правда, все, кроме зануды-бессребреника Румила, рассчитывали урвать кусочек послаще лично для себя. И каждый не сомневался – его кусок окажется самым жирным и сочным, каждый в ослеплении своем был убежден, что в последний момент обскачет ненавистных соратников, оттеснит их от местечка сбоку от трона, откуда так удобно шептать послушному правителю нужные слова. На большее они не замахивались. Как же, охранительное заклятие, залог неуязвимости Его Величества! И только Тэмма знал о заклятии все…
Вернувшись в реальность, будто выключатель сработал, маг охнул и тут же получил чувствительный пинок по ребрам. Его недолгая пока что жизнь была вполне благополучной, и даже работа на Орден мало подготовила к тому, что с ним сейчас умело творили чужие ноги.
– Заткнись, – приказал смутно знакомый голос. – Смотри сюда.
Маг покорно разлепил веки, но, как видно, недостаточно быстро – его снова ударили. В мельчайших подробностях, будто под микроскопом, увиделась кроссовка – мягкая, разношенная, с прихотливо завязанным узлом шнурка и предательской трещинкой прямо над подошвой. Скверно, скоро порвется. Он хотел сказать об этом, совсем смешался и заплакал.
– Зачем вы здесь? Кто вас послал? Для чего похитили оборотня? Что вообще у вас там творится, мать вашу?
Маг ничего не понимал. Он очень старался понять, но слишком боялся, что ноги в мягких кроссовках вновь задвигаются и тогда уж забьют его до смерти. В голове шумело, резь в животе была невыносимой. Кажется, он сломал мне ребра – это была первая вполне ясная, здравая мысль. Она отрезвила недавнего триумфатора. Он приподнял голову, подождал, когда слезы скатятся на пол, и сквозь редеющую пелену проступило, наконец, проклятое лицо. Отсюда, снизу, отступник смотрелся совершенной горой. За ним, кажется, маячили еще какие-то фигуры, но эти были как в тумане, так остро сфокусировался взгляд мага на недавнем объекте затяжной охоты. Хорохорясь для бодрости, мальчишка попробовал ухмыльнуться. Трудное это оказалось дело – ухмыляться, воткнувшись щекой в грязный линолеум.
– Давай-давай, соображай, – поторопил Дан. – Ты хоть понимаешь, сопляк, во что вы вляпались?
Тот огрызнулся:
– Тебя все равно возьмут, не таких брали.
– Не таких, – неприятно улыбнувшись, подтвердил Дан. – Всяких других брали, а таких, как я, нет. Ладно, вещай.
Покобенившись еще немного – так, самую малость, – пленник заговорил. О невозможной, в голове не укладывающейся гибели династии. О новом императоре. О выскочке-кураторе и удивительных нововведениях, неприметно позволивших тому без малого прибрать к рукам власть над Орденом. Дан слушал, внешне невозмутимый, хотя держать лицо оказалось совсем не просто. Сообщая о попытке ареста того, кто был для Дана учителем, о его бегстве и вероятной кончине в гиблых предгорьях, пленник не сумел сдержать злобного торжества, а Дан – бессильной ярости, впечатанной в очередной пинок. Рассказчик опять отключился. Впрочем, он уже выложил все, что знал, – а знал он до странности мало. Он, непосредственный участник важнейших событий, маг на особо секретной операции, охватившей сразу два чужих мира. И это само по себе наводило на размышления. С ума они там посходили, что ли? Что происходит с Орденом? Куда смотрит мастер Румил? Неужели не видит, не понимает, что их используют втемную? А если видит и понимает, значит – да, заговор… Ничего не скажешь, много он интересного пропустил. И совсем не хотел наверстывать.
Допрос не занял много времени. Одурманенная Тейю пока не очнулась, так и лежала деревянной куклой на грязно-бордовом диване в единственной комнате, копии такой же съемной халупы, откуда ее выманил похититель. Сигизмунд с Мироном, до сих пор скромно ожидавшие в сторонке, теперь принялись обсуждать дальнейшую судьбу информатора. А Дан молчал, переваривая новости. Услышанное впечатляло. И обязывало. Странно все-таки: он, если вдуматься, никогда не был в полном смысле слова гражданином своей родной земли. Слишком рано попал он в Орден, чтобы чувство принадлежности к родине – как и к роду, которого он вовсе не знал, – могло вызреть в нем. Дан вырос, преданный единственно мастеру и соратникам. Даже не императору – разве что так, постольку-поскольку. Этот Второй мир, куда он бежал от безысходности, этот нелепый, скверно организованный грязноватый и шумный город, где прожил считаных несколько лет, прожил в суете, в бестолковщине, в отсутствии самых простых и естественных вещей, на поверку оказывался для него, чужака, стократ более своим, более родным и реальным. И вот теперь загадочная штука под названием долг заставляла его бросать все, к чему он здесь прикипел, возвращаться в чуждую отчизну и ввязываться в совсем уж посторонние дрязги. Очень он был некстати, этот долг, будь он неладен! И откуда взялся-то? Жил ведь как-то Дан без чувства долга, исключая разве что обязательства перед Орденом, снятые вместе с фиолетовой орденской курткой и коротким черным плащом. Он оглянулся, заметил понимающий взгляд Сигизмунда. Тот поспешно стер с лица человечное выражение, обнажив привычный фон равнодушной вежливости.
– Ну что, возвращаемся?
– А этот… Он-то где?
Бог только рукой махнул:
– Пустое!
– Он жив? – напрягся Дан. – Я не собирался его убивать. Я не палач.
– Да что тебе до него? Все, что знал, он рассказал, а…
– Он жив? – с нажимом повторил бывший ловчий.
– Ой, да жив он, ваш мажонок! Отправил его вдогонку за сослуживцами, под шум водопада. Пока очухается там, пока выход найдет… А то сколько им там еще, беднягам, сидеть? Да и голодно небось, разве что летучих мышей наловят. Господин дракон, есть там, в пещере вашей, летучие мыши?
Не дожидаясь, впрочем, ответа, Сигизмунд щелкнул пальцами (как Дану показалось, исключительно для эффекта, никаких магических движений и слов ему для чудотворчества не требовалось), и вся компания вновь очутилась в Дановом временном пристанище. Теперь уже точно вся. Тейю спала на грязно-зеленом диване, и это был уже сон, а не дурман, нормальный сон, с подрагиванием век и до боли знакомой позой комочком. Сигизмунд, наверное, мог вмиг привести ее в чувство, но Дан предложил оставить оборотня в покое. Пусть досыпает. Себе самому он, пожалуй, мог бы признаться, что просто-напросто оттягивает слишком скорое расставание. Но не стал.
Мирон скорчился тут же в кресле, погрузившись в угрюмую задумчивость. Он казался сейчас пустой оболочкой, футляром от себя самого, и где бродила на самом деле его душа – бог знает. Что до бога, тот, деликатно позволив Дану насмотреться на Тейю, вскоре увлек его на кухню. И, как и следовало ожидать, не для заваривания чая.
– Я все-таки попрошу тебя об услуге. Совсем скромной – несколько ответов. Ты не обязан, это всего лишь просьба! Не хочешь – не отвечай…
Дан попытался запротестовать, и Сигизмунд усмехнулся:
– А ты не захочешь, поверь.
– Ничего.
– Отлично. Скажи, Дан, почему ты покинул родину?
И Дан понял, что проницательный бог был прав. Ему действительно расхотелось продолжать разговор.
– Ну не знаю… Решил сменить обстановку. В этом мире я бывал на операциях, мне понравилось.
– Я думаю, это неправда. Спору нет, местечко здесь неплохое. Интересное. Люди – такие необычные существа! Но… нет, неправда. Думаю, тебе было все равно, в какой мир уйти, ты просто не мог остаться в своем.
Дан угрюмо молчал.
– Но почему, Дан? Тебя вырастил Орден, из тебя воспитали послушную, нерассуждающую и гордую своей миссией частичку этого совершенного организма. Отпасть от него – все равно что пальцу отделиться от тела, разве не так? Ты же был лучшим из лучших, Дан, ты квинтэссенция Первого мира. Его слава и, я бы сказал, его проклятие. Хотя так думают немногие. Может быть, только я один.
– Я… не мог я больше.
Сигизмунд глубокомысленно кивнул. Вид у него был такой, будто он отпил глоток редкостного напитка, на который возлагал большие надежды, и теперь придирчиво оценивает букет. На миг Дану остро захотелось ударить его, смять, скомкать эту невозмутимую оболочку. Но быстро прошло.
– Кто твои родители, Дан?
– Не знаю, – изумился такому повороту бывший ловчий. – У меня нет никого. И не было. Меня учитель вырастил. Потом… потом забрали в Орден, а дальше…
– Дальше неважно, – отмахнулся Сигизмунд, одним небрежным жестом сбрасывая всю Данову жизнь, как сбрасывают крошки со стола нерадивые хозяйки – на пол.
Дана кольнула обида – детская, горькая, с надутыми губами – и прошла. Странная штука, он и сам чувствовал: все, что было дальше почти не в счет.
– Не было, говоришь? Ну ты же не гомункул! Хорошо, попробуем не спеша… Подумай и скажи, почему тот, кого ты зовешь учителем, взял на попечение ребенка, почти младенца, возился, кормил, воспитывал? Обуза для одинокого мужчины!
– Он мой учитель, – раздельно проговорил Дан. – Друг моего отца, и вполне естественно…
– Нет, не вполне, Дан, извини. Что ты знаешь о своем отце? Чем он занимался, каким был человеком? Как выглядел? Нет, погоди, не отмахивайся, Дан, и не перебивай меня. Ты уже давно вырос и можешь выслушать все что угодно, даже правду. А твоя мать? Ты помнишь лицо своей матери? Для волшебника куда более мелкого пошиба не составило бы труда показать ребенку лица его родителей. Он был близким другом отца, говоришь ты, а значит, и всей семьи. Должен был хорошо знать их всех: отца, мать, сестер… Да, у тебя были сестры, Дан. Одна – пятью полными циклами старше, вторая – как ты, вы были близнецы. Почему ты никогда о них не слышал, ловчий?
Дан вскочил, опрокинув стул. Он не мог даже броситься на это существо, требовательно взирающее на него снизу вверх, и не страх перед богом сковал его. Он оцепенел, и все вокруг застыло и смолкло, потому что время вдруг открутилось назад – быстро-быстро, как тяжелые страницы фолианта, если прихватить их между пальцами и выпускать одну за другой. Ему всегда доставалось за эту забаву. Старинные книги, покоящиеся на простой, наскоро обструганной полке, – это не просто бесценные вещи, они были почти очеловечены, и к каждой относились с величайшим пиететом. Дан увидел краешек полки, остальное исчезало в небытии, косо срезанное то ли темнотой, то ли забвением. Слабенький, медлительный северный рассвет чуть брезжил за оконцем, и Дан знал, что там, за оконцем, затянутым тонко выделанной пленкой из пузыря рыбы Аху, – горы. И не просто где-то там, а сразу, руку протяни и можешь погладить нежно окрашенные, из желтоватого в розовый и дальше, в лиловость, натеки мха, напитавшиеся холодной росой. И он потянулся к окну. Это было нелегко, пришлось тянуться изо всех сил, пока вялые со сна пальцы неловко скребли по влажной, разбухшей раме, нашаривая почти недоступный крючок. Наконец он догадался подтащить к стене низенький табурет, вскарабкался, торжествующий, ухватился за приколоченный под окном обрезок доски и увидел…
– Нет! Ничего не было! Ничего и никого, только учитель.
– Твоя мать была великая ведьма, Дан, – тихо, будто устало проговорил Сигизмунд, глядя мимо. – Прекрасная, благородная, самоотверженная женщина. Она владела магией преображения, творила чудеса. Многим помогла. А отец…
– Нет.
– Отец умел поднимать мертвых. Никогда – чтобы вызнать, где припрятано добро, тем более запугать или принудить кого-то из живых. Ни за какие деньги. Только чтобы помочь двоим проститься или простить, успеть досказать то, что не было сказано, отпустить грех, снять камень с сердца. Или покарать преступника.
Дан зажмурился, сгреб в горсть прядь волос.
– Я сын горной ведьмы и некроманта? Немыслимо!
Бог ждал. Лицо его смягчилось, печаль всеведения проступила сквозь привычное отстраненное любопытство. И Дан как-то враз поверил.
– Немыслимо…
Его губы еще шевелились, упрямо шепча слова сомнения, а сердце уже знало – все правда. И слова Сигизмунда, и это невесть как воскресшее – будто и собеседник его баловался некромантией – воспоминание: домик в горах, любовно сработанная скудная утварь, трудное прорастание осеннего дня сквозь тьму, поглотившую лица его близких… Но дальше – дальше было нельзя, там таилось что-то такое, от чего все его существо сжималось в липкий от ужаса комочек и вопило бессмысленные мольбы… Бывший ловчий обессиленно сел и с отчаянием взглянул на своего мучителя.
– И ты, конечно, не знаешь, что унаследовал дар своих родителей? Не перебивай! Возражения твои наперед известны. Просто слушай: ты родился великим магом. У тебя редкостный дар, почти небывалый по меркам вашего скудеющего мира. Был.
– А теперь?
– А теперь ты ловчий.
Дан не понимал, почему его переполняет горечь. Он и не знал, что в нем ее столько, что он налит горечью по самое горло, как кувшин с прогорклым маслом. Он ощущал на языке ее вкус, но продолжал упорно мотать головой.
– Нет, нет и нет! Я все-таки скажу, Сигизмунд. Ты сам признавался, что не всеведущ. Ловчие – уникумы нашего мира, их растят лишь из тех, кто чужд магии, чужд и потому неуязвим для нее.
– Бывает и такое, наверное. Саморазрушение Первого мира зашло столь далеко, что и рождение пустых детей стало возможно. Вот до чего довела вас борьба со стихийной магией. Вами заправляют ученые мужи, рабски привязанные к книгам могучих предков, наследие которых, увы, становится все менее по плечу каждому следующему поколению зубрил.
Сигизмунд прищурился, полускрыв блестящие глаза за тяжелыми морщинистыми веками, отчего показался одновременно очень старым и очень сильным.
– А ловчих испокон века готовили из самых одаренных, самых многообещающих мальчишек, буквально дышащих первородной магией. Надо только вовремя забрать их в Орден…
– Нет.
– Такие мальчики вообще-то редкость, стихийная магия – в большей степени женский дар. Но девочки им были не нужны…
– Нет!
– …и их просто убивали. Как твоих сестер. Дан. Ты видел это, ты помнишь.
Он не видел, он зажмурился изо всех сил, чтобы не увидеть. И все-таки он помнил.
– Старшая, кстати, была очень похожа на ту девушку, твою первую любовь, которую ты…
И тут Дан все-таки бросился. Рыча от ненависти, слепо, беспомощно, вытянув вперед сведенные судорогой пальцы. Еще грохотал опрокинутый стул, а Сигизмунд, не сделавший ни единого движения, вдруг почему-то возник сбоку от Дана и легко хлопнул его сухой, почти старческой ладошкой по ближайшей руке. Рука стала горячей, очень тяжелой и непокорной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27